100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
С двумя продолжениями "Человеческое, слишком человеческое" есть памятник кризиса. Ононазывается книгой для свободных умов: почти каждая фраза в нём выражаетпобеду - с этой книгой я освободился от всего не присущего моей натуре. Неприсущ мне идеализм - заглавие говорит: "где вы видите идеальные вещи, тамвижу я - человеческое, ах, только слишком человеческое!.." Я лучше знаючеловека... Ни в каком ином смысле не должно быть понято здесь слово"свободный ум": освободившийся ум, который снова овладел самим собою. Тон,тембр голоса совершенно изменился: книгу найдут умной, холодной, при случаедаже жестокой и насмешливой. Кажется, будто известная духовностьаристократического вкуса постоянно одерживает верх над страстнымстремлением, скрывающимся на дне. В этом сочетании есть тот смысл, чтоименно столетие со дня смерти Вольтера как бы извиняет издание книги в 1878году. Ибо Вольтер, в противоположность всем, кто писал после него, естьпрежде всего grandseigneur духа: так же, как и я. - Имя Вольтера на моемсочинении - это был действительно шаг вперед - ко мне... Если присмотретьсяближе, то здесь откроется безжалостный дух, знающий все закоулки, где идеалчувствует себя дома, где находятся его подземелья и его последнее убежище. Сфакелом в руках, дающим отнюдь не "дрожащий от факела" свет, освещается срежущей яркостью этот подземный мир идеала. Это война, но война без пороха идыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов - перечисленноебыло бы еще "идеализмом". Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеалне опровергается - он замерзает... Здесь, например, замерзает "гений";немного дальше замерзает "святой"; под толстым слоем льда замерзает "герой";в конце замерзает "вера", так называемое "убеждение", даже "сострадание"значительно остывает - почти всюду замерзает "вещь в себе"...
Возникновение этой книги относится к неделям первых байрейтскихфестшпилей; глубокая отчужденность от всего, что меня там окружало, естьодно из условий ее возникновения. Кто имеет понятие о том, какие видения ужетогда пробежали по моему пути, может угадать, что творилось в моей душе,когда я однажды проснулся в Байрейте. Совсем как если бы я грезил... Где жея был? Я ничего не узнавал, я едва узнавал Вагнера. Тщетно перебирал я своивоспоминания. Трибшен - далекий остров блаженных: нет ни тени сходства.Несравненные дни закладки, маленькая группа людей, которые были на своемместе и праздновали эту закладку и вовсе не нуждались в пальцах для нежныхвещей: нет ни тени сходства. Что случилось? - Вагнера перевели на немецкийязык! Вагнерианец стал господином над Вагнером! Немецкое искусство! немецкиймаэстро! немецкое пиво!.. Мы, знающие слишком хорошо, к каким утонченнымартистам, к какому космополитизму вкуса обращается искусство Вагнера, мыбыли вне себя, найдя Вагнера увешанным немецкими "добродетелями". - Я думаю,что знаю вагнерианца, я "пережил" три поколения, от покойного Бренделя,путавшего Вагнера с Гегелем, до "идеалистов" Байрейтских листков, путавшихВагнера с собою, - я слышал всякого рода исповеди "прекрасных душ" оВагнере. Полцарства за одно осмысленное слово! Поистине, общество, откоторого волосы встают дыбом! Ноль, Поль, Коль - грациозные in infinitum! Нив каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. - Бедный Вагнер!Куда он попал! - Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!.. В концеконцов следовало бы, в назидание потомству, сделать чучело истинногобайрейтца или, еще лучше, посадить его в спирт, ибо именно спиритуальностиему и недостает, - с надписью: так выглядел "дух", на котором была основана"Империя"... Довольно, я уехал среди празднеств на несколько недель,совершенно внезапно, несмотря на то, что одна очаровательная парижанкапробовала меня утешить; я извинился перед Вагнером только фаталистическойтелеграммой. В Клингенбрунне, глубоко затерянном в лесах местечке Богемии,носил я в себе, как болезнь, свою меланхолию и презрение к немцам и вписывалвремя от времени в свою записную книжку под общим названием "Сошник" тезисы,сплошные жесткие psychologica, которые, может быть, встречаются еще раз в"Человеческом, слишком человеческом".
