XIII
Через неделю Андрею Ефимычу предложили отдохнуть, то есть
подать в отставку, к чему он отнесся равнодушно, а еще через неделю он и Михаил
Аверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехали на ближайшую железнодорожную
станцию. Дни были прохладные, ясные, с голубым небом и с прозрачною далью.
Двести верст до станции проехали в двое суток и по пути два раза ночевали.
Когда на почтовых станциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы или долго
запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч багровел, трясся всем телом и кричал:
«Замолчать! не рассуждать!» А сидя в тарантасе, он, не переставая ни на минуту,
рассказывал о своих поездках по Кавказу и Царству Польскому. Сколько было
приключений, какие встречи! Он говорил громко и при этом делал такие удивленные
глаза, что можно было подумать, что он лгал. Вдобавок, рассказывая, он дышал в
лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему в ухо. Это стесняло доктора и мешало ему
думать и сосредоточиться.
По железной дороге ехали из экономии в третьем классе, в
вагоне для некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро со
всеми перезнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко говорил, что не
следует ездить но этим возмутительным дорогам. другом мошенничество! То ли дело
верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя
здоровым и свежим. А неурожаи у нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообще
беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить другим.
Эта бесконечная болтовня вперемежку с громким хохотом и выразительными жестами
утомила Андрея Ефимыча.
«Кто из нас обоих сумасшедший? – думал он с
досадой. – Я ли, который стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или
этот эгоист, который думает, что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого
никому не дает покоя?»
В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и
панталоны с красными кантами. На улице он ходил в военной фуражке и в шинели, и
солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперь казалось, что это был
человек, который из всего барского, которое у него когда-то было, промотал все
хорошее и оставил себе одно только дурное. Он любил, чтоб ему услуживали, даже
когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним на столе, и он их
видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички: при горничной он не
стеснялся ходить в одном нижнем белье: лакеям всем без разбора, даже старикам,
говорил «ты» и, осердившись, величал их болванами и дураками. Это, как казалось
Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.
Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской
он молился горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко
вздохнул и сказал:
– Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когда
помолишься Приложитесь, голубчик.
Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к образу, а Михаил
Аверьяныч вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом, и опять у него
на глазах навернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмотрели там на
Царь-пушку и Царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались видом на
Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.
Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долго смотрел в
меню. разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего чувствовать себя в
ресторанах как дома:
– Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!
XIV
Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно:
досада на Михаила Аверьяныча. Ему хотелось отдохнуть от друга, уйти от него,
спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя к
доставлять ему возможно больше развлечений. Когда HJ на что было смотреть, он
развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей Ефимыч, но на третий объявил
своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома. Друг сказал, что
в таком случае и он остается. В самом дело, надо отдохнуть, а то этак ног не
хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к спинке и, стиснув зубы, слушал
своего друга, который горячо уверял его, что Франция рано или поздно непременно
разобьет Германию, что в Москве очень много мошенников и что по наружному виду
лошади нельзя судить о ее достоинствах. У доктора начались шум в ушах и
сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он из деликатности не
решался. К счастью, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в номере, и он после
обеда ушел прогуляться.
Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чувству отдыха. Как
приятно лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты один в комнате!
Истинное счастие невозможно без одиночества. Падший ангел изменил богу,
вероятно, потому, что захотел одиночества, которого не знают ангелы. Андрей
Ефимыч хотел думать о том, что он видел и слышал в последние дни, но Михаил
Аверьяныч не выходил у него из головы.
«А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы, из
великодушия, – думал доктор с досадой. – Хуже нет ничего, как эта
дружеская опека. Ведь вот, кажется, и добр, и великодушен, и весельчак, а
скучен. Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни
только умные и хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди».
В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не
выходил из номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг
развлекал его разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он
досадовал на себя за то, что поехал, и на друга, который с каждым днем
становился вое болтливее и развязнее: настроить свои мысли на серьезный,
возвышенный лад ему никак не удавалось.
«Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван
Дмитрич, – думал он, сердясь на свою мелочность. – Впрочем, вздор…
Приеду домой, и все пойдет по-старому…»
И в Петербурге то же самое: он по целым дням не выходил из
номера, лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.
Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.
– Дорогой мой, зачем я туда поеду? – говорил
Андреи Ефимыч умоляющим голосом. – Поезжайте одни, а мне позвольте ехать
домой! Прошу вас!
– Ни под каким видом! – протестовал Михаил
Аверьяныч. – Это изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет
моей жизни!
У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем, и
он скрепя сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из номера, лежал на диване
и злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно отказывались понимать
по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению здоровый, бодрый и веселый, с
утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько
раз он не ночевал дома. После одной ночи, проведенной неизвестно где, он
вернулся домой рано утром в сильно возбужденном состоянии, красный и непричесанный.
Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом остановился и
сказал:
– Честь прежде всего!
Походив еще немного, он схватил себя за голову и произнес
трагическим голосом:
– Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, когда
мне впервые пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, – обратился
он к доктору, – презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!
Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал их
своему другу. Тот, все еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес
какую-то ненужную клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через два, он
повалился в кресло, громко вздохнул и сказал:
– Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не
желаю остаться в этом проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!
Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на
улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил
еще на старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит
больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже
жила в одном из флигелей.
По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что
некрасивая женщина поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею
на коленях, прося прощения.
Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось
отыскивать себе квартиру.
– Друг мой, – сказал ему робко почтмейстер, –
извините за нескромный вопрос: какими средствами, вы располагаете?
Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:
– Восемьдесят шесть рублей.
– Я не о том спрашиваю, – проговорил в смущении
Михаил Аверьяныч, не поняв доктора. – Я спрашиваю, какие у вас средства
вообще?
– Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей. Больше у
меня ничего нет.
Михаил Аверьяныч считал доктора честным и благородным
человеком, но все-таки подозревал, что у него есть капитал, по крайней мере,
тысяч в двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем
жить, он почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.
|