Увеличить |
5. Мистер Бенсингтон
стушевывается
Как раз
в то время, когда Королевская комиссия по Чудо-пище готовила отчет о своей
деятельности, Пища всерьез доказала свою способность ускользать из-под
контроля. Случилось это слишком быстро и потому весьма некстати, по крайней
мере так думал Коссар. Ибо, как показывает сохранившийся и по сей день
первоначальный вариант отчета, Комиссия под руководством самого талантливого
своего члена — Стивена Уинклса (члена Королевского общества, доктора
медицинских наук, члена Королевского терапевтического колледжа, доктора
естественных наук, мирового судьи, доктора прав и прочая и прочая) — уже
установила, что случайная утечка Гераклеофорбии совершенно исключена; Комиссия
готова была высказаться в пользу Чудо-пищи при условии, что изготовление оной
будет поручено авторитетному комитету (разумеется, во главе с Уинклсом) и этот
же комитет получит исключительное право контроля над продажей; по мнению
Комиссии, эти меры должны были удовлетворить всех, кто выступал против широкого
применения Гераклеофорбии. Будущий комитет получал неограниченные полномочия и
исключительное право распоряжаться Чудо-пищей. И, конечно, только злая ирония
судьбы повинна в том, что первая и самая страшная вспышка новых бесчинств
Гераклеофорбии произошла совсем рядом с маленьким коттеджем в Кестоне, где
проводил лето доктор Уинклс.
Теперь
уже нет сомнений, что, когда Редвуд отказался сообщить Уинклсу состав
Гераклеофорбии номер четыре, сей почтенный доктор воспылал страстью к
аналитической химии. Экспериментатор он был весьма посредственный и, вероятно,
поэтому счел нужным заниматься своими опытами не в превосходно оборудованных
лабораториях, которые были к его услугам в Лондоне, а в дрянном сарайчике на
задворках своего коттеджа в Кестоне; он ни с кем не посоветовался и держал свою
работу в секрете. Ни особого усердия, ни таланта он не проявил и, проработав
какой-нибудь месяц, да и то с перерывами, по-видимому, совершенно забросил свои
изыскания.
Уинклсова,
с позволения сказать, лаборатория была оборудована очень примитивно: туда была
проведена вода, которая затем вытекала через трубу в тинистый пруд, по берегам
заросший камышом; пруд этот приютился под развесистой ольхой в уединенном
уголке луга, за живой изгородью сада. Труба изобиловала трещинами, остатки Пищи
богов просачивались наружу и скапливались в лужице среди камыша, а между тем
наступала весна, и природа пробуждалась.
С весной
в этом маленьком забытом уголке все ожило и зашевелилось. На поверхности лужи
плавала лягушачья икра, и крошечные головастики уже разрывали свои студенистые
оболочки; маленькие водяные улитки выползли на солнышко, под зелеными стеблями
камыша из яичек выбирались личинки большого водяного жука. Не знаю, видел ли
читатель когда-нибудь личинку водяного жука, который почему-то называется
Dytiscus[3]. Эта личинка выглядит
довольно странно: членистая, очень сильная, с неожиданно резкими движениями,
она плавает вниз головой, выставив из воды один лишь хвост; она достигает двух
дюймов длины — примерно с фалангу большого пальца мужчины (разумеется, такого,
кто не отведал Пищи богов) — и вооружена двумя необычайно острыми и мощными
челюстями цилиндрической формы с острыми кончиками: ими она высасывает кровь у
своей жертвы…
Первыми
вкусили плавающих на поверхности лужи остатков Пищи богов крошечные водяные
улитки да еще шустрые головастики — эти сразу же особенно к ней пристрастились.
Но едва успевал головастик немного подрасти и выделиться в своем головастичьем
мирке настолько, что пытался расширить привычную вегетарианскую диету за счет
меньшого братишки, как — хлоп! — изогнутые челюсти личинки жука-плавунца
уже впились в него и сосут вместе с кровью раствор Гераклеофорбии номер четыре.
Кроме этих чудовищ, заполучить хоть малую долю Пищи посчастливилось лишь
камышу, зеленой студенистой тине на поверхности воды да водорослям в иле на
дне. Вскоре в лаборатории устроили генеральную уборку — и новый запас Пищи
переполнил лужу, она разлилась, и теперь зловещая борьба за существование
продолжалась уже в соседнем пруду, под корнями ольхи.
