Змеиный след
Те
ребята, Левонтьевы-то, коим Полоз богатство показал, стали поправляться житьишком.
Даром, что отец вскоре помер, они год от году лучше да лучше живут.
Избу себе поставили. Не то, чтобы дом затейливой, а так –
избушечка справная. Коровенку купили, лошадь завели, овечек до трех годов
в зиму пускать стали. Мать-то нарадоваться не может, что хоть
в старости свет увидела.
А все
тот старичок – Семеныч-то – настовал. Он тут всему делу голова.
Научил ребят, как с золотом обходиться, чтобы и контора не шибко
примечала и другие старатели не больно зарились. Хитро ведь
с золотишком-то! На все стороны оглядывайся. Свой брат-старатель
подглядывает, купец, как коршун, зорит, и конторско начальство
в глазу держит. Вот и поворачивайся! Одним-то малолеткам где
с таким делом управиться! Семеныч все им и показал. Однем
словом, обучил.
Живут
ребята. В годы входить стали, а все на старом месте стараются.
И другие старатели не уходят. Хоть некорыстно, а намывают,
видно… Ну, а у ребят тех и вовсе ладно. Про запас золотишко
оставлять стали. Только заводское начальство углядело – неплохо сироты
живут. В праздник какой-то, как мать из печки рыбный пирог доставала,
к ним и пых заводской рассылка:
– К приказчику
ступайте! Велел немедля.
Пришли,
а приказчик на них и накинулся:
– Вы до которой
поры шалыганить будете? Гляди-ко – в версту вымахал каждый,
а на барина единого дня не рабатывал! По каким таким правам? Под
красну шапку захотели али как?
Ребята
объясняют, конечно:
– Тятеньку,
дескать, покойного, как он вовсе из сил выбился, сам барин
на волю отпустил. Ну, мы и думали…
– А вы, –
кричит, – не думайте, а кажите актову бумагу, по коей вам воля
прописана!
У ребят,
конечно, никакой такой бумаги не бывало, они и не знают, что
сказать.
Приказчик
тогда и объявил:
– По
пяти сотен несите – дам бумагу.
Это он,
видно, испытывал, не объявят ли ребята деньги. Ну, те укрепились.
– Если, –
говорит младший, – все наше хозяйство до ниточки продать, так
и то половины не набежит.
– Когда
так, выходите с утра на работу. Нарядчик скажет куда. Да, глядите,
не опаздывать к разнарядке! В случае – выпорю для первого
разу!
Приуныли
наши ребятушки. Матери сказали, та и вовсе вой подняла:
– Ой,
да что же это, детоньки, подеялось! Да как мы теперь жить
станем!
Родня,
соседи набежали. Кто советует прошенье барину писать, кто велит в город
к горному начальству итти, кто прикидывает, на сколь все хозяйство
вытянет, ежели его продать. Кто опять пужает:
– Пока,
дескать, то да се, приказчиковы подлокотники живо схватят, выпорют
да и в гору. Прикуют там цепями, тогда ищи управу!
Так вот
и удумывали всяк по-своему, а того никто не домекнул, что
у ребят, может, впятеро есть против прнказчикова запросу, только объявить
боятся. Про это, слышь-ко, и мать у них не знала. Семеныч, как
еще в живых был, часто им твердил:
– Про
золото в запасе никому не сказывай, особливо женщине. Мать ли, жена,
невеста – все едино помалкивай. Мало ли случай какой. Набежит, примерно,
горная стража, обыскивать станут, страстей всяких насулят. Женщина иная
и крепкая на слово, а тут забоится, как бы сыну либо мужу худа
не вышло, возьмет да и укажет место, а стражникам того
и надо. Золото возьмут и человека загубят. И женщина та,
глядишь, за свою неустойку головой в воду либо петлю на шею.
Бывалое это дело. Остерегайтесь! Как потом в годы войдете
да женитесь – не забывайте про это, а матери своей
и намеку не давайте. Слабая она у вас на языке-то –
похвастать своими детоньками любит.
Ребята
это семенычево наставленье крепко помнили и про свой запас никому
не сказывали. Подозревали, конечно, другие старатели, что должен быть
у ребят запасец, только много ли и в котором месте хранят –
не знали.
