Увеличить |
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Доналд
Уэйр, весьма посредственный пловец, не принимал участия в этом состязании, но зато
после обеда он, к досаде Грэхема, завладел хозяйкой и не отпускал ее от рояля.
Как это бывало обычно в Большом доме, нежданно нагрянули новые гости: адвокат
Адольф Вейл, которому надо было переговорить с Диком об одном крупном иске
относительно прав на воду; Джереми Брэкстон, только что приехавший из Мексики
старший директор принадлежащих Дику золотых рудников «Группа Харвест», которые,
как уверял Брэкстон, были по-прежнему неистощимы; Эдвин О'Хэй – рыжеволосый
ирландец, музыкальный и театральный критик, и Чонси Бишоп – издатель и владелец
газеты «Новости Сан-Франциско», университетский товарищ Дика, как узнал потом
Грэхем.
Дик
засадил часть гостей за игру в карты, которую он называл «роковой пятеркой»;
игроками овладел страшный азарт, хотя их высший проигрыш был не выше десяти
центов, а банкомет мог в крайнем случае за десять минут проиграть или выиграть
девяносто центов.
Играли
за большим столом в дальнем конце комнаты, и оттуда то и дело доносились шумные
возгласы: одни просили одолжить им мелких денег, другие – разменять крупные.
В игре
участвовало девять человек, и за столом было тесно, поэтому Грэхем не столько
играл сам, сколько ставил на карты Эрнестины, все время поглядывая в другой
конец длинной комнаты, где Паола Форрест и скрипач занялись сонатами Бетховена
и балетами Делиба. Брэкстон просил повысить максимальный выигрыш до двадцати
центов, а Дик, которому отчаянно не везло, – он уверял, что ухитрился
проиграть целых четыре доллара шестьдесят центов, – жалобно молил
кого-нибудь сорвать банк, чтобы было чем заплатить завтра утром за освещение и
уборку комнаты. Грэхем, проиграв с глубоким вздохом свою последнюю мелочь,
заявил Эрнестине, что пройдется по комнате «для перемены счастья».
– Я
же вам предсказывала… – вполголоса заметила Эрнестина.
– Что? –
спросил он.
Она
бросила многозначительный взгляд в сторону Паолы.
– В
таком случае я тем более пойду туда, – ответил он.
– Не
можете отказаться от вызова? – подтрунила она.
– Если
бы это был вызов, я бы не посмел принять его.
– В
таком случае считайте это вызовом! – заявила она.
Он
покачал головой.
– Я
еще раньше решил пойти туда и столкнуть его с беговой дорожки. Ваш вызов уже не
может удержать меня. Кроме того, мистер О'Хэй ждет вашей ставки.
Эрнестина
спешно поставила десять центов и даже не заметила, проиграла она или выиграла,
с таким волнением следила она за Грэхемом, когда он шел в другой конец комнаты,
хотя отлично видела, что Берт Уэйнрайт перехватил ее взгляд и, в свою очередь,
следит за ней. Однако ни она, ни Берт, да и никто из играющих не заметил, что и
от Дика, который, весело блестя глазами, нес всякий вздор и вызывал непрерывный
смех гостей, не укрылась ни одна деталь этой сцены.
Эрнестина,
чуть выше ростом, чем Паола, но обещавшая в будущем располнеть, была цветущей
светлой блондинкой с тонкой кожей, окрашенной нежным румянцем, какой бывает
только у восемнадцатилетних девушек. Бледно-розовая кожа на пальцах, ладонях,
запястьях, на шее и щеках казалась прозрачной. И Дик не мог не заметить, что,
когда девушка смотрела на пробиравшегося в конец комнаты Грэхема, она вдруг
залилась жарким румянцем. Дик заметил, что в ней словно вспыхнула какая-то
мечта, но какая именно, он догадаться не мог.
А
Эрнестина, глядя на то, как этот высокий, стройный человек с гордо откинутой
головой и небрежно зачесанными, выжженными солнцем золотистопесочными волосами
идет по комнате, как ей казалось, поступью принца, – впервые почувствовала
нестерпимое до боли желание ласкать шелковистые пряди его волос.
