Синюшкин колодец
Жил
в нашем заводе парень Илья. Вовсе бобылем остался – всю родню
схоронил. И от всех ему наследство досталось.
От
отца – руки да плечи, от матери – зубы да речи,
от деда Игната – кайла да лопата, от бабки Лукерьи –
особый поминок. Об этом и разговор сперва. Она, видишь, эта бабка,
хитрая была – по улицам перья собирала, подушку внучку готовила,
да не успела. Как пришло время умирать, позвала бабка Лукерья внука
и говорит:
– Гляди-ка,
друг Илюшенька, сколь твоя бабка пера накопила! Чуть не полное решето!
Да и перышки какие! Одно к одному – мелконькие
да пестренькие, глядеть любо! Прими в поминок – пригодится! Как
женишься да принесет жена подушку, тебе и не зазорно будет:
не в диковинку-де мне – свои перышки есть, еще от бабки
остались. Только ты за этим не гонись, за подушкой-то!
Принесет – ладно, не принесет – не тужи. Ходи веселенько,
работай крутенько, и на соломке не худо поспишь, сладкий сон
увидишь. Как худых думок в голове держать не станешь, так и все
у тебя ладно пойдет, гладко покатится. И белый день взвеселит,
и темна ноченька приголубит, и красное солнышко обрадует. Ну,
а худые думки заведешь, тут хоть в пень головой – все немило
станет.
– Про
какие, – спрашивает Илья, – ты, бабушка, худые думки сказываешь?
– А это, –
отвечает, – про деньги да про богатство. Хуже их нету. Человеку
от таких думок одно расстройство да маята напрасная. Чисто да по
совести и пера на подушку не наскрести, не то что
богатство получить.
– Как
же тогда, – спрашивает Илья, – про земельное богатство понимать? Неуж
ни за что считаешь? Бывает ведь…
– Бывать-то
бывает, только ненадежно дело: комочками приходит, пылью уходит,
на человека тоску наводит. Про это и не думай, себя
не беспокой! Из земельного богатства, сказывают, одно чисто
да крепко. Это когда бабка Синюшка красной девкой обернется да сама
своими рученьками человеку подаст. А дает Синюшка богатство гораздому
да удалому, да простой душе. Больше никому. Вот
ты и попомни, друг Илюшенька, этот мой последний наказ.
Поклонился
тут Илья бабке.
– Спасибо
тебе, бабка Лукерья, за перья, а пуще того за наставленье. Век
его не забуду.
Вскорости
умерла бабка… Остался Илюха один-одинешенек, сам большой, сам маленький. Тут, конечно,
похоронные старушонки набежали, покойницу обмыть, обрядить, на погост проводить.
Они – эти старушонки – тоже не от сладкого житья по
покойникам бегают. Одно выпрашивают, другое выглядывают. Живо все бабкино
обзаведенье по рукам расхватали. Воротился Илья с могильника, а в избе
у него голым – голехонько. Только то и есть, что сам сейчас
на спицу повесил: зипун да шапка. Кто-то и бабкиным пером
покорыстовался: начисто выгреб из решета. Только три перышка
в решетке зацепились. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое.
Пожалел
Илья, что не уберег бабкин поминок.
«Надо, –
думает, – хоть эти перышки к месту прибрать, а то нехорошо
как-то. Бабка от всей души старалась, а мне будто и дела нет».
Подобрал
с полу каку-то синюю ниточку, перевязал эти перышки натуго,
да и пристроил себе на шапку.
«Тут, –
думает, – самое им место. Как надевать либо снимать шапку, так
и вспомнишь бабкин наказ. А он, видать, для жизни полезный. Всегда
его в памяти держать надо».
Надел
потом шапку да зипун и пошел на прииск. Избушку свою
и запирать не стал, потому в ней – ничем-ничего. Одно
пустое решето, да и то с дороги никто не подберет.
Илья
возрастной парень был, давно в женихах считался. На прииске-то
он годов шесть либо семь робил. Тогда ведь при крепости-то,
с малолетства людей на работу загоняли. До женитьбы иной,
глядишь, больше десятка годов уж на барина отхлещет. И этот Илья,
прямо сказать, вырос на прииске. Места тут он знал вдоль
и поперек. Дорога на прииск не близкая. На Гремихе, сказывают,
тогда добывали чуть не у Белого камня. Вот Илюха и придумал:
«Пойду-ко
я через Зюзельско болотце. Вишь, жарынь какая стоит. Подсохло, поди,
оно, – пустит перебраться. Глядишь, и выгадаю версты три,
а то и все четыре…»
Сказано-сделано.