То, что тогда во мне решилось, был не только разрыв с Вагнером - японял общее заблуждение своего инстинкта, отдельные промахи которого,называйся они Вагнером или базельской профессурой, были лишь знамением.Нетерпение к себе охватило меня; я увидел, что настала пора сознать себя.Сразу сделалось мне ясно до ужаса, как много времени было потрачено - какбесполезно, как произвольно было для моей задачи все мое существованиефилолога. Я стыдился этой ложной скромности... Десять лет за плечами, когдапитание моего духа было совершенно приостановлено, когда я не научилсяничему годному, когда я безумно многое забыл, корпя над хламом пыльнойучености. Тщательно, с больными глазами пробираться среди античныхстихотворцев - вот до чего я дошел! - С сожалением видел я себя вконецисхудавшим, вконец изголодавшимся: реальностей вовсе не было в моем знании,а "идеальности" ни черта не стоили! - Поистине, жгучая жажда охватила меня -с этих пор я действительно не занимался ничем другим, кроме физиологии,медицины и естественных наук, - даже к собственно историческим занятиям явернулся только тогда, когда меня повелительно принудила к этому моя задача.Тогда же я впервые угадал связь между избранной вопреки инстинктудеятельностью, так называемым "призванием", к которому я менее всего былпризван, - и потребностью в заглушении чувства пустоты и голоданаркотическим искусством - например, вагнеровским искусством. Осторожнооглядевшись вокруг себя, я открыл, что то же бедствие постигает большинствомолодых людей: одна противоестественность буквально вынуждает другую. ВГермании, в "Империи", чтобы говорить недвусмысленно, слишком многиеосуждены принять несвоевременно какое-нибудь решение, а потом, поднеустранимым бременем, зачахнуть... Эти нуждаются в Вагнере как в опиуме -они забываются, они избавляются от себя на мгновение... Что говорю я! напять, на шесть часов!
Тогда неумолимо восстал мой инстинкт против дальнейших уступок, противследования за другими, против смешения себя с другими. Любой род жизни,самые неблагоприятные условия, болезнь, бедность - все казалось мнепредпочтительнее того недостойного "бескорыстия", в которое я поначалу попалпо незнанию, по молодости и в котором позднее застрял из трусости, из такназываемого "чувства долга". - Здесь, самым изумительным образом, и притом всамое нужное время, пришло мне на помощь дурное наследство со стороны моегоотца, - в сущности, предопределение к ранней смерти. Болезнь медленновысвобождала меня: она избавила меня от всякого разрыва, всякогонасильственного и неприличного шага. Я не утратил тогда ничьегодоброжелательства и еще приобрел много нового. Болезнь дала мне также правона совершенный переворот во всех моих привычках; она позволила, онаприказала мне забвение; она одарила меня принуждением к бездействию, кпраздности, к выжиданию и терпению... Но ведь это и значит думать!.. Моиглаза одни положили конец всякому буквоедству, по-немецки: филологии; я былизбавлен от "книги", я годами ничего уже не читал - величайшее благодеяние,какое я себе когда-либо оказывал! - Глубоко скрытое Само, как быпогребенное, как бы умолкшее перед постоянной высшей необходимостью слушатьдругие Само ( - а ведь это и значит читать!), просыпалось медленно, робко,колеблясь, - но наконец оно заговорило. Никогда не находил я столько счастьяв себе, как в самые болезненные, самые страдальческие времена моей жизни:стоит только взглянуть на "Утреннюю зарю" или на "Странника и его тень",чтобы понять, чем было это "возвращение к себе": самым высшим родомвыздоровления!... Другое только следовало из него.