Но и
Паола, спорившая со скрипачом и упорно возражавшая против недавно появившейся в
печати оценки Гарольда Бауэра, не спускала глаз с идущего к ней Грэхема. Она
тоже с радостью отметила особое изящество его движений, гордую посадку головы,
волнистые волосы, нежный бронзовый загар щек, великолепный лоб и удлиненные серые
глаза, чуть прикрытые веками и по-мальчишески сердитые, причем это выражение
тут же растаяло, когда он, улыбаясь, приветствовал ее. С тех пор как они
встретились, она не раз замечала эту улыбку: в ней было какое-то неотразимое
очарование, – дружеская, приветливая, она отражалась особым блеском в его
глазах, а в уголках рта появлялись веселые добрые морщинки. На эту улыбку
нельзя было не ответить, и Паола молча улыбнулась ему, продолжая излагать Уэйру
свои возражения против слишком снисходительной рецензии О'Хэя на музыку Бауэра.
Затем, исполняя, по-видимому, просьбу Уэйра, она заиграла венгерские танцы,
снова вызвав восхищение Грэхема, усевшегося с папиросой в амбразуре окна.
Он
дивился ее многоликости, восхищался этими тонкими пальчиками, которые то укрощали
Франта, то рассекали подводные глубины, то летели по воздуху, как лебеди, с
сорокаметровой высоты, смыкаясь уже у самой водной поверхности над головой
купальщицы, чтобы защитить ее от удара о воду.
Из
приличия он только несколько минут посидел около Паолы, затем возвратился к
гостям и вызвал их шумный восторг, непрерывно проигрывая пятаки счастливому и
гордому директору из Мексики, превосходно при этом имитируя жадность и отчаяние
скряги-еврея.
Позднее,
когда игра кончилась, Берт и Льют испортили Паоле адажио из «Патетической сонаты»
Бетховена, иллюстрируя его каким-то гротескным фокстротом, который Дик тут же
назвал «Любовь на буксире», и довели Паолу до того, что и она наконец
расхохоталась и бросила играть.
Составились
новые группы, Вейл, Рита, Бишоп и Дик засели за бридж. Доналду Уэйру пришлось
уступить свою монополию на Паолу молодежи, явившейся к ней под
предводительством Джереми Брэкстона. Грэхем и О'Хэй уселись в оконной нише и
затеяли разговор о критике.
Молодежь
хором спела гавайские песни под аккомпанемент Паолы, потом стала петь Паола,
под собственный аккомпанемент. Она исполнила несколько немецких романсов. Пела
она, видимо, только для окружавшей ее молодежи, а не для всего общества, и
Грэхем почти с радостью решил, что, кажется, наконец-то отыскал в ней
несовершенство: пусть она замечательная пианистка, прекрасная наездница,
отлично ныряет и плавает, но, – невзирая на свою лебединую шею, она не бог
весть какая певица. Однако ему скоро пришлось изменить свое мнение. Она
все-таки оказалась певицей, настоящей певицей. Правда, в голосе у нее не было
мощи и блеска, но он был нежен и гибок, с тем же теплым трепетом, который
пленял и в ее смехе. И если ему не хватало силы, то это искупалось точностью
звука, выразительностью и пониманием, художественным мастерством.
Да,
голос небольшой. А вот прелестью тембра он захватывает, тут ничего не скажешь.
Это был голос настоящей женщины, он звучал всей полнотой страсти, всем зноем
пылкого темперамента, хотя и укрощенного непреклонной волей. Восхитило его также
умение певицы, хорошо понимающей особенности своего голоса, искусно
пользоваться им, не напрягая его, – тут она выказала настоящее мастерство.
И в то
время как Грэхем рассеянно кивал О'Хэю, читавшему целую лекцию о состоянии современной
оперы, он спрашивал себя: владеет ли Паола и в сфере более глубоких чувств и
страстей своим темпераментом с таким же совершенством, как в искусстве? Этот
вопрос занимал его «из любопытства», как он твердил себе, – но здесь
говорило не одно любопытство: в Грэхеме было затронуто нечто большее, чем
любопытство, нечто более стихийное, заложенное с незапамятных времен в существе
мужчины.
