Увеличить |
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
После
отъезда тетки Паола исполнила свою угрозу, и дом наводнили гости. Казалось, она
вспомнила обо всех, кто давно ожидал приглашения, и лимузин, встречавший гостей
на станции за восемь миль от усадьбы, редко возвращался пустым. Среди
приехавших были певцы, музыканты и всякая артистическая публика, а также стайка
молодых девушек с неизбежной свитой молодых людей; все комнаты и коридоры
Большого дома были набиты мамашами, тетками и пожилыми трезвенниками, а на
прогулках они занимали несколько машин.
Грэхем
спрашивал себя: не нарочно ли Паола окружает себя всей этой толпой? Сам он
окончательно забросил свою книгу, купался с самыми ретивыми купальщиками перед
завтраком, принимал участие в прогулках верхом по окрестностям и во всех прочих
развлечениях, которые затевались и в доме и вне Лома.
Вставали
рано и ложились поздно. Дик, который обычно не изменял своему правилу появляться
среди гостей не раньше полудня, просидел однажды целую ночь напролет за покером
в бильярдной. Грэхем тоже участвовал в игре и был вознагражден за бессонную
ночь, когда на рассвете к ним неожиданно вошла Паола – тоже после «белой ночи»,
как она выразилась, хотя бессонница ничуть не повлияла ни на ее цвет лица, и на
самочувствие. И Грэхему приходилось держать себя в руках, чтобы не смотреть на
нее слишком часто, когда она составляла золотистые шипучие смеси для подкрепления
усталых игроков с ввалившимися, посоловелыми глазами. Она заставляла их бросать
карты и посылала выкупаться перед работой или новыми развлечениями.
Никогда
теперь Паола не бывала одна, и Грэхему оставалось только примкнуть к окружавшей
ее компании. Хотя в Большом доме беспрестанно танцевали танго и фокстрот, она
танцевала редко и всегда с молодежью. Впрочем, один раз она пригласила Грэхема
на старомодный вальс, причем насмешливо объявила расступившимся перед ними
молодым людям:
– Смотрите,
вот ваши предки исполняют допотопный танец.
После
первого же тура они вполне приноровились друг к другу. Паола, с той особой
чуткостью, которая делала из нее такую исключительную аккомпаниаторшу и
наездницу, подчинялась властным движениям своего кавалера, и скоро зрителям
стало казаться, что оба они только части единого слаженного механизма. Через
несколько туров, когда Грэхем почувствовал, что Паола вся отдается танцу и их
ритмы в совершенстве согласованы, он решил испробовать разные фигуры и
ритмические паузы. Хотя их ноги не отрывались от пола, эта вальсирующая пара
казалась парящей. Дик воскликнул:
– Смотрите!
Плывут! Летят! Они танцевали под «Вальс Саломеи» и вместе с медленно затихающими
звуками наконец замерли.
Слова
были излишни. Молча, не глядя друг на друга, вернулись они к остальным и
услышали, как Дик заявил:
– Эй,
вы, желторотые юнцы, цыплята и всякая мелюзга! Видели, как мы, старики,
танцуем? Я не возражаю против новых танцев, имейте это в виду, – они красивы
и изящны; но я думаю, что вам не вредно было бы научиться и вальсировать. А то
когда вы начинаете, получается один позор. Мы, старики, тоже кое-что умеем, что
и вам бы уметь не мешало.
– Например? –
спросила одна из девиц.
– Хорошо,
я сейчас скажу. Пусть от молодого поколения несет бензином, это еще ничего…
Взрыв
протеста на миг заглушил голос Дика.