Пошел Илья лесом напрямую, как по осеням с прииска и на прииск
бегали. Сперва ходко шел, потом намаялся и с пути сбился. По
кочкам-то ведь не по прямой дороге. Тебе надо туда, а кочки ведут
вовсе не в ту сторону. Скакал-скакал, до поту наскакался.
Ну, выбрался в какой-то ложок. Посредине место пониже. Тут трава
растет – горчик да метлика. А с боков взгорочки,
а на них сосна жаровая. Вовсе, значит, сухое место пошло. Одно
плохо – не знает Илья, куда дальше итти. Сколько раз по этим местам бывал,
а такого ложочка не видывал.
Вот Илья
и пошел серединой, меж взгорочков-то. Шел-шел, видит –
на полянке окошко круглое, а в нем вода, как в ключе,
только дна не видно. Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой подернулась
и посредине паучок сидит, тоже синий.
Илюха
обрадовался воде, отпахнул рукой тенетку и хотел напиться. Тут у него
голову и обнесло, – чуть в воду не сунулся и сразу
спать захотел.
«Вишь, –
думает, – как притомило меня болото. Отдохнуть, видно, надо часок».
Хотел
на ноги подняться, а не может. Отполз все ж таки сажени две
ко взгорочку, шапку под голову, да и растянулся. Глядит, –
а из того водяного окошка старушонка вышла. Ростом не больше
трех четвертей. Платьишко на ней синее, платок на голове синий
и сама вся синехонька, да такая тощая, что вот подует ветерок –
и разнесет старушонку. Однако глаза у ней молодые, синие
да такие большие, будто им тут вовсе и не место.
Уставилась
старушонка на парня и руки к нему протянула, а руки все
растут да растут. Того и гляди, до головы парню дотянутся. Руки
ровно жиденькие, как туман синий, силы в них не видно, и когтей
нет, а страшно. Хотел Илья подальше отползти, да силы вовсе
не стало.
«Дай, –
думает, – отвернусь, – все не так страшно».
Отвернулся
да носом-то как раз в перышки и ткнулся. Тут на Илью
почихота нашла. Чихал-чихал, кровь носом пошла, а все конца краю нет.
Только чует – голове-то много легче стало. Подхватил тут Илья шапку
и на ноги поднялся. Видит-стоит старушонка на том же месте,
от злости трясется. Руки у нее до ног Илье дотянулись,
а выше-то от земли поднять их не может. Смекнул Илья, что
у старухи оплошка вышла – сила не берет, прочихался,
высморкался, да и говорит с усмешкой:
– Что,
взяла, старая? Не по тебе, видно, кусок!
Плюнул
ей на руки-то, да и пошел дальше. Старушонка тут
и заговорила, да звонко так, вовсе по-молодому:
– Погоди,
не радуйся! Другой раз придешь – головы не унесешь!
– А я и не приду, –
отвечает Илья.
– Ага!
Испугался, испугался! – зарадовалась старушонка.
Илюхе
это за обиду показалось. Остановился он, да и говорит:
– Коли
на то пошло, так нарочно приду – воды из твоего колодца
вычерпнуть.
Старушонка
засмеялась и давай подзадоривать парня:
– Хвастун
ты, хвастун! Говорил бы спасибо своей бабке Лукерье, что ноги унес,
а он еще похваляется! Да не родился еще такой человек, чтоб
из здешнего колодца воду добыть.
– А вот
поглядим, родился ли, не родился, – отвечает Илья.
Старушонка
знай свое твердит:
– Пустомеля
ты, пустомеля! Тебе ли воду добыть, коли подойти боишься. Пустые твои слова!
Разве других людей приведешь. Посмелее себя!
– Этого, –
кричит Илья, – от меня не дождешься, чтоб я стал других
людей тебе подводить! Слыхал, поди-ка, какая ты вредная и чем людей
обманываешь.
Старушонка
одно заладила:
– Не придешь,
не придешь! Где тебе! Такому-то!
Тогда
Илья и говорит:
– Ладно,
нето. Как в воскресный день ветер хороший случится, так и жди
в гости.
– Ветер
тебе на что? – спрашивает старушонка.
– Там
видно будет, – отвечает Илья. – Ты только плевок-то с руки
смой. Не забудь, смотри!
– Тебе, –
кричит старушонка, – не все равно, какой рукой тебя на дно
потяну? Хоть ты, вижу, и гораздый, а, все едино, мой будешь. На ветер
да бабкины перья не надейся! Не помогут!
Ну,
поругались так-то. Пошел Илья дальше, сам дорогу примечает и про себя
думает:
«Вот она
какая бабка Синюшка. Ровно еле живая, а глаза девичьи, погибельные,
и голос, как у молоденькой, – так и звенит. Поглядел бы,
как она красной девкой оборачивается».
Про
Синюшку Илья много слыхал. На прииске не раз об этом говаривали.
Вот, дескать, по глухим болотным местам, а то и по старым шахтам
набегали люди на Синюшку. Где она сидит, тут и богатство положено.
Сживи Синюшку с места, – и откроется полный колодец золота
да дорогих каменьев. Тогда и греби сколь рука взяла. Многие будто
ходили искать, да либо ни с чем воротились, либо с концом
загинули.
К вечеру
выбрался Илюха на прииск. Смотритель приисковский напустился, конечно,
на Илюху:
– Что
долго?
Илья
объяснил – так и так, бабку Лукерью хоронил. Смотрителю маленько
стыдно стало, а все нашел придирку:
– Что
это у тебя за перья на шапке? С какой радости нацепил?
– Это, –
отвечает Илья, – бабкино наследство. Для памяти его тут пристроил.
Смотритель
да и другие, кто близко случился, давай смеяться над таким
наследством, а Илья и говорит:
– Да,
может, я эти перья на весь господский прииск не променяю.
Потому – не простые они, а наговоренные. Белое вот – на веселый
день, черное – на спокойную ночь, а рыженькое –
на красное солнышко.
Шутит,
конечно. Только тут парень был – Кузька Двоерылко. Он Илюхе-то
ровесником приходился, в одном месяце именинниками были, а по всем
статьям на Илюху не походил. Он, этот Двоерылко, вовсе
со справного двора. По-доброму такому парню и мимо прииска ходить
не надо – полегче бы работа дома нашлась. Ну, Кузька давно около
золота околачивался, свое смышлял, – не попадет ли штучка хорошая,
а унести ее сумею. И верно, насчет того, чтобы чужое в свой
карман прибрать, Двоерылко мастак был. Чуть кто не доглядел, –
Двоерылко уже унес, и найти не могут. Однем словом, ворина. По этому
ремеслу у него и заметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой
черканул. Скользом пришлось, а все же зарубка на память
осталась – нос до губы пополам развалило. По этой приметке Кузьку
и величали Двоерылком. Этот Кузька крепко завидовал Илюхе. Тот, видишь,
парень ядреный да могутный, крутой да веселый, – работа
у него и шла податно. Кончил работу – поел да песню запел,
а то и в пляс пошел. На артелке ведь и это
бывает. Против такого парня где же равняться Двоерылому, коли у него
ни силы, ни охоты, да и на уме вовсе другое. Только
Кузька по-своему об этом понимал. «Не иначе, знает Илюшка какую-то
словинку, – то он и удачливый, и по работе ему устатка
нет».
Как про
перышки-то Илья сказал, Кузька и смекнул про себя: «Вот она –
илюшкина словинка».
Ну,
известно, в ту же ночь и украл эти перышки.
На
другой день хватился Илья – где перышки? Думает, обронил. Давай искать по
прииску-то. Над Ильей подсмеиваться стали:
– Ты в уме
ли, парень! Столько ног тут топчется, а ты какие-то махонькие перышки
ищешь! В пыль, поди, их стоптали. Да и на что они
тебе?
– Как, –
отвечает, – на что, коли это бабкина памятка?
– Памятку, –
говорят, – надо в крепком месте, либо в голове держать,
а не на шапке таскать.
Илья
и думает – правду говорят, – и перестал те перышки
искать. Того ему и на мысли не пало, – что они худыми
руками взяты.