Посудачили
соседи, потужили да с тем и разошлись, что утречком, видно,
ребятам на разнарядку выходить.
– Без
этого не миновать.
Как
не стало чужих, младший брат и говорит:
– Пойдем-ко,
братко, на прииск! Простимся хоть…
Старший
понимает, к чему разговор.
– И то, –
говорит, – пойдем. Не легче ли на ветерке голове станет.
Собрала
им мать постряпенек праздничных да огурцов положила. Они, конечно,
бутылку взяли и пошли на Рябиновку.
Идут –
молчат. Как дорога лесом пошла, старший – и говорит:
– Прихоронимся
маленько.
За
крутым поворотом свернули в сторону да тут у дороги и легли
за шиповником. Выпили по стакашку, полежали маленько, слышат идет кто-то.
Поглядели, а это Ванька Сочень с ковшом и прочим струментом по
дороге шлепает. Будто спозаранку на прииск пошел. Старанье на него
накатило, косушку не допил! А этот Сочень у конторских
в собачках ходил: где что вынюхать – его подсылали. Давно
на заметке был. Не один раз его бивали, а все не попускался
своему ремеслу. Самый вредный мужичонко. Хозяйка Медной горы уж сама его потом
так наградила, что вскорости он и ноги протянул. Ну,
не о том разговор… Прошел этот Сочень, братья перемигнулись. Мало
погодя щегарь верхом на лошадке проехал. Еще полежали – сам Пименов
на своем Ершике выкатил. Коробчишечко легонький, к дрогам удочки
привязаны. На рыбалку, видно, поехал.
Этот
Пименов по тому времени в Полевой самый отчаянный был – по тайному
золоту. И Ершика у него все знали. Степнячок лошадка. Собой
невеличка, а от любой тройки уйдет. Где только добыл такую! Она, сказывают,
двухколодешная была, с двойным дыхом. Хоть пятьдесят верст на мах
могла… Догони ее! Самая воровская лошадка. Много про нее рассказывали. Ну,
и хозяин тоже намятыш добрый был, – один на один с таким
не встречайся. Не то что нынешние наследники, которые вон
в том двухэтажном доме живут.
Ребята,
как увидели этого рыболова, так и засмеялись. Младший поднялся из-за
кустов да и говорит, негромко все ж таки:
– Иван
Васильевич, весы-то с тобой?
Купец
видит – смеется парень, и тоже шуткой отвечает:
– В эком-то
лесу да не найти! Было бы что весить.
Потом
придержал Ершика и говорит:
– Коли
дело есть, садись – подвезу.
Такая
у него, слышь-ко, повадка была – золотишко на лошади принимать.
Надеялся на своего пршика. Чуть что: «Ершик, ударю!» – и только
пыль столбом либо брызги во все стороны. Ребята отвечают: «Нет
с собой», – а сами спрашивают:
– Где
тебя, Иван Васильич, искать утром на свету?
– Какое, –
спрашивает, – дело – большое али пустяк?
– Будто
сам не ведаешь…
– Ведать-то, –
отвечает, – ведаю, да не все. Не знаю, то ли оба
откупаться собрались, то ли один сперва.
Потом
помолчал, да и говорит, как упреждает:
– Глядите,
ребята, – зорят за вами. Сочня-то видели?
– Ну,
как же.
– А щегаря?
– Тоже
видели.
– Еще,
поди, послали кого за вами доглядывать. Может, кто и охотой. Знают,
вишь, что вам к утру деньги нужны, вот и караулят.
И то поехал вас упредить.
– За то спасибо,
а только мы тоже поглядываем.
– Вижу,
что понаторели, а все остерегайтесь!
– Боишься,
как бы у тебя не ушло?
– Ну,
мое-то верное. Другой не купит – побоится.
– А почем?
Пименов
прижал, конечно, в цене-то. Ястребок ведь. От живого мяса такого
не оторвешь!
– Больше, –
говорит, – не дам. Потому дело заметное.
Срядились.
Пименов тогда и шепнул:
– На брезгу
по Плотинке проезжать буду, – подсажу… – Пошевелил вожжами: «Ступай,
Ершик, догоняй щегаря!»
На
прощанье еще спросил:
– На двоих
али на одного готовить?