– Я
знаю, что и от меня несет, – продолжал он. – Но вы все изменили
добрым старым способам передвижения. Среди вас нет ни одной девицы, которая
могла бы состязаться с Паолой в ходьбе, а мы с Грэхемом так загоняем любого
юношу, что он без ног останется. О, я знаю, вы мастера управлять всякими
машинами, но среди вас нет ни одного, кто умел бы сидеть как следует на
настоящей лошади. А править парой настоящих рысаков – куда уж вам! Да и многие
ли из вас, столь успешно маневрирующих на ваших моторных лодках в укрытой
бухте, сумели бы взяться за руль старомодной шхуны или шлюпа и благополучно
вывести судно в открытое море?
– А
все-таки мы попадаем, куда нам надо, – возразила та же девица.
– Не
отрицаю, – отвечал Дик. – Но вы не всегда делаете это красиво. А вот
вам ситуация, которая для вас совершенно недоступна: представьте себе Паолу,
которая правит четверкой взмыленных коней и, держа ногу на тормозе, несется по
горной дороге.
В одно
жаркое утро под прохладными аркадами большого двора, возле Грэхема, читавшего
журнал, собралось несколько человек; среди них была и Паола. Поговорив с ними,
он через некоторое время снова взялся за чтение и так увлекся, что совсем забыл
об окружающих, пока у него не возникло ощущение наступившей вокруг тишины. Он
поднял глаза. Осталась только Паола. Все остальные разбрелись, он слышал их
смех, доносившийся с той стороны двора. Но что с Паолой? Его поразило выражение
ее лица и глаз. Она смотрела на него не отрываясь; в ее – взгляде было сомнение,
раздумье, почти страх; и все же в этот краткий миг он успел заметить, что ее
глубокий взор как бы вопрошал о чем-то, – так вопрошал бы взор человека
открывшуюся перед ним книгу судьбы. Затем ее ресницы дрогнули и опустились, а
щеки порозовели, – в этом не могло быть сомнения. Дважды ее губы дрогнули,
она как бы силилась что-то сказать, но, застигнутая врасплох, не могла собрать
свои мысли.
Грэхем
вывел ее из этого тягостного состояния, спокойно заметив:
– А
знаете, я только что читал де Врие, как он превозносит Лютера Бербанка за его
работы; и мне кажется, что Дик в мире домашних животных играет такую же роль,
как Бербанк в растительном мире. Вы тут прямо творите жизнь, создавая из живого
вещества новые, полезные и прекрасные формы.
Паола,
успевшая тем временем овладеть собой, рассмеялась, с удовольствием принимая эту
похвалу.
– И
когда я смотрю на все, что здесь вами достигнуто, – продолжал Грэхем с
мягкой серьезностью, – мне остается пожалеть о даром истраченной юности.
Почему я так ничего и не создал в жизни? Я ужасно завидую вам обоим.
– Мы
действительно ответственны за появление на свет множества существ, –
сказала Паола, – сердце замирает, когда подумаешь об этой ответственности.
– Да,
у вас тут положительно царство плодородия, – улыбнулся Грэхем, –
цветение и плодоношение жизни никогда еще так не поражали меня. Здесь все
благоденствует и множится.
– Знаете, –
прервала его Паола, увлеченная вдруг блеснувшей мыслью, – я вам покажу
моих золотых рыбок. Я развожу их, и представьте – с коммерческой целью. Снабжаю
торговцев в Сан-Франциско самыми редкими породами и даже отправляю их в
Нью-Йорк. Главное – это дает мне доход, как видно по книгам Дика, а он очень
строгий счетовод. В доме нет ни одного молотка, который бы не был внесен в
инвентарь, ни одного гвоздя, который бы он не учел. Вот почему у него такая куча
бухгалтеров и счетоводов. Он дошел до того, что при расчетах принимает во
внимание даже легкое недомогание или хромоту у лошади. Таким образом, на основе
устрашающего ряда цифр он вывел стоимость рабочего часа ломовой лошади с
точностью до одной тысячной цента.
– Да,
ну а ваши золотые рыбки? – напомнил Грэхем, раздраженный этими постоянными
напоминаниями о муже.
– Так
вот. Дик заставляет своих бухгалтеров с такой же точностью учитывать и моих
золотых рыбок. На каждый рабочий час, который затрачивается на них у нас в доме
или в имений, составляется счет по всей форме, включая расходы на почтовые
марки и письменные принадлежности. Я плачу проценты за помещение и инвентарь.
Дик даже за воду берет с меня, точно я домовладелец, а он водопроводная
компания. И всетаки мне остается десять процентов прибыли, а иногда и тридцать.
Но он смеется надо мною и уверяет, что если вычесть содержание управляющего, то
есть мое, то окажется, что я зарабатываю очень мало, а может быть, даже работаю
себе в убыток, потому что мне на мой доход не нанять такого хорошего
управляющего. Вот почему Дику удаются все его предприятия! Опыты, конечно, не в
счет, но обычно он никогда ничего не предпринимает, пока не уяснит себе
совершенно точно, до мельчайших подробностей, во что это ему обойдется.
– Дик
очень в себе уверен, – заметил Грэхем.
– Я
не видела человека, до такой степени в себе уверенного, – горячо
подхватила Паола. – Но и не видела никого, кто бы имел на это больше прав,
чем Дик. Я ведь знаю его. Он гений, хоть и не в обычном смысле этого слова,
потому что такая уравновешенность, близость к норме, как у него, ни с какой
гениальностью несовместимы. Подобные люди встречаются реже, чем настоящие
гении, и они выше. Таким же был, по-моему, Авраам Линкольн.
– Должен
признаться, я не совсем вас понимаю, – заметил Грэхем.
– О,
я вовсе не хочу сказать, что Дик так же велик, как Элвис Линкольн, –
поспешно возразила она. – Разве тут может быть сравнение! Дик молодчина,
но это, конечно, не то. Я хочу сказать, что их роднит исключительная
уравновешенность и близость к норме. Вот я, с позволения сказать, – гений,
потому что делаю все, не зная, как я это делаю. Просто делаю. Так же вот я добиваюсь
каких-то результатов и в музыке. Хоть убейте меня, а я вам не смогу объяснить,
почему все это у меня выходит, – как я ныряю, или прыгаю в воду, или делаю
полтора оборота.
Дик же,
напротив, ничего не начнет, пока не уяснит себе, как он это будет делать. Он
все делает обдуманно и хладнокровно. Он весь, во всех отношениях – чудо, хотя
ни в какой отдельной области ничего чудесного не совершил. О, я знаю его.
Никогда не был он чемпионом какого-либо атлетического спорта, никаких рекордов
не ставил; но и посредственностью не был. Он таков в любой области –
интеллектуальной и духовной. Он – как цепь с совершенно одинаковыми звеньями:
нет ни одного слишком тяжелого или слишком легкого.
– Боюсь,
что я скорее похож на вас, – отозвался Грэхем, – я тоже принадлежу к
более обычной и неполноценной категории гениев. Я тоже загораюсь, совершаю
самые неожиданные поступки и готов иной раз склониться перед тайной.
– А
Дик ненавидит все таинственное или по крайней мере делает вид, что ненавидит. И
ему недостаточно знать – как, он всегда доискивается еще и почему именно так, а
не иначе. Загадки раздражают его. Они действуют на него, как красный лоскут на
быка. Ему хочется сорвать покров с неведомого, обнажить самое сердце тайны,
узнать – как и почему, и чтобы тайна была уже не тайной, а фактом, который
можно обобщить и объяснить научно.
Положение
трех основных действующих лиц становилось все сложнее, но многое было еще
скрыто от каждого из них. Грэхем не знал, какие отчаянные усилия делала Паола,
чтобы сохранить близость с мужем, а тот, со своей стороны, занятый по горло
бесчисленными опытами и проектами, бывал все реже среди гостей. Он неизменно
появлялся за вторым завтраком, но очень редко участвовал в прогулках. Паола
догадывалась по множеству приходивших из Мексики шифрованных телеграмм, что
дело с рудниками «Группа Харвест» осложнилось. Она видела также, что к Дику
спешно приезжают, и притом в самое неожиданное время, агенты и представители
иностранного капитала в Мексике, чтобы с ним посовещаться. Он жаловался, что
они ему дохнуть не дают, но ни разу ни словом не обмолвился о причинах этих
приездов.