У Кузьки
своя забота – за Илюхой доглядывать, как у него теперь дело
пойдет, без бабкиных перышек. Вот и узрил, что Илья ковш старательский
взял да к лесу пошел. Двоерылко за Ильей, – думает,
не смывку ли где наладил. Ну, никакой смывки не оказалось,
а стал Илья тот ковш на жердинку насаживать. Сажени четыре жердинка.
Вовсе для смывки несподручно. К чему бы это? Еще пуще Кузька насторожился.
Дело-то
к осени пошло, крепко подувать стало. В субботу, как рабочих
с прииска домой отпускали, Илья тоже домой запросился. Смотритель сперва
покочевряжился, – ты, дескать, недавно ходил, да и незачем
тебе – семейства нет, а хозяйство свое – перышки-то –
на прииске потерял. Ну, отпустил. А Кузька разве такой случай
пропустит? Он спозаранку к тому месту пробрался, где ковш
на жердинке припрятан был. Долго Кузьке ждать-то пришлось, да ведь
воровская сноровка известна. Не нами сказано – вор собаку переждет,
не то что хозяина. На утре подошел Илья, достал ковш,
да и говорит:
– Эх,
перышек-то нету! А ветер добрый. С утра так свистит, –
к полдню вовсе разгуляется.
Впрямь,
ветер такой, что в лесу стон стоит. Пошел Илья по своим приметкам,
а Двоерылко за ним крадется да радуется:
«Вот
они, перышки-то! К богатству, знать-то, дорожку кажут!»
Долгонько
пришлось Илье по приметам-то пробираться, а ветер все тише да тише.
Как на ложок выйти, так и вовсе тихо стало, – ни одна
веточка не пошевельнется. Глядит Илья, – старушонка у колодца стоит,
дожидается и звонко так кричит:
– Вояка
пришел! Бабкины перья потерял и на ветре прогадал. Что теперь
делать-то станешь? Беги-ко домой да ветра жди! Может, и дождешься!
Сама
в сторонке стоит, к Илье рук не тянет, а над колодцем
туман, как шапка синяя, густым-густехонько. Илья разбежался
да со взгорочка ковшом-то на жердине прямо в ту синюю
шапку и сунул да еще кричит:
– Ну-ко,
ты, убогая, поберегись! Не зашибить бы ненароком.
Зачерпнул
из колодца и чует – тяжело. Еле выволок. Старушонка смеется,
молодые зубы кажет.
– Погляжу
я, погляжу, как ты ковш до себя дотянешь. Много ли моей водицы испить
доведется!
Задорит,
значит, парня. Илья видит – верно, тяжело, – вовсе озлился.
– Пей, –
кричит, – сама!
Усилился,
поднял маленько ковшик да и норовит опрокинуть на старушонку.
Та отодвинулась. Илья за ней. Она дальше. Тут жердинка
и переломилась, и вода разлилась. Старушонка опять смеется:
– Ты бы
ковшик-то на бревно насадил… Надежнее бы!
Илья
в ответ грозится:
– Погоди,
убогая! Искупаю еще!
Тут
старушонка и говорит:
– Ну,
ладно. Побаловали – и хватит. Вижу, что ты парень гораздый
да удалый. Приходи в месячную ночь, когда вздумаешь. Всяких богатств
тебе покажу. Бери, сколько унесешь. Если меня сверху не случится, скажись:
«Без ковша пришел», – и все тебе будет.
– Мне, –
отвечает Илья, – и на то охота поглядеть, как
ты красной девкой оборачиваешься.
– По
делу видно будет, – усмехнулась старушонка, опять молодые зубы показала.
Двоерылко
все это до капельки видел и до слова слышал.
«Надо, –
думает, – поскорее на прииск бежать да кошели наготовлять. Как
бы только Илюшка меня не опередил!»
Убежал
Двоерылко. А Илья взгорочком к дому пошел. Перебрался по кочкам через
болотце, домой пришел, а там одна новость – бабкиного решета
не стало.
Подивился
Илья – кому такое понадобилось? Сходил к своим заводским дружкам,
поговорил с тем, с другим и обратно на прииск пошел, только
не через болото, а дорогой, как все ходили.