Внезапное
желание получить ответ на свой вопрос заставило его задуматься и окинуть взглядом
эту длинную комнату с высоким потолком из огромных балок, висячую галерею,
украшенную трофеями, собранными со всех концов света, и наконец самого Дика
Форреста – хозяина всех этих материальных благ, мужа этой женщины, который
сейчас играл так же, как он работал, – от всего сердца, и весело смеялся над
Ритой, пойманной в плутовстве: она не сдала карту в масть, – ведь Грэхем
никогда не закрывал глаза на суровую правду. А за всеми этими вопросами и
абстрактными рассуждениями стояла живая женщина – Паола Форрест, блестящая,
прелестная, необыкновенная, воплощение подлинной женственности. С той минуты,
когда он увидел Паолу впервые и был поражен образом всадницы на тонущем
жеребце, она словно заворожила его мужское воображение. Ведь он меньше всего
был новичком в отношении женщин и обычно держал себя, как человек, утомленный
их убогим однообразием. Встретить незаурядную женщину было все равно, что найти
великолепную жемчужину в лагуне, опустошенной многими поколениями искателей
жемчуга.
– Рада
видеть, что вы еще живы, – засмеялась Паола, через некоторое время обратившись
к нему.
Она и
Льют уходили спать. Между тем составился новый бридж: Эрнестина, Берт, Джереми
Брэкстон и Грэхем, а О'Хэй и Бишоп уже склонились над шашками.
– Наш
ирландец в самом деле очарователен, только ему нельзя садиться на своего
конька, – продолжала Паола.
– А
конек, видимо, музыка? – спросил Грэхем.
– Когда
дело касается музыки, он становится несносным, – заметила Льют. – Это
единственное, в чем он действительно ничего не понимает. Он может прямо с ума
свести…
– Успокойся, –
засмеялась Паола грудным смехом, – вы все будете отомщены. Дик сейчас шепнул
мне, чтобы я на завтрашний вечер позвала философов. А вы знаете, как они любят
поговорить о музыке! Музыкальный критик – это их законная добыча.
– Терренс
сказал как-то, что на эту дичь охота разрешена в любое время года, –
добавила Льют.
– Терренс
и Аарон доведут его до того, что он запьет, – смеясь, продолжала
Паола, – не говоря уже о Дар-Хиале с его цинической теорией искусства,
которую он, конечно, в опровержение всего, что будет сказано, ухитрится
применить к музыке. Сам-то он не верит ни на грош в свою циническую теорию и
относится к ней так же несерьезно, как – помните? – к своему танцу. Просто
это его манера веселиться. Он такой глубокомысленный философ, что надо же ему
когда-нибудь и пошутить.
– Но
если О'Хэй опять сцепится с Терренсом, – зловещим тоном провозгласила
Льют, – я уже заранее вижу, как Терренс берет его под руку, спускается с
ним в бильярдную и там подкрепляет свои аргументы самой невообразимой смесью
напитков.
– В
результате чего О'Хэй будет на другой день совсем болен, – подхватила,
посмеиваясь, Паола.
– Я
ему непременно скажу, чтобы он так и сделал! – воскликнула Льют.
– Вы
не думайте, мы вовсе не такие дурные, – обратилась Паола к Грэхему. –
Просто у нас в доме уж такой дух. Дику шалости нравятся, он сам постоянно
придумывает всякие шутки. Это его способ отдыхать… Именно он шепнул Льют насчет
того, чтобы Терренс потащил О'Хэя в бар, я уверена.
– Что
ж, я скрывать не буду, – ответила Льют глубокомысленно. – Да, идея
принадлежит не мне одной.
В эту
минуту к ним подошла Эрнестина и сказала Грэхему:
– Мы
все ждем вас. Карты уже сняли, вы мой партнер. Да и Паола собирается спать.
Пожелайте ей спокойной ночи, и пусть уходит.
Паола
удалилась в десять часов. Бридж кончился в час. Дик, по-братски обняв
Эрнестину, дошел с Грэхемом до поворота в его сторожевую башню и, пожелав ему
спокойной ночи, решил проводить свою юную сестренку.
– Минутку,
Эрнестина, – сказал он при прощании" открыто и ласково глядя на нее
смеющимися серыми глазами; но голос его звучал серьезно и предостерегающе.