– Неужели
ты не можешь выкроить себе хоть чуточку свободного времени? – вздохнув,
сказала Паола как-то утром, когда ей наконец удалось застать Дика в одиннадцать
часов одного. Она сидела у него на коленях и ласково прижималась к нему.
Правда,
он диктовал в диктофон какое-то письмо и она помешала ему своим приходом; вздохнула
же она потому, что услышала деликатное покашливание Бонбрайта, который вошел с
пачками последних телеграмм.
– Хочешь,
я покатаю тебя сегодня на Дадди и Фадди? Поедем вдвоем, только ты да я, –
продолжала она просящим тоном.
Дик
покачал головой и улыбнулся.
– Ты
увидишь за завтраком прелюбопытное сборище, – заявил он. – Другим
этого знать незачем, но тебе я скажу. – Он понизил голос, а Бонбрайт
скромно потупился и занялся картотекой. – Будет прежде всего много народу
с нефтяных промыслов «Тэмпико»; директор «Насиско» Сэмюэл собственной персоной;
потом Уишаар – душа Пирсон-Брукской компании, – помнишь, тот малый,
который организовал покупку железных дорог на Восточном побережье и
Тиуана-Сентрал, когда они пытались бороться с «Насиско»; будет и Матьюссон,
«Великий вождь», главный представитель интересов Палмерстона по эту сторону
Атлантического океана, – знаешь, той английской фирмы, которая так свирепо
боролась с «Насиско» и Пирсон-Бруксами; ну и еще кое-кто. Отсюда ты должна понять,
насколько в Мексике неблагополучно, если все эти господа готовы забыть о своей
грызне и совещаются друг с другом.
У них,
видишь ли, нефть, а я тоже кой-что значу, поэтому они хотят, чтобы я сочетал
свои интересы с их интересами – рудники с нефтью. Да, чувствуется, что
назревают какие-то события, и нам действительно надо объединиться и что-то
предпринять или убираться из Мексики. Признаюсь, после того как они три года
назад, во время той передряги, подвели меня, я наплевал на них и засел у себя;
быть может, они поэтому теперь сами ко мне и явились.
Дик был
нежен с Паолой и называл ее своей любимой, но она все же перехватила
нетерпеливый взгляд, который он бросил на диктофон с неоконченным письмом.
– Итак, –
закончил он, прижимая ее к себе и как бы давая этим понять, что время истекло и
ей пора уходить, – днем я буду занят с ними. Но обедать никто не
останется, все уедут раньше.
Паола соскользнула
с его колен и высвободилась из его объятий с необычайной резкостью; она встала
перед ним, выпрямившись; ее глаза сверкали, лицо побледнело, и у нее было такое
выражение, словно она вот-вот сорвется и скажет ему что-то очень важное. Но
раздался мягкий звон, и он потянулся к телефону. Паола опустила голову,
неслышно вздохнула и, выходя из комнаты, услышала, как Бонбрайт торопливо
подошел к столу с телеграммами в руках, а Дик заговорил по телефону:
– Нет!