Прошло
так дней пяток, а случай тот у Илюхи из головы
не выходит – на работе помнится и сну мешать стал. Нет-нет
и увидит он те синие глаза, а то и голос звонкий
услышит:
«Приходи
в месячную ночь, когда вздумаешь».
Вот
Илюха и порешил:
«Схожу.
Погляжу хоть, какое богатство бывает. Может, и сама она мне красной девкой
покажется».
В
ту пору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали. Вдруг
на прииске разговор – Двоерылко потерялся. Сбегали
на завод-нету. Смотритель велел по лесу искать – тоже
не оказалось. И то сказать, искали – не надсажались.
Всяк про себя думал: «От того убытку нет, коли вор потерялся.» На том
и кончилось.
Как
месяц на полный кружок обозначился, Илюха и пошел. Добрался
до места. Глядит – никого нет. Илья все же со взгорочка
не спустился и тихонько молвил:
– Без
ковша пришел.
Только
сказал, сейчас старушонка объявилась и ласково говорит:
– Милости
просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю. Подходи да бери, сколько
унесешь.
Сама
руками-то как крышку над колодцем подняла, а там и открылось богатства
всякого. Доверху набито. Илье любопытно на такое богатство поглядеть,
а со взгорочка не спускается. Старушонка поторапливать стала.
– Ну,
чего стоишь? Бери, – говорю, – сколько в кошель уйдет.
– Кошеля-то, –
отвечает, – у меня нету, да и от бабки Лукерьи
я другое слыхал. Будто только то богатство чисто да крепко,
какое ты сама человеку подашь.
– Вишь
ты, привередник какой! Ему еще подноси! Ну, будь по-твоему!
Как
сказала это старушонка, так из колодца синий столб выметнуло.
И выходит из этого столба девица-красавица, как царица снаряжена,
а ростом до половины доброй сосны. В руках у этой девицы
золотой поднос, а на нем груда всякого богатства. Песок золотой,
каменья дорогие, самородки чуть не по ковриге. Подходит эта девица
к Илюхе и с поклоном подает ему поднос.
– Прими-ко,
молодец!
Илья
на прииске вырос, в золотовеске тоже бывал, знал, как его –
золото-то – весят. Посмотрел на поднос и говорит старушонке:
– Для
смеху это придумано. Ни одному человеку не в силу столько
поднять.
– Не возьмешь? –
спрашивает старушонка.
– И не подумаю, –
отвечает Илья.
– Ну,
будь по-твоему! Другой подарок дам, – говорит старушонка.
И сейчас
же той девицы – с золотым-то подносом – не стало.
Из колодца опять синий столб выметнуло. Вышла другая девица. Ростом
поменьше. Тоже красавица и наряжена по-купецки. В руках у этой
девицы серебряный поднос, на нем груда богатства. Илья
и от этого подноса отказался, говорит старушонке:
– Не в силу
человеку столько поднять, да и не своими руками ты подаешь.
Тут
старушонка вовсе по-девичьи рассмеялась.
– Ладно,
будь по-твоему! Тебя и себя потешу. Потом, чур, не жалеть. Ну, жди.
Сказала,
и сразу не стало ни той девицы с серебряным подносом,
ни самой старушонки. Стоял-стоял Илюха – никого нет. Надоело уж ему
ждать-то, тут сбоку и зашуршала трава. Поворотился Илюха
в ту сторону. Видит – девчонка подходит. Простая девчонка,
в обыкновенный человечий рост. Годов так восемнадцати. Платьишко
на ней синее, платок на голове синий, и на ногах бареточки
синие. А пригожая эта девчонка – и сказать нельзя. Глаза
звездой, брови дугой, губы – малина, и руса коса трубчатая через плечо
перекинута, а в косе лента синяя.
Подошла
девчонка к Илюхе и говорит:
– Прими-ка,
мил друг Илюшенька, подарочек от чистого сердца.
И подает
ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето с ягодами. Тут
тебе и земляника, тут тебе и княженика, и желтая морошка,
и черная смородина с голубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнехонько
решето. А сверху три перышка. Одно беленькое, одно черненькое, одно
рыженькое, натуго синей ниточкой перевязаны.
Принял
Илюха решето, а сам как дурак стоит, никак домекнуть не может, откуда
эта девчонка появилась, где она осенью всяких ягод набрала. Вот
и спрашивает:
– Ты чья,
красна девица? Скажись, как тебя звать-величать?
Девчонка
усмехнулась и говорит:
– Бабкой
Синюшкой люди зовут, а гораздому да удалому, да простой душе
и такой кажусь, какой видишь. Редко только так-то бывает.
Тогда уж
Илюха понял, с кем разговор, и спрашивает:
– Перышки-то
у тебя откуда?
– Да вот, –
отвечает, – Двоерылко за богатством приходил. Сам в колодец
угодил и кошели свои утопил, а твои-то перышки выплыли. Простой,
видно, ты души парень.
Дальше
Илья и не знает о чем говорить. И она стоит, молчит, ленту
в косе перебирает. Потом промолвила:
– Так-то,
мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая. К здешним богатствам
навеки приставлена.
Тут
помолчала маленько да спрашивает:
– Ну,
нагляделся? Хватит, поди, а то как бы во сне
не привиделась.
И сама
вздохнула, как ножом по сердцу парня полыснула. Все бы отдал, лишь бы она настоящая
живая девчонка стала, а ее и вовсе нет.
Долго
еще стоял Илья. Синий туман из колодца по всему ложочку пополз, тогда
только стал к дому пробираться. На свету уж пришел. Только заходит
в избу, а решето с ягодами и потяжелело, дно оборвалось,
и на пол самородки да дорогие каменья посыпались.
С
таким-то, богатством Илья сразу от барина откупился, на волю вышел,
дом себе хороший справил, лошадь завел, а вот жениться никак
не может. Все та девчонка из памяти не выходит. Сна-покою
решился. И бабки Лукерьи перышки не помогают. Не один раз
говаривал:
– Эх,
бабка Лукерья, бабка Лукерья! Научила ты, как Синюшкино богатство добыть,
а как тоску избыть – не сказала. Видно, сама не знала.
Маялся-маялся
так-то и надумал:
«Лучше
в тот колодец нырнуть, чем такую муку переносить».
Пошел
к Зюзельскому болотцу, а бабкины перышки все же с собой
захватил.
Тогда
ягодная пора пришлась. Землянику таскать стали. Только подошел Илья
к лесу, навстречу ему девичья артелка. Человек с десяток,
с полными корзинками. Одна девчонка на отшибе идет, годов так восемнадцати.
Платьишко на ней синее, платок на голове синий. И пригожая –
сказать нельзя. Брови – дугой, глаза – звездой, губы – малина,
руса коса трубчатая через плечо перекинута, а в ней лента синяя. Ну,
вылитая та. Одна приметочка разнится: на той баретки синие были,
а эта вовсе босиком. Остолбенел Илья. Глядит на девчонку, и она
синими-то глазами зырк да зырк и усмехается – зубы кажет.
Прочухался маленько Илюха и говорит:
– Как
это я тебя никогда не видал?
– Вот, –
отвечает, – и погляди, коли охота. На это я проста –
копейки не возьму.
– Где, –
спрашивает, – ты живешь?
– Ступай, –
говорит, – прямо, повороти направо. Тут будет пень большой.
Ты разбегись да треснись башкой. Как искры из глаз
посыплются – тут меня и увидишь…
Ну,
зубоскальничает, конечно, как по девичьему обряду ведется. Потом
сказалась – чья такая, по которой улице живет и как зовут. Все
честь-честью. А сама глазами так и тянет, так и тянет.
С этой
девчонкой Илюха и свою долю нашел. Только не надолго. Она, вишь,
из мраморских была. То ее Илюха и не видал раньше-то.
Ну, а про мраморских дело известное. Краше тамошних девок по нашему краю
нет, а женись на такой – овдовеешь. С малых лет около камню
бьются – чахотка у них.
Илюха
и сам долго не зажился. Наглотался, может, от этой,
да и от той нездоровья-то. А по Зюзельке вскорости большой
прииск открыли. Илюха, видишь, не потаил, где богатство взял. Ну, рыться
по тем местам стали, да и натакались по Зюзельке на богатимое
золото.
На моих
еще памятях тут хорошо добывали. А колодца того так и не нашли.
Туман синий, – тот и посейчас на тех местах держится, богатство
кажет. Мы ведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже…
Глубокий, сказывают, тот синюшкин колодец. Страсть глубокий. Еще добытчиков
ждет.[20]
|