– Ну,
что я еще натворила? – шутливо проворчала она.
– Ничего…
пока. Но лучше и не начинай, иначе твое сердечко будет разбито. Ведь ты еще девочка
– что такое восемнадцать лет!.. Милая, прелестная девочка, на которую всякий
мужчина обратит внимание. Но Ивэн Грэхем – не «всякий».
– О,
пожалуйста… Нечего меня опекать, я не маленькая! – вспыхнув, возразила
она.
– А
все-таки выслушай меня. В жизни каждой молодой девушки наступает такое время,
когда пчела любви начинает очень громко жужжать в ее хорошенькой головке.
Тут-то и нужно удержаться от ошибки и не полюбить кого не следует. Пока ты в
Ивэна Грэхема еще не влюблена, твоя единственная задача – не влюбиться и в
дальнейшем. Он тебе не пара, да и вообще не пара молоденькой девушке. Грэхем
уже не юноша, он много пережил и, конечно, давно и думать забыл о романтической
любви и о юных птенчиках, – тебе и за десять жизней не узнать того, что
для него уже давно не новость. И если он опять когда-нибудь женится…
– Опять? –
прервала его Эрнестина.
– Он,
милая, больше пятнадцати лет как овдовел.
– Ну
так что же? – задорно спросила она.
– А
то, – спокойно продолжал Дик, – что он уже пережил свой юношеский
роман, и какой волшебный роман!.. И раз он за эти пятнадцать лет не женился
вторично, значит…
– Он
не может забыть своей утраты? – снова прервала его Эрнестина. – Но
это еще не доказывает…
– Значит,
он пережил юношеский период увлечений, – настойчиво продолжал Дик. –
Вглядись в него попристальнее, и ты поймешь, что у него, конечно, не было
недостатка в подходящих случаях и что, наверное, не раз по-настоящему
обаятельные, умные и опытные женщины пытались вскружить ему голову и сломить
его упорство. Но до сих пор ни одна не поймала его. Что же касается молоденьких
девушек" то ты сама знаешь: за таким человеком они гоняются целыми стаями.
Обдумай все это и побереги себя. Если ты не дашь своему сердцу воспламениться,
ты спасешь его в будущем от ощущений мучительного холода.
Он взял
ее руку, обнял за плечи и ласково привлек к себе.
Наступило
молчание; Дик старался угадать, о чем думает Эрнестина.
– Знаешь,
мы искушенные, многоопытные старцы… – начал он шутливым и виноватым тоном.
Но она
резко передернула плечами и воскликнула:
– Только
такие и стоят внимания! Молодые люди, наши сверстники, – просто мальчишки
и ничуть не интересны. Они вроде жеребят: только бы им скакать, шуметь,
веселиться. В них нет ни капли серьезности, среди них не встретишь сложных
натур… они… в них девушки не чувствуют ни умудренности, ни силы… – словом,
настоящей мужественности.
– Это-то
я понимаю, – пробормотал Дик. – Но не забудь, пожалуйста, взглянуть
на дело и с другой стороны: ведь и вы, пылкие молодые создания, должны
производить на мужчин нашего возраста такое же впечатление. Они видят в таких,
как вы, игрушку, развлечение, прелестного мотылька, с которым можно мило
резвиться, но не подругу, не равную себе, с кем можно делить и радость и горе.
Жизнь надо узнать. И зрелые женщины ее узнали… некоторые, во всяком случае. Но
такой птенец, как ты, Эрнестина, – что ты успела узнать?
– Слушай, –
вдруг остановила она Дика нетерпеливо, почти мрачно, – расскажи мне про
этот его странный юношеский роман, – тогда, пятнадцать лет назад.
– Пятнадцать? –
быстро ответил Дик, что-то соображая. – Нет, не пятнадцать, –
восемнадцать. Поженились они за три года до ее смерти. Они были обвенчаны
английским пастором и стали уже супругами, когда ты, плача, еще только вступила
в этот мир. Вот и считай…
– Да,
да… ну, а потом? – нервно торопила она его. – Какая она была?