Это невозможно! Пусть все выполнит, иначе ему не поздоровится. Все эти
джентльменские устные соглашения – вздор. Будь только такой устный договор, не
пришлось бы и спорить. Но у меня есть весьма интересная переписка, о которой
он, видимо, забыл… да, да… любой суд признает. Я вам пришлю всю пачку сегодня
же около пяти. И скажите ему, что если он вздумает вытворять всякие фокусы, так
я его в бараний рог согну, сам заделаюсь судовладельцем, стану его конкурентом,
и через год его пароходы будут в руках судебного исполнителя… Алло! Вы
слушаете?.. И особенно обратите внимание на тот пункт, о котором я вам говорил…
Я уверен, что в Междуштатном торговом комитете на него уже имеются два дела… Ни
Грэхем, ни даже Паола не предполагали, что Дик, с его умом и наблюдательностью,
а также особым даром угадывать будущее по едва уловимым признакам и намекам и
на их основании строить догадки и гипотезы, которые потом нередко оправдывались, –
что Дик уже почуял то, чего еще не случилось, но что могло случиться. Он не
слышал кратких и знаменательных слов Паолы под дубами у коновязи, не видел ее
вопрошающего взора, устремленного на Грэхема, когда они встретились под
аркадами, – Дик ничего не слышал, видел очень немногое, но многое
чувствовал; и даже то, что переживала Паола, он смутно уловил раньше, чем она
сама.
Единственное,
что могло встревожить его, был тот вечер, когда он, хотя и поглощенный бриджем,
все же заметил, как поспешно они отошли от рояля после своего дуэта. Дику
почудилось что-то необычное в задорном и веселом лице Паолы, когда она,
улыбаясь, принялась дразнить его тем, что он проиграл. Отвечая ей в том же
веселом тоне, он смеющимися глазами скользнул по лицу Грэхема, стоявшего рядом
с Паолой, и заметил у него тоже какое-то странное выражение. «Он очень
взволнован, – подумал Дик в ту минуту. – Но почему? Есть ли
какая-нибудь связь между его волнением и тем, что Паола внезапно отошла от
рояля?» Эти вопросы неотступно вертелись у него в мозгу, но он смеялся шуткам
гостей, тасовал и сдавал карты и даже выиграл партию.
Однако
он продолжал убеждать себя в нелепости и несообразности того, что ему
почудилось. Вздорное предположение, шальная, ни на чем не основанная мысль,
говорил он себе. Просто и его жена и его друг – обаятельные люди. Все же он не
мог запретить этим мыслям в иные минуты всплывать в его сознании. Почему они
все-таки в тот вечер так внезапно оборвали пение? И отчего ему почудилось, что
произошло нечто необычайное? Отчего Грэхем был взволнован?
Не
догадался и Бонбрайт, записывая как-то утром текст телеграммы, что его хозяин
не случайно то и дело подходил к окну при каждом стуке копыт на дороге. Уже не
первое утро за эти дни подбегал он к окну и бросал внешне рассеянный взгляд на
кавалькаду, подъезжавшую к коновязи. И сегодня он опять говорил себе, что знает
наперед, кого сейчас увидит.
– «Брэкстон
в полной безопасности, – продолжал он диктовать, с теми же спокойными
интонациями, глядя туда, где должны были появиться всадники, – если
что-нибудь произойдет, он может перебраться через горы в Аризону. Немедленно
повидайте Коннорса. Брэксон оставил ему все инструкции. Коннорс будет завтра в
Вашингтоне. Узнайте и сообщите мне подробности обо всех событиях. Подпись».
На
дороге показались Лань и Альтадена. Они скакали голова в голову. Дик не ошибся:
он увидел именно то, что ожидал. Донесшиеся до него веселые восклицания, смех и
топот копыт показывали, что за двумя первыми всадниками непосредственно следует
вся остальная компания.
– Вторую
телеграмму, мистер Бонбрайт, составьте, пожалуйста, нашим кодом, –
спокойно продолжал Дик, глядя в то же время в окно и размышляя о том, что
Грэхем ездит верхом неплохо, но отнюдь не блестяще и что ему нужно будет дать
лошадь потяжелее. – Отправьте эту телеграмму Джереми Брэкстону. Отправьте
ее сразу по обеим линиям. Хотя бы по одной, может быть, дойдет…
|