Первым
обнаружил неладное некий мистер Льюки Керрингтон, учитель математики и
естественных наук, который в часы досуга занимался изучением жизни
пресноводных, — и его открытию не позавидуешь. Он приехал на денек в
Кестон, чтобы наполнить прудовой водой несколько пробирок и затем рассмотреть
их содержимое под микроскопом; штук десять пробирок, заткнутых пробками,
позвякивали у него в кармане, когда он, помахивая шишковатой тросточкой,
спускался с песчаного холма к пруду. А в это время помощник садовника, стоя на
заднем крыльце дома мистера Уинклса, подстригал живую изгородь и заметил его; в
этот глухой уголок никто никогда не заходил, да и вел себя пришелец
непонятно, — и мальчишка с любопытством стал наблюдать.
Мистер
Керрингтон склонился над прудом и, опершись рукою о ствол старой ольхи,
заглянул в воду, но, конечно, садовник не мог понять, отчего такое удивление и
удовольствие выразилось на лице мистера Керрингтона, когда тот увидел на дне
какие-то большие, совершенно ему незнакомые нити и пузыри крупных водорослей.
Головастиков нигде не было — к этому времени их всех уже съели личинки
плавунца, — и потому, кроме буйной растительности, мистер Керрингтон не
заметил ничего необычного. Он закатал рукав до локтя, наклонился еще ниже и
сунул руку в воду, чтобы вытащить интересный образчик. И тотчас из укромного
уголка под корнями ольхи что-то метнулось…
Миг — и
острые клещи впились в руку учителя! Непонятное существо было длиной больше
фута, коричневое и членистое, точно скорпион.
Отвратительный
вид его и острая, жгучая боль ошеломили мистера Керрингтона. Он потерял
равновесие, закричал — и, как подкошенный, ничком повалился в пруд!
Мальчишка-садовник
видел, как он вдруг исчез, слышал всплеск воды, потом барахтанье. А потом
несчастный вновь появился над водой — без шляпы, весь мокрый — и закричал
истошным голосом.
Никогда
еще мальчишка не слыхал, чтобы взрослые мужчины так вопили.
Этот
удивительный незнакомец, видно, пытался оторвать что-то от своего лица. А по
лицу ручьями текла кровь. Он размахивал руками, словно в отчаянии, прыгал и
скакал, как сумасшедший, потом пустился бежать, но, не пробежав и десяти шагов,
упал и стал кататься по земле. Теперь его не было видно. Мальчишка кубарем
скатился с крыльца и прямо через изгородь кинулся на помощь; к счастью, он так
и не выпустил из рук садовых ножниц. Продираясь сквозь кусты дрока, он подумал
было, не вернуться ли, вдруг этот человек сумасшедший, — но мысль о
ножницах придала ему храбрости. «В случае чего я бы выколол ему глаза!» —
объяснял он потом. Едва мистер Керрингтон заметил мальчика, он повел себя как
человек совершенно нормальный, но доведенный до отчаяния: с трудом поднялся на
ноги, пошатнулся, но устоял и пошел ему навстречу.
— Смотри! —
вскричал он. — Я не могу их оторвать!
И
мальчишка с ужасом увидел, что к щеке мистера Керрингтона, к его обнаженной
руке и к бедру присосались три устрашающе огромные личинки, их сильные коричневые
тела отвратительно извивались, мощные челюсти глубоко впились в тело, и они
жадно пили кровь. У этих чудовищ была бульдожья хватка, и все попытки мистера
Керрингтона оторвать их от себя только усиливали боль и углубляли раны; его
лицо, шея и пиджак были залиты кровью.
— Держитесь,
сэр! — закричал мальчишка. — Сейчас я их отрежу!
И с
чисто мальчишеским азартом принялся отстригать кровопийцам головы. «Вот тебе!
Вот!» — приговаривал он, морщась от омерзения, всякий раз, как отрезанное
извивающееся тело падало на землю. Однако хватка у чудовищ была такая свирепая,
что головы еще некоторое время продолжали сосать, и кровь текла из перерезанных
шей. Но мальчишка снова пустил в ход ножницы, причем нечаянно задел и самого
мистера Керрингтона, — и наконец все было кончено.
— Я
никак не мог их оторвать! — повторял мистер Керрингтон.
Он
постоял минуту, шатаясь, истекая кровью. Ослабевшими руками потрогал свои раны,
посмотрел на окровавленные ладони. Потом колени его подогнулись, и он упал в
глубоком обмороке к ногам мальчишки, возле своих поверженных врагов, которые
все еще шевелились в траве. По счастью, мальчишке не пришло в голову побрызгать
его водою из пруда — там, под корнями ольхи, подстерегали другие такие же
чудовища; вместо этого он побежал обратно в сад звать кого-нибудь на помощь.
Тут ему встретился садовник мистера Уинклса (он же кучер), и мальчик рассказал
ему о случившемся.
Когда
они вместе подошли к мистеру Керрингтону, тот уже очнулся и, хоть был еще
смертельно бледен и очень слаб, тотчас объяснил им, какую опасность таил в себе
злополучный пруд.
Таким-то
образом мир был впервые предупрежден, что Пища вновь просочилась, куда не
следовало.
Прошла
всего неделя, и Кестонский луг оказался, как выражаются натуралисты, очагом
распространения новых гигантских трав и насекомых. На сей раз это были не осы,
не крысы, не уховертки и не крапива, но по меньшей мере три вида водяных
пауков, несколько личинок стрекозы (вскоре они превратились в гигантских
стрекоз, чьи парящие в воздухе сапфировые тела потрясали весь Кент) и
отвратительная студенистая тина, переполнившая пруд и скользкой зеленой слизью
доползшая по дорожке почти до самого дома доктора Уинклса. Кроме того, усиленно
пошли в рост камыш, хвощ и водяной папоротник; покончить с этим удалось, только
когда осушили пруд.
Очень
скоро стало ясно, что на этот раз появился не один, а сразу несколько таких
очагов. Один был в Илинге — теперь в этом уже нет сомнений, именно отсюда
хлынули полчища гигантских мух и красных пауков; из Санбери поползли огромные
хищные угри — они вылезали на берег и убивали овец; Блумсбери явил миру новую,
устрашающую породу тараканов, — их рассадником стал один старый дом, где
водилось множество всякой нечисти. Одним словом, мир опять столкнулся с
происшествиями вроде тех, что потрясли однажды Хиклибрау, только вместо цыплят,
крыс и ос теперь разрослись до чудовищных размеров другие издавна знакомые
твари. Каждый очаг плодил свою собственную живность и растительность…
Теперь
мы уже знаем, что все эти очаги возникали только там, где жили пациенты доктора
Уинклса, но в то время никто об этом не подозревал. Обвинять самого Уинклса
никому и в голову не приходило. Поднялась вполне понятная паника, взрыв
негодования, но все это обернулось не против доктора Уинклса, а против Пищи, и
даже не столько против самой Пищи, сколько против злосчастного Бенсингтона, ибо
общественное мнение с самого начала твердо уверовало, что именно он, и только
он один, за нее в ответе.
Попытка
линчевать ученого была лишь одной из тех вспышек, которые яркими красками рисует
история, а на самом деле рядом со многими другими событиями они бледны и
незначительны.
Как это
случилось, до сих пор остается тайной. Известно, что толпа нагрянула прямо с
митинга, устроенного в Гайд-парке крайними противниками Чудо-пищи из лагеря
Кейтэрема; но кто первый предложил, хотя бы намеком, пойти громить дом
Бенсингтона, установить так и не удалось. Раскрыть непостижимую психологию
толпы — задача по плечу разве что господину Гюставу ле Бон[4].
Как бы
то ни было, однажды в воскресенье около трех часов дня огромная, бурлящая толпа
разъяренных лондонцев хлынула к дому Бенсингтона с твердым намерением линчевать
его, чтобы впредь всяким ученым неповадно было что-то там исследовать и
открывать; и она едва не добилась своего, — по крайней мере с тех пор, как
давным-давно, в середине царствования королевы Виктории, решетки Гайд-парка
были снесены разбушевавшейся толпой, никогда Лондон не видывал ничего
подобного. Не менее часа жизнь незадачливого ученого висела на волоске.
Бенсингтон
ничего не подозревал до тех пор, пока с улицы не докатился гул приближающейся
массы народа. Он подошел к окну и выглянул, все еще не догадываясь, что это
имеет какое-то отношение к нему. Минуту-другую он смотрел, как толпа, отбросив
десяток полицейских, пытавшихся ей помешать, окружала вход в его дом, — и
вдруг понял: это пришли за ним! Он-то и нужен этой ревущей, озверелой толпе!
Бенсингтон был совсем один в квартире (пожалуй, это оказалось к лучшему), ибо
кузина Джейн отправилась в Илинг к какой-то родне своей матушки пить чай. Как
надо себя вести в подобных случаях — это бедняга представлял себе, вероятно, не
лучше, чем правила поведения на Страшном суде. Он метался по квартире, вопрошал
столы и стулья, как быть, запирал и отпирал все замки, кидался то к окнам, то к
дверям, то в спальню, — и тут на выручку явился привратник.
— Нельзя
терять ни минуты, сэр, — сказал он. — Они уже углядели в прихожей
список жильцов, узнали номер вашей квартиры и идут прямо сюда!
Он
вытащил Бенсингтона на площадку лестницы — снизу уже доносился шум и
крики, — запер дверь покинутой квартиры и своим ключом отпер дверь
квартиры напротив.
— Больше
надеяться не на что, — шепнул он.
В чужой
квартире привратник распахнул окно, выходившее в узкий внутренний двор; стена
снаружи была утыкана железными скобами, образовавшими весьма неудобную и
опасную лестницу на случай пожара. Привратник вытолкнул мистера Бенсингтона из
окна на одну из таких скоб, показал, как на ней удержаться, и заставил
карабкаться вверх, постукивая ученого по ногам связкой ключей всякий раз, как
тот останавливался, не решаясь двинуться дальше. Бенсингтону казалось — это
навеки, никогда этой ужасной лестнице не будет конца; карниз над головой
недостижимо далек, до него еще не меньше мили, а внизу… О том, что ждет его
внизу, лучше не думать.
— Осторожно! —
вдруг закричал привратник и схватил его за ногу. Это было так страшно, что
мистер Бенсингтон изо всех сил вцепился в железную скобу над головой и тихонько
взвизгнул от ужаса.
Его
провожатый разбил какое-то стекло и, кажется, прыгнул куда-то далеко вбок.
Затем послышался скрип, как будто отворилась оконная рама. Привратник что-то
кричал, — кажется, ругался.
Мистер
Бенсингтон осторожно повернул голову и наконец увидел его.
— Спуститесь
на шесть ступенек, — скомандовал тот.
Все это
казалось Бенсингтону диким и нелепым, однако же он повиновался и начал
осторожно нащупывать ногой нижнюю скобу.
— Не
тащите меня! — вскрикнул он, когда привратник, высунувшись из открытого
окна, попытался ему помочь.
Добраться
до окна с этой страшной лестницы? Да это было бы нелегко и для белки! Не
надеясь совершить подобный подвиг, примирившись с мыслью, что это, в сущности,
самоубийство, и уже не помышляя о спасении, Бенсингтон шагнул вниз, и тут
привратник довольно грубо схватил его и втащил в окно.
— Придется
вам побыть здесь, — сказал он. — Этот замок мне не открыть, он
американский. У меня таких ключей нет. Я выйду, захлопну за собой дверь и поищу
смотрителя с ключом. А вы пока посидите взаперти. Только из окна не
выглядывайте. Отродясь не видал этакой кровожадной оравы. Может, они подумают,
что вас нет дома, переколотят все в квартире да и успокоятся…
— На
моей двери на табличке сказано, что я дома, — вздохнул Бенсингтон.
— Фу
ты, черт побери! Ну, мне надо отсюда убраться, а то меня еще застанут…
Он
исчез, хлопнула дверь.
Теперь
Бенсингтон мог полагаться только на собственную смекалку.
Она
загнала его под кровать.
Здесь-то
его немного погодя и нашел Коссар.
К этому
времени Бенсингтон был ни жив ни мертв от страха, потому что Коссар выломал
дверь плечом, наскакивая на нее с разбегу через всю площадку.
— Вылезайте,
Бенсингтон! — крикнул он, вломившись в квартиру — Все в порядке. Это я.
Надо отсюда выбираться. Они хотят подпалить дом. Все дворники уже удирают.
Остальной прислуги и след простыл. К счастью, я поймал одного, и он сказал мне,
где вы. Вот, глядите.
Выглянув
из-под кровати, Бенсингтон увидел в руках Коссара какие-то странные одеяния и
среди прочего — огромный черный чепец!
— Они
перетряхивают весь дом сверху донизу, — сказал Коссар. — Если не
подожгут, так уж непременно нагрянут и сюда. Вызваны войска, но они подоспеют
через час, не раньше. В толпе добрая половина — хулиганы, и чем больше квартир
они разгромят, тем больше войдут во вкус… Само собой разумеется. Они здесь все
перетряхнут. Вот, надевайте-ка юбку и чепец, Бенсингтон, и давайте уносить
ноги.
— Вы
хотите, чтобы я… — начал Бенсингтон, высовывая из-под кровати голову, точно
черепаха.
— Вот
именно. Одевайтесь, и пошли! Само собой разумеется!
Вмиг
потеряв терпение, Коссар вытащил Бенсингтона из-под кровати и начал обряжать
его старухой из простонародья. Засучил на нем брюки, заставил скинуть шлепанцы;
затем стянул с него воротничок и галстук, пиджак и жилет, надел ему через
голову черную юбку и красную фланелевую кофту, а поверх всего набросил тальму.
И наконец снял с Бенсингтона знакомые всему Лондону очки и нахлобучил ему на
голову черный чепец.
— Ну,
вы словно родились старухой, — заметил он, наскоро завязывая ленты чепца
под подбородком ученого.
Пришел
черед башмаков на резинках — жестокое испытание для мозолей! Теперь шаль — и
старушка готова.
— Повернитесь-ка
кругом! — скомандовал Коссар.
Бенсингтон
покорно повернулся.
— Сойдет! —
объявил Коссар.
Так, в
нелепом одеянии, путаясь и спотыкаясь в непривычных юбках, вторя крикам
разъяренных лондонцев, жаждущих его крови, и визгливым фальцетом накликая
проклятия на собственную голову, изобретатель Гераклеофорбии спустился по
лестнице дома в Честерфилде, смещался с беснующейся толпой и навсегда отошел от
событий, которым посвящен наш рассказ.
После
этого бегства он, совершивший великое открытие, ни разу больше не пожелал
вмешаться в дальнейшую удивительную судьбу своего детища — Пищи богов.
Итак,
скромный человечек, который заварил всю эту кашу, уходит из нашего рассказа, а
вскоре и навсегда уйдет из мира видимого и осязаемого. Но ведь кашу-то заварил
не кто иной, как он, и потому на прощанье уместно будет посвятить ему еще одну
страничку. Можно представить себе ученого в последние годы его жизни таким, каким
знали его на водах в Танбридже. Именно здесь, у Танбриджских целебных
источников, появился он после того, как некоторое время вынужден был скрываться
от ярости толпы, — появился, лишь только понял, что ярость толпы случайна,
недолговечна и очень быстро остывает. Пребывал он в Танбридже под крылышком
кузины Джейн, усиленно лечился от нервного потрясения, ни о чем больше не
думал, и его, видимо, ничуть не трогали страсти, бушевавшие вокруг новых очагов
распространения Пищи и вокруг вскормленных ею детей-гигантов.
Он
поселился в «Маунт Глори» — отеле с водолечебницей, которая славилась
превосходными целебными ваннами, — тут были ванны углекислые и креозотные;
гальваническое и иное электрическое лечение; массаж; ванны хвойные, с
крахмалом, с болиголовом, а также световые, тепловые и лучевые; ванны из
отрубей и сосновых игл; ванны из смолы и мха — словом, на все вкусы; и
Бенсингтон посвятил себя усовершенствованию этой системы лечения, которая,
впрочем, осталась несовершенной и после его смерти. Иногда, укутавшись в шубу с
котиковым воротником, он отправлялся на прогулку в наемном экипаже, а иногда,
если не очень мучили мозоли, ходил пешком к источнику и под наблюдением кузины
Джейн осторожно тянул лечебную железистую воду.
Его
сутулая спина, румяные щеки и сверкающие очки стали неотъемлемой
принадлежностью Танбриджа. Никто здесь не питал к нему вражды, и все в отеле и
вокруг гордились таким почетным гостем. Он был знаменит, и теперь уже ничто не
могло лишить его этой славы. Он предпочитал не следить по газетам за успехами
своего великого открытия; но где бы он ни появлялся — на дороге ли к источнику
или в гостиной отеля, — вокруг слышался шепот: «Вот он! Это он и есть!» —
и тогда подобие довольной улыбки мелькало в его глазах и смягчало линию рта.
И
подумать только, что такой маленький, ничем не примечательный человечек обрушил
на мир Пищу богов! Право, даже трудно сказать, что больше поражает в ученых и
философах — их величие или их ничтожность. Представьте себе изобретателя Пищи
богов там, у целебного источника: в шубе с котиковым воротником стоит он перед
выложенным фарфоровой плиткой фонтанчиком, где плещет струя, и потягивает из
стакана железистую воду; блестящий глаз, суровый и непроницаемый, косится
поверх золотой оправы очков на кузину Джейн. «Б-рр», — произносит он и
делает очередной глоток.
Пусть
таким он и запечатлеется навсегда в нашей памяти, этот великий изобретатель
Пищи богов, а теперь мы покинем его — крошечную песчинку в нашей повести — и
перейдем к более важным событиям: к дальнейшей истории созданной им Пищи; мы
расскажем, как день ото дня росли и крепли разбросанные по всей Англии
дети-гиганты, как они входили в мир, слишком тесный и скудный для них, и как
все туже сжимали их сети законов и ограничений, которые плела вокруг них
Комиссия по Чудо-пище, — сжимали до тех пор, пока…
|