Увеличить |
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На
следующее утро Грэхем продолжал знакомиться с порядками Большого дома. О-Дай
многое сообщил ему еще накануне и узнал от гостя, что тот, выпив при
пробуждении чашку кофе, предпочитает завтракать не в постели, а за общим
столом. О-Дай предупредил Грэхема, что для этой трапезы нет установленного
времени и что завтракают от семи до десяти, кто когда желает; а если ему понадобится
лошадь, или автомобиль, или он захочет купаться, то достаточно сказать об этом.
Войдя в
столовую в половине восьмого, Грэхем застал там корреспондента и покупателя из
Айдахо, которые только что позавтракали и спешили поймать здешнюю машину, чтобы
попасть в Эльдорадо к утреннему поезду в Сан-Франциско. Грэхем простился с ними
и сел за стол один. Безукоризненно вежливый слугакитаец предложил ему заказать
завтрак по своему вкусу и тотчас исполнил его желание, подав ледяной грейпфрут
в хересе, причем с гордостью пояснил, что это «свой», из «имения». Отклонив
предложенные ему различные блюда – каши и овощи, Грэхем попросил дать ему яйца
всмятку и ветчину; и только что принялся за еду, как вошел Берт Уэйнрайт с
рассеянным видом, который, однако, не обманул Грэхема. И действительно, не
прошло и пяти минут, как появилась Эрнестина Дестен в очаровательном халатике и
утреннем чепчике и очень удивилась, найдя в столовой столько любителей раннего
вставания.
Позднее,
когда все трое уже поднимались из-за стола, пришли Льют Дестен и Рита Уэйнрайт.
За бильярдом Грэхем узнал от Берта, что Дик Форрест никогда не завтракает со
всеми, а просыпается чуть свет, работает в постели, пьет в шесть часов кофе и
только в исключительных случаях появляется среди гостей раньше второго
завтрака, который бывает в половине первого.
Что касается
Паолы, продолжал Берт, то спит она плохо, встает поздно, а живет в той части дома,
куда ведет дверь без ручки; это огромный флигель с собственным внутренним
двориком, в котором даже он был всего только раз; она тоже приходит лишь ко
второму завтраку, да и то не всегда.
– Паола
на редкость здоровая и сильная женщина, – сказал он, – но бессонница
у нее врожденная. Ей всегда не спалось, даже когда она была совсем маленькая. И
это ей не во вред, так как у нее большая сила воли и она изумительно владеет
собой. У нее нервы всегда напряжены, но, вместо того чтобы приходить в отчаяние
и метаться, когда сон не идет к ней, она приказывает себе отдыхать – и
отдыхает. Она называет это своими «белыми ночами». Иногда она засыпает только
на заре или даже в девять-десять часов утра, и тогда спит чуть не двенадцать
часов подряд, и выходит к обеду свежая и бодрая.
– Должно
быть, это действительно врожденное, – заметил Грэхем.
Берт
кивнул.
– Из
ста девяносто девять женщин совсем бы раскисли, а она держит себя в руках. Если
ей не спится ночью, она спит днем и наверстывает потерянное.
Еще
многое рассказывал Берт о хозяйке дома, и Грэхем скоро догадывался, что молодой
человек, несмотря на долгое знакомство, все же ее побаивается.
– Она
с кем угодно справится, стоит ей только захотеть, – заметил Берт. –
Мужчина, женщина, слуга – все равно, какого бы возраста, пола и положения они
ни были, – стоит ей только заговорить своим повелительным тоном, и
результат всегда один. Я не понимаю, чем она этого достигает. Может быть, в
глазах ее вспыхивает что-то, может быть, губы складываются как-то
по-особенному, не знаю, но только все ее слушаются и ей подчиняются.
– Да, –
согласился Грэхем, – в ней есть что-то особенное.
– Вот
именно! – обрадовался Берт. – Что-то особенное! Достаточно ей
захотеть! Даже почему-то жутко становится. Может быть, она так научилась
владеть собой во время бессонных ночей, когда она постоянно напрягает волю,
чтобы оставаться спокойной и бодрой. Вот и сегодня – она, верно, глаз не
сомкнула после всех вчерашних событий: понимаете – волнение, люди, тонущая лошадь
и все прочее. Хотя Дик говорит, что то, от чего другие женщины потеряли бы сон,
действует на нее совсем наоборот: она может спать, как младенец, в городе,
который бомбардируют, или на тонущем корабле. Несомненно, она – чудо.