– Сами
не знаем – сколь наскребется. Полишку все ж таки бери, – ответил
младший.
Отъехал
купец. Братья помолчали маленько, потом младший и говорит:
– Братко,
а ведь это Пименов от ума говорил. Неладно нам большие деньги сразу
оказать. Худо может выйти. Отберут – и только.
– Тоже
и я думаю, да быть-то как?
– Может,
так сделаем! Сходим еще к приказчику, покланяемся, не скинет ли маленько.
Потом и скажем, – больше четырех сотен не наскрести, коли все
хозяйство продать. Одного-то, поди, за четыре сотни выпустит, и люди
будут думать, что мы из последнего собрали.
– Так-то
ладно бы, – отвечает старший, – да кому в крепости
оставаться? Жеребьевкой, видно, придется.
Тут
младший и давай лебезить:
– Жеребьевка,
дескать, чего бы лучше! Без обиды… Про это что говорить… Только вот у тебя
изъян… глаз поврежденный… В случае оплошки, тебя в солдаты
не возьмут, а меня чем обракуешь? Чуть что – сдадут. Тогда уж
воли не увидишь. А ты бы пострадал маленько, я бы тебя живо
выкупил. Году не пройдет – к приказчику пойду. Сколь
ни запросит – отдам. В этом не сумлевайся! Неуж у меня
совести нет? Вместе, поди-ко, зарабатывали. Разве мне жалко!
Старшего-то
у них Пантелеем звали. Он пантюхой и вышел. Простяга парень.
Скажи – рубаху сымет, другого выручит. Ну, а изъян, что окривел-то
он, вовсе парня к земле прижал. Тихий стал, – ровно все-то его больше
да умнее. Слова при других сказать не умеет. Помалкивает все.
Меньший-то,
Костька, вовсе не на эту стать. Даром что в бедности
с детства рос, выправился, хоть на выставку. Рослый да ядреный…
Одно худо – рыжий, скрасна даже. Позаглаза-то его все так
и звали – Костька Рыжий. И хитрый тоже был. У кого
с ним дело случалось, говаривали: «У Костьки не всякому слову верь.
Иное он и вовсе проглотит». А подсыпаться к кому –
первый мастер. Чисто лиса, так и метет, так и метет хвостом…
Пантюху-то
Костька и оболтал живехонько. Так все по-костькиному и вышло.
Приказчик сотню скинул, и Костька на другой день вольную бумагу
получил, а брату будто нисхождение выхлопотал. Ему приказчик
на Крылатовский прииск велел отправляться.
– Верно, –
говорит, – твой-то брат сказывает. Там тебе знакомее будет. Тоже
с песками больше дело. А людей все едино, что здесь, что там,
недохватка. Ладно уж, сделаю тебе нисхождение. Ступай на Крылатовско.
Так
Костька и подвел дело. Сам на вольном положении укрепился,
а брата на дальний прииск столкал. Избу и хозяйство он, конечно,
и не думал продавать. Так только вид делал.
Как
Пантелея угнали, Костька тоже стал на Рябиновку сряжаться. Одному-то как?
Чужого человека не миновать наймовать, а боится – узнают через
него другие, полезут к тому месту. Нашел все ж таки недоумка одного. Мужик
большой, а умишко маленький-до десятка счету не знал. Костьке такого
и надо.
Стал
с этим недоумком стараться, видит – отощал песок. Костька, конечно,
заметался повыше, пониже, в тот бок, в другой – все одно, нет
золота. Так мельтешит чуть-чуть, стараться не стоит. Вот Костька
и придумал на другой берег податься – ударить под той березой,
где Полоз останавливался. Получше пошло, а все не то, как при
Пантелее было. Костька и тому рад, да еще думает, – перехитрил
я Полоза.
На
Костьку глядя, и другие старатели на этом берегу пытать счастья
стали. Тоже, видно, поглянулось. Месяца не прошло – полно народу
набилось. Пришлые какие-то появились.
В одной
артелке увидел Костька девчонку. Тоже рыженькая, собой тончава,
а подходященька. С такой по ненастью солнышко светеет. А Костька
по женской стороне шибко пакостник был. Чисто приказчик какой,
а то и сам барин. