ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В таком положении, что называется ни в тех, ни в сих,
Николай Фермор оставался несколько лет. Ему по временам то становилось немножко
легче, то опять на него наваливала хандра и беспокойство, — он не вовремя
уходил из дома и не вовремя возвращался, сердился за пустяки и не обращал
внимания на вещи крупного значения. Но вообще он всегда выходил из себя за всякую
самомалейшую недобросовестность. Он не спускал никому, если видел, что человек
поступает несправедливо и невеликодушно против другого человека. Но если его
ничто не раздражало, то он был тих и или ходил задумчиво, или сидел потупя
взор, как Абадонна, и читал Губера.
Так бы, вероятно, тянулось многие годы, если бы не явился
исключительный случай, какие, впрочем, в царствование Николая I бывали,
свидетельствуя и теперь еще о сравнительной простоте тогдашних обычаев.
Однажды Павел Федорович Фермор, отправляясь на лето с полком
в лагерь в Петергоф, пригласил с собою туда больного брата. Тот согласился, и
оба брата поселились в лагере, в одной палатке.
Николай Федорович был в это время в тихой полосе — он читал,
гулял и мог вести спокойные разговоры, лишь бы они не касались его пункта —
честности и начальства. Но в Петергофе преобладало карьерное настроение, и
невозможно было уйти от частых разговоров о том, что одному удалось, а почему
это же самое другому не удалось. Больной слушал все это и начал опять
раздражаться, на него напала бессонница, которая его расстроила до того, что он
стал галлюцинировать и рассказывал своему брату Павлу разные несообразности. Но
как Николай Фермор все-таки был совершенно тих и ни для кого не опасен, то за
ним не присматривали, и он выходил, когда хотел, и шел, куда ему вздумалось.
В таком-то именно настроении он в одно утро вышел из дома
очень рано и отправился гулять в Нижний Сад. А в тот год государь Николай
Павлович пил минеральные воды и также вставал очень рано и делал проходку прямо
из Александрии по главной аллее Нижнего Сада.
Случилось так, что император и больной Николай Фермор
встретились.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Увидев государя, Николай Фермор стал, как следовало, и
приложил руку к фуражке.
Государь взглянул на него и было прошел уже мимо, но потом,
вероятно затрудняясь вспомнить, что это за инженерный офицер и зачем он здесь,
оборотился назад и поманул Фермора к себе.
Фермор подошел.
Кто ты такой? — спросил государь.
Фермор назвал свое имя.
— Зачем ты здесь?
Фермор отвечал, что он был на службе в Варшаве, но имел
несчастие там заболеть и, по приказанию его высочества, привезен своим братом
Павлом в Петербург, а теперь находится для пользования свежим воздухом у брата
в лагере.
Государь меж тем всматривался в его лицо и потом спросил:
— Ты был в инженерном училище, когда я был еще великим
князем?
— Нет, ваше величество, — это был мой брат.
— Чем же ты нынче болен?
Николай Фермор смешался, и лицо его мгновенно приняло
страдальческое выражение.
Государь это заметил и ободрил его.
— Говори правду! Что бы то ни было, мне надо отвечать
правду!
— Ваше величество, — отвечал Фермор, — я
никогда не лгу ни перед кем и вам доложу сущую правду: болезнь моя заключается
в том, что я потерял доверие к людям.
— Что такое? — переспросил, возвыся голос и
откидывая голову, государь.
Фермор спокойно повторил то же самое, то есть, что он
потерял доверие к людям, и затем добавил, что от этого жизнь ему сделалась
несносна.
— Мне не верят, ваше императорское величество, но я
ужасно страдаю.
— Я тебе верю. Я знаю, это у тебя от Варшавы; но это
ничего не значит — ты вздохнешь здесь русским духом и поправишься.
— Никак нет, ваше величество.
— Отчего нет?
— Нельзя служить честно.
Лицо Фермора приняло жалкое, угнетенное выражение.
Государь был, видимо, тронут разлитым во всем его существе
страданием и, нимало не сердясь, коснулся его плеча и сказал:
— Успокойся — я тебе дам такую службу, где ты будешь в
состоянии никого не бояться и служить честно.
— Кто же меня защитит?
— Я тебя защищу.
Фермор побледнел и не отвечал, но левую щеку его судорожно
задергало.
— Или ты и мне не веришь?
— Я вам верю, ваше величество, но вы не можете сделать
то, что изволите так великодушно обещать.
— Почему?
Возбуждение и расстройство Фермора в эту минуту достигло
такой высокой степени, что судорога перехватила ему горло и из глаз его
полились слезы. Он весь дрожал и нервным голосом ответил:
— Виноват, простите меня, ваше величество: я не знаю
почему, но… не можете… не защитите.
|