Поиграйте-ка с ней на бильярде, тогда увидите.
Немного
позднее Грэхем и Берт встретились с девушками в той комнате, где те обычно проводили
утро, но, несмотря на пение модных песенок, танцы и болтовню, Грэхема все время
не покидало чувство одиночества, какая-то тоска и томительное желание, чтобы к
ним вошла Паола в каком-нибудь новом, неожиданном обличье и настроении.
Затем
Грэхем на Альтадене и Берт на великолепной чистокровной кобыле Молли два часа
разъезжали по имению, осматривали молочное хозяйство и едва поспели вовремя на
теннисную площадку, где их поджидала Эрнестина.
Грэхему
не терпелось пойти завтракать – конечно, не только из-за вызванного прогулкой
аппетита, – но его постигло большое разочарование: Паола не явилась.
– Опять
«белая ночь», – сказал Дик, обращаясь к другу, и прибавил несколько слов к
тому, что рассказывал Берт относительно неспособности Паолы спать
нормально. – Представьте, мы были женаты уже несколько лет, когда я
впервые увидел ее спящей. Я знал, что в какие-то часы она спит, но никогда не
видел. Однажды она, к моему ужасу, трое суток провела без сна, притом все время
оставалась ласковой и веселой, и уснула наконец от изнеможения. Это случилось,
когда наша яхта стала на мель возле Каролинских островов и все население
помогало нам спихнуть ее. Дело было не в опасности – никакая опасность нам не
угрожала, – а в непрерывном шуме, возбуждении. Паола переживала это
приключение слишком непосредственно. А когда все кончилось, она впервые у меня
на глазах заснула.
Утром
приехал новый гость, некто Доналд Уэйр. Грэхем встретился с ним за завтраком.
Уэйр был, видимо, хорошо знаком со всеми и часто посещал Большой дом; Грэхем
понял также из разговоров, что, несмотря на крайнюю молодость, это скрипач,
известный по всему побережью.
– Он
до безумия влюблен в Паолу, – сообщила Эрнестина Грэхему, когда они
выходили из столовой.
Грэхем
удивленно поднял брови.
– Да,
но она не обращает на него внимания, – рассмеялась Эрнестина. – Это
случается с каждым мужчиной, который приезжает сюда. Она привыкла. У нее ужасно
милая манера не замечать их страсти; она с удовольствием проводит время в
обществе этих людей, а потом смеется над ними. Дика это забавляет. Не пройдет и
недели, как с вами случится то же самое. А нет, так все будут очень удивлены.
Да и Дик еще, пожалуй, обидится. Он считает, что это неизбежно. Если любящий
муж гордится своей женой и привык к тому, что в нее влюбляются, он может прямо
оскорбиться и решить, что его жену не оценили.
– Ну
что ж, – вздохнул Грэхем, – если у вас так принято, придется, видно,
и мне влюбиться. Правда, ужасно не хочется вести себя, как все, – именно
потому, что это все; но раз таков обычай, ничего не поделаешь. Хотя это
чертовски трудно, когда кругом так много милых девушек.
В его
удлиненных серых глазах блеснуло лукавство, и этот взгляд так подействовал на
Эрнестину, что она удивленно уставилась на него и, только поймав себя на этом,
опустила взор и вспыхнула.
– Знаете,
маленький Лео – молодой поэт, которого вы видели вчера вечером, –
затараторила она, пытаясь скрыть свое смущение, – он тоже до безумия
влюблен в Паолу. Я слышала, как Аарон Хэнкок дразнил его по поводу какого-то
цикла сонетов, и, конечно, нетрудно догадаться, кто его вдохновил. Терренс,
ирландец, тоже влюблен в нее, хоть и не так отчаянно. Они ничего не могут поделать
с собой, вот и все. Разве их можно винить за это?