– Ослепительная
красавица, золотисто-смуглая, или матово-золотая, полинезийская королева
смешанной крови. Ее мать царствовала до нее, а отец был английский джентльмен и
настоящий ученый, получивший образование в Оксфорде. Звали ее Номаре; она была
королевой острова Хуахоа, дикарка. А Грэхем был настолько молод, что ему ничего
не стоило обратиться в такого же дикаря, как и она, если не в большего. Но в их
браке не было ничего низменного. Ведь Грэхем не какой-нибудь голодранец,
авантюрист. Она принесла ему в приданое свой остров и сорок тысяч подданных. А
он принес ей свое весьма значительное состояние и построил дворец, какого
никогда не было и не будет на островах Южных морей. Настоящая туземная
постройка из цельных, слегка обтесанных стволов, связанных канатами из
кокосового волокна, с травяной кровлей и всем прочим в том же роде. Казалось,
будто дворец вырос, как деревья, из той же земли, что он пустил в нее корни,
что он неотделимая часть этого острова, хотя его и создал архитектор Хопкинс,
которого Грэхем выписал из Нью-Йорка.
А как
они жили! У них была собственная королевская яхта, дача в горах, плавучая дача
– тоже целый дворец. Я был в нем. Там устраивались роскошные пиры… впрочем, уже
позднее. Номаре умерла, Грэхем исчез неведомо куда, и островком правил
родственник Номаре по боковой линии.
Я
говорил тебе, что Грэхем сделался еще большим дикарем, чем она. Они ели на
золоте… Да разве все перескажешь! Он был тогда совсем мальчик. Она – тоже дитя,
наполовину англичанка, наполовину полинезийка – и настоящая королева. Два прекрасных
цветка двух народов, двое чудесных детей из волшебной сказки… И… видишь ли,
Эрнестина, годы-то ведь прошли, и для Ивэна Грэхема царство молодости давно
осталось позади… Чтобы теперь покорить его, нужна совершенно особенная женщина.
Кроме того, он, в сущности, разорен, хотя и не промотал свое состояние. Такая
уж у него несчастная судьба.
– Паола
больше в его духе, – задумчиво проговорила Эрнестина.
– Да,
конечно, – согласился Дик. – Паола или Другая женщина вроде нее для
него в тысячу раз привлекательнее, чем все прелестные молодые девушки, вместе
взятые. У нас, старшего поколения, знаешь ли, свои идеалы.
– А
мне что ж, прикажешь довольствоваться юнцами? – вздохнула Эрнестина.
– Пока
да, – усмехнулся он. – Но не забывай, что и ты со временем вырастешь
и можешь стать замечательной зрелой женщиной, способной победить в любовном
состязании даже такого человека, как Ивэн.
– Но
ведь я тогда давно буду замужем, – огорченно протянула она.
– И
это будет для тебя очень хорошо, дорогая. А теперь – спокойной ночи. И не
сердись на меня. Ладно?
Она
улыбнулась жалкой улыбкой, покачала головой, протянула ему губы для поцелуя. На
прощанье она сказала:
– Я
не буду сердиться, но при условии, чтобы ты показал мне дорогу, по которой я когда-нибудь
смогу добраться до сердца таких стариков, как ты и Грэхем.
Дик,
гася на пути электричество, направился в библиотеку и, отбирая справочники по
механике и физике, улыбнулся довольной улыбкой, вспоминая свой разговор со
свояченицей. Он был уверен, что предупредил ее относительно Грэхема как раз
вовремя. Но, поднимаясь по скрытой за книгами потайной лестнице в свой рабочий
кабинет, он вдруг вспомнил одно замечание Эрнестины и сразу остановился,
прислонившись плечом к стене. «Паола больше в его духе…»
– Осел! –
рассмеялся он вслух и пошел дальше. – А еще двенадцать лет женат!
Он не
вспоминал о словах Эрнестины до той минуты, пока не лег в постель и, прежде чем
заняться интересовавшим его вопросом о практическом применении электричества,
не посмотрел на барометр и термометры. Затем он устремил взгляд на темный
флигель по ту сторону двора, чтобы узнать, спит ли Паола, и ему опять
вспомнилось восклицание Эрнестины. Он еще раз назвал себя ослом и стал, как
обычно, пробегать оглавления отобранных им книг, закладывая нужные страницы
спичками.
|