– Конечно,
она вполне заслуживает поклонения, – пробормотал Грэхем, втайне задетый
тем, что ирландец, этот пустоголовый, одержимый алфавитом маньяк, этот
анархист-эпикуреец, хвастающий тем, что он лодырь и приживальщик, осмелился
влюбиться – хоть и не так отчаянно – в маленькую хозяйку.
– Она
ведь моя сводная сестра, – сообщила Эрнестина, – но никто бы не
сказал, что в нас есть хоть одна капля той же крови. Паола совсем другая. Она не
похожа ни на кого из Дестенов, да и вообще ни на кого из моих подруг, ни на
одну девушку, которую я знала. Хотя она гораздо старше моих подруг, ведь ей уже
тридцать восемь…
– Ах,
кис-кис! – прошептал Грэхем.
Хорошенькая
блондинка оторопело взглянула на него, удивленная его, казалось бы, необъяснимым
восклицанием.
– Кошечка, –
повторил он с насмешливым упреком.
– О! –
воскликнула она. – Я сказала совсем не в том смысле… Мы здесь привыкли
ничего не скрывать. Все отлично знают, сколько Паоле лет. Она и сама говорит. А
мне восемнадцать. Вот. Теперь скажите-ка, в наказание за вашу подозрительность,
сколько вам лет?
– Столько
же, сколько и Дику, – ответил Грэхем без запинки.
– А
ему сорок, – торжествующе рассмеялась она. – Вы будете купаться?
Вода, наверное, ужасно холодная.
Грэхем
покачал головой:
– Я
поеду с Диком верхом.
Эрнестина
огорчилась со всей непосредственностью своих восемнадцати лет.
– Ну,
конечно! Опять он будет показывать свои вечнозеленые пастбища, или пашни на
горных склонах, или какие-нибудь оросительные фокусы…
– Он
говорил что-то относительно купания в пять.
Ее лицо
просияло.
– Ну
хорошо, тогда встретимся у бассейна. Наверно, они условились. Паола тоже хотела
идти купаться в пять.
Они
расстались под аркадой. Грэхем отправился было к себе в башню, чтобы
переодеться для верховой езды, но Эрнестина вдруг окликнула его:
– Мистер
Грэхем! Он послушно обернулся.
– Знаете,
вы вовсе не обязаны влюбляться в Паолу, это я только так сказала.
– Я
буду очень, очень остерегаться этого, – вполне серьезно ответил он, хотя
глаза его насмешливо блеснули.
Однако,
идя в свою комнату, он не мог не признаться, что очарование Паолы Форрест,
словно волшебные щупальца, уже коснулось его и обвивалось вокруг сердца. И он
знал, что с гораздо большим удовольствием поехал бы кататься с ней, чем со
своим давним другом Форрестом.
Направляясь
к длинной коновязи под старыми дубами, он жадным взором искал Паолу, но здесь
были только Дик и конюх; однако несколько стоявших в тени оседланных лошадей
вернули ему надежду. Все же они уехали с Диком одни. Дик только показал ему
лошадь жены, – это был резвый породистый гнедой жеребец под небольшим
австралийским седлом со стальными стременами, с двойной уздечкой и мундштуком.
– Я
не знаю ее планов, – сказал Дик. – Она еще не выходила, но купаться,
во всяком случае, будет. Тогда и встретимся.
Грэхему
поездка доставила большое удовольствие, хотя он не раз ловил себя на том, что поглядывает
на часы-браслет – долго ли еще до пяти.
Приближалось
время окота. Дик и Грэхем проезжали луг за лугом, где паслись овцы; то один, то
другой слезал с лошади, чтобы поставить на ноги великолепную овцу из породы
шропширов или мериносов-рамбулье: повалившись на широкие спины и подняв к небу
все четыре ноги, эти бедные жертвы отбора были уже не в силах подняться без
посторонней помощи.
– Да,
я действительно потрудился над тем, чтобы создать американских
мериносов, – говорил Дик. – У этой породы теперь сильные ноги,
широкая спина, крепкие ребра и большая выносливость. Вывезенным из Европы
породам не хватает выносливости: они слишком холеные и изнеженные.
– О,
вы делаете большое дело, большое дело, – заявил Грэхем. – Подумайте,
вы же отправляете баранов в Айдахо! Это говорит само за себя.
Глаза
Дика заблестели, когда он ответил:
– Не
только в Айдахо! Хотя это и кажется невероятным, теперешние огромные стада
Мичигана и Огайо являются – простите за хвастовство – потомками моих
калифорнийских рамбулье. А возьмите Австралию! Двенадцать лет назад я продал
одному тамошнему поселенцу трех баранов по триста долларов за голову. Когда он
их туда привез и показал, то сейчас же перепродал, взяв по три тысячи за
каждого, и заказал мне целый транспорт. И я, кажется, принес Австралии не вред,
а пользу. Там говорят, что благодаря люцерне, артезианским колодцам,
судам-холодильникам и баранам Форреста овцеводство и добывание шерсти
увеличились втрое.
Возвращаясь,
они встретили Менденхолла, заведующего конным заводом, и тот потащил их куда-то
в сторону, на обширный выгон с лесистыми оврагами и группами дубов, чтобы
показать табун жеребят-однолеток широкой породы, которых отправляли на
следующий день на горные пастбища Миримар-Хиллс. Их было около двухсот –
ширококостные, мохнатые и очень крупные для своего возраста; они начинали
линять.
– Мы
не то что откармливаем их, – пояснил Форрест, – но мистер Менденхолл
следит за тем, чтобы они получали питательный корм. Там, в горах, куда они
пойдут, им будут давать, кроме трав, еще зерно; это заставит их каждый вечер
собираться для кормежки, и, таким образом, можно будет делать поверку без
особого труда. За последние пять лет я ежегодно отправляю в один только Орегон
до пятидесяти жеребцов-двухлеток. Они все более или менее стандартны. Их
покупают не глядя, потому что знают мой товар.
– У
вас, должно быть, строгий отбор? – спросил Грэхем.
– Да.
Бракованных вы можете увидеть на улицах Сан-Франциско, – ответил
Дик, – это ломовые лошади.
– И
на улицах Денвера тоже, – добавил Менденхолл, – и на улицах
Лос-Анджелеса; а два года тому назад, во время падежа лошадей, мы отправили
двадцать вагонов четырехлетних меринов даже в Чикаго и получили в среднем по
тысяче семьсот долларов за каждого. За тех, что помельче, мы брали по тысяче
шестьсот, но были и по тысяче девятьсот. Боже мой, какие цены на лошадей стояли
в тот год!
Едва
Менденхолл отъехал, как показался всадник верхом на стройной, взмахивавшей
гривой Паломине. Дик представил его Грэхему как мистера Хеннесси, ветеринара.
– Я
услышал, что миссис Форрест осматривает жеребят, – пояснил он Дику, –
и приехал, чтобы показать ей Лань: не пройдет и недели, как она будет ходить
под седлом. А какую лошадь миссис Форрест взяла сегодня?
– Да
Франта, – ответил Дик; и было ясно, что он предвидел, как Хеннесси
отнесется к этому известию: ветеринар неодобрительно покачал головой.
– Никто
не убедит меня, что женщинам следует ездить на жеребцах, – пробормотал
он. – И потом, Франт опасен. Больше того – при всем уважении к его
резвости, должен сказать, что он хитер и коварен. Миссис Форрест следовало бы
ездить на нем не иначе, как надев на него намордник; но он любит и брыкаться, а
к его копытам ведь не привяжешь подушек…
– Пустяки, –
ответил Дик, – он на мундштуке, да еще на каком мундштуке; и она умеет обращаться
с ним.
– Да,
если он в один прекрасный день не подомнет ее под себя, – проворчал
Хеннесси. – Во всяком случае, я бы вздохнул спокойнее, если бы ей
понравилась Лань. Вот это настоящая дамская лошадь! Сколько огня, и никакого
коварства. Чудесная кобылка, чудесная! А что шалунья – это не беда, угомонится!
Но она всегда останется веселой и капризной, не превратится в манежную клячу.
– Поедем
смотреть жеребят, – предложил Дик. – Паоле придется помучиться с
Франтом, если она въедет на нем в кучу молодежи. Ведь это ее царство, –
повернулся он к Грэхему. – Все выездные и верховые лошади в ее ведении. И
она достигает замечательных результатов. Как она добивается их, я и сам не
понимаю. Будто маленькая девочка забралась в лабораторию взрывчатых веществ,
начала наугад смешивать их – и получила гораздо более мощные соединения, чем
те, которые составлялись седобородыми химиками.
Они свернули
с главной дороги на боковую, проехали полмили, обогнули лесок в ущелье, по
которому бежал, подскакивая, ручей, и выехали на покатый склон, где зеленело
широкое пастбище. Первое, что увидел Грэхем вдали, – это множество
однолеток и двухлеток, с любопытством столпившихся вокруг золотистокоричневого
чистокровного жеребца Франта, который, поднявшись на дыбы, бил в воздухе
копытами и пронзительно ржал.
Всадники
остановили своих лошадей и ждали, что будет дальше.
– Он
еще сбросит ее, – сердито пробормотал ветеринар. – Разве на него
можно положиться!
Но в эту
минуту Паола, не замечая подъехавших зрителей, резко и повелительно выкрикнула
какой-то приказ, с уверенностью настоящего кавалериста всадила шпоры в
шелковистые бока Франта, и тот опустил передние ноги и беспокойно заплясал на
месте.
– Стоит
ли так рисковать? – мягко упрекнул Форрест жену, подъезжая к ней со своими
спутниками.
– О,
я умею справляться с ним… – пробормотала она сквозь стиснутые зубы, в то время
как Франт, прижав уши и злобно сверкая глазами, оскалился и, наверное, укусил
бы Грэхема за ногу, если бы Паола вовремя не дернула за повод, опять вонзив ему
шпоры в бока.
Франт
вздрогнул, визгливо заржал и на минуту смирился.
– Старая
игра – игра белого человека! – засмеялся Дик. – Она не боится жеребца,
и он это знает; он хитрит, неистовствует, она – вдвое; он беснуется, а она ему
показывает, что такое настоящая свирепость.
Три
раза, пока они были здесь, готовые в любую минуту повернуть своих лошадей и
броситься на помощь, если Паола потеряет власть над жеребцом, Франт пытался
встать на дыбы, и каждый раз Паола решительно, осторожно и твердо удерживала
его с помощью мундштука и шпор, – и он наконец замер на месте, укрощенный
и трепещущий, весь в поту и мыле.
– Так
белые поступали всегда, – продолжал Дик, в то время как Грэхем весь
отдался волнующему до жути восхищению перед маленькой укротительницей. –
Белый, борясь с дикарем, превосходил его своей свирепостью. Он превзошел его в
упорстве, в разбоях, в скальпировании, в пытках, в людоедстве. В сущности,
белые съели гораздо больше людей, чем людоеды.
– Добрый
день, – приветствовала Паола гостя, мужа и ветеринара. – Франт,
кажется, наконец усмирен. Давайте взглянем на жеребят. Остерегайтесь, мистер
Грэхем, его зубов: он ужасный кусака. Держитесь от него подальше: ваши ноги вам
еще пригодятся.
Когда
представление с Франтом кончилось, жеребята мгновенно разбежались, словно
чем-то напуганные, и, резвясь, понеслись галопом по зеленому лугу; но скоро,
привлеченные неудержимым любопытством, вернулись и, столпившись возле
всадников, внимательно разглядывали их; под предводительством одной, особенно
шаловливой гнедой кобылки они образовали полукруг и насторожили ушки.
Вначале
Грэхем едва ли видел жеребят: он смотрел только на хозяйку в ее новой роли.
«Неужели ее изменчивости нет пределов?» – спрашивал он себя, глядя на
великолепное, потное, покоренное ею животное. Даже Горец, несмотря на свою
массивность, казался кротким и ручным рядом с Франтом, который то и дело
становился на дыбы и кусался, силясь сбросить всадницу с присущим ему
утонченным коварством норовистого жеребца чистых кровей.
– Взгляни
на нее, – прошептала Паола Дику, чтобы не спугнуть кобылки. – Какая
прелесть! Вот чего я добивалась. – Затем она обернулась к Ивэну. –
Всегда в них найдется какой-нибудь недостаток, порок, совершенство почти
невозможно. Но она – совершенство. Посмотрите на нее. Лучшего мне едва ли
удастся добиться. Ее отец – Великий Вождь, если вы знаете наших призовых
рысаков. Его продали за шестьдесят тысяч, когда он был уже стариком. Мы
получили его на время. Она – единственный его приплод за сезон. Но посмотрите!
У нее его грудь и легкие! У меня был богатый выбор кобыл, подходивших по все
статьям, а матка как будто не подходила, но я взяла ее. Упрямая старая дева. Но
она была прямо создана для него. Это ее первый жеребенок; ей было восемнадцать
лет, когда он родился. Я знала, что будет хорошо. Достаточно было взглянуть на
обоих – прямо как по заказу!
– Матка
была только полукровкой, – пояснил Дик.
– Зато
у нее было много предков морганов, – тотчас же пояснила Паола, – и у
нее полоса вдоль спины, как у мустангов. Эту мы назовем «Нимфой», хоть она и не
войдет в племенные книги. Это будет моя первая безупречная верховая лошадь, я
уверена; и моя мечта наконец осуществится.
– У
этой мечты четыре ноги, – глубокомысленно заметил Хеннесси.
– И
от пяти до семи разных аллюров, – весело подхватил Грэхем.
– А
все же не нравятся мне эти кентуккийские лошади с их разнообразными
аллюрами, – быстро возразила Паола, – они годятся только для ровной
местности. Для Калифорнии, с ее ужасными дорогами, горными тропками и всем
прочим, мне нужна только быстрая рысь, короткая или длинная, смотря по
характеру почвы, и сокращенный галоп. Я даже не скажу, что это особый аллюр, а
просто легкий, спокойный скок, но только в условиях трудной дороги.
– Красавица! –
восхищался Дик, следя блестящими глазами за гнедой кобылкой, которая, осмелев,
подошла совсем близко к укрощенному Франту и обнюхивала его морду с трепещущими
и раздувающимися ноздрями.
– Я
предпочитаю, чтобы мои лошади были почти чистокровками, а не вполне, –
горячо заявила Паола. – Беговая лошадь хороша на ипподроме, но для наших
ежедневных нужд она слишком специализирована.
– Вот
результат удачной комбинации, – заметил Хеннесси, указывая на
Нимфу. – Корпус достаточно короток для рыси и достаточно длинен для
крупного шага. Должен сознаться, я не верил в это сочетание, но вам все-таки
удалось получить замечательный экземпляр.
– Когда
я была молодой девушкой, у меня не было лошадей, – обратилась Паола к
Грэхему, – а теперь я могу не только иметь их сколько угодно, но и
скрещивать их и создавать по своему желанию новые типы. Это так хорошо, что
иногда мне не верится; и я скачу сюда, чтобы посмотреть на них и убедиться, что
это не сон.
Она
повернулась к Форресту и бросила ему благодарный взгляд. Грэхем видел, как они
долго, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Ему стало ясно, какую радость
доставляет Дику радость жены, ее юношеский энтузиазм и горячность. «Вот
счастливец!..» – подумал Грэхем, но не потому, что у Дика было богатое имение и
что дела его шли успешно, а потому, что Форресту принадлежала эта чудесная
женщина, которая, не таясь, смотрит на него сейчас таким открытым и благодарным
взглядом. И он с недоверием вспомнил заявление Эрнестины, будто Паоле тридцать
восемь лет.
– Посмотри
на его круп. Дик, – сказала она, концом хлыста показывая на какого-то
черного жеребенка, жевавшего весеннюю траву. – Посмотри на его ноги и
бабки. – И, обращаясь к Грэхему, добавила: – У Нимфы стати совсем другие и
бабки гораздо длиннее, но я такого жеребенка и добивалась. – Она с легкой
досадой усмехнулась. – Мать его необычной светло-гнедой масти, прямо новенькая
двадцатидолларовая монета, и мне очень хотелось иметь лошадь ей в пару для
моего выезда. Не скажу, чтобы результат оказался такой, какого я хотела, хоть и
получился превосходный рысак. Зато вон моя награда, видите – вороной; когда мы
подъедем к маткам, я покажу вам его родного брата, но он не вороной, а
караковый. Я ужасно огорчена.
Затем
она указала на двух караковых жеребят, пасшихся рядом.
– Эти
двое от Гыо-Диллона, знаете, – брата ЛоуДиллона. Они от разных маток и
чуть-чуть разные по цвету, но, правда, великолепная пара? У них та же рубашка,
что и у отца.
Она
повернула свою укрощенную лошадь и стала тихонько объезжать табун, чтобы не
распугать жеребят; часть все же бросилась врассыпную.
– Посмотрите
на них! – воскликнула она. – Пятеро совсем непородистые. Видите, как
они поднимают передние ноги на бегу.
– Я
совершенно убежден, что ты сделаешь из них призовых рысаков, – сказал Дик
и снова заслужил благодарный взгляд, опять задевший Грэхема.
– Двое
от более крупных маток, – вот тот в середине и затем крайний слева; а те
трое – от средних, да одного можно подобрать из остальных. Один отец, пять
разных матерей – и оттенки гнедой масти немного разные. Но в общем из пяти
получится недурная четверка, и притом все того же года. Правда, удачно?
– Я
уже сейчас вижу среди двухлеток отличных лошадок, которых мы сможем продать для
игры в поло. Намечайте, – обратилась она к Хеннесси.
– Если
мистер Менденхолл не получит за чалого полторы тысячи, то лишь потому, что поло
выходит из моды! – с увлечением воскликнул Хеннесси. – Я следил за
этими жеребятами… А вот взгляните на того светлогнедого. Ведь какой был
плохонький! Дайте ему еще годик – и посмотрите, что из него выйдет! Похож на
корову? Ничуть! А что за родители! Еще годик, и можно прямо на выставку –
настоящий серебряный доллар. Помните, с первой же минуты я поверил в него. Он,
несомненно, затмит всякую эту бэрлингеймскую дрянь. Когда он подрастет,
отправляйте его сразу же на Восток.
Паола
кивала, внимательно слушая Хеннесси, в ее устремленном на него взгляде
светилась нежность, вызванная созерцанием этих молодых животных и всей полноты
играющей в них жизни, за которую она была ответственна.
– Ужасно
грустно, – призналась она Грэхему, – когда продаешь таких красавцев и
знаешь, что их сейчас же заставят работать.
Ее
внимание было целиком поглощено животными, она говорила совершенно просто, без
всякой рисовки и аффектации. Дик не удержался, чтобы не похвалить ее Ивэну.
– Я
могу перерыть целую библиотеку по коннозаводству и до одурения изучать
менделистские законы – и все-таки я остаюсь идиотом, а она понимает все сразу.
Ей незачем вникать во всякие руководства. Она обходится и без них и действует
по какой-то интуиции, точно она колдунья. Ей достаточно взглянуть на табун
маток, немного освоиться с ними – и она уже знает, что им нужно. Паоле почти
всегда удается получить тот результат, к которому она стремится… Кроме
цвета, – правда, Поли? – поддразнил он ее.
Она тоже
засмеялась, и зубы ее блеснули. Хеннесси присоединился к их смеху, и Дик продолжал:
– Посмотрите
на того жеребенка! Мы все знаем, что Паола ошиблась; но посмотрите на него! Она
скрестила старую чистокровную кобылу, которую мы считали уже ни на что не
годной, с призовым жеребцом – получила жеребенка. Опять скрестила с
чистокровкой; его дочь скрестила с тем же призовым жеребцом, опрокинула все
наши теории и получила, – нет, вы взгляните на него, – замечательное
пони для поло. В одном приходится перед ней преклониться; она не вносит в это
никаких бабьих сантиментов. О, она весьма решительна! С твердостью мужчины, без
всяких угрызений, она отбрасывает все неполноценное и отбирает то, что ей
нужно. Но вот тайной масти она еще не овладела. Здесь гений ей изменяет. Верно,
Поли? Ты еще немало повозишься, пока получишь Свою выездную пару, а тем
временем придется тебе удовольствоваться Дадди и Фадди. Кстати, как теперь
Дадди?
– Поправляется,
благодаря заботам мистера Хеннесси, – отвечала Паола.
– Ничего
серьезного, – заметил ветеринар. – Одно время дело с питанием
разладилось. А новый конюх перепугался и поднял шум.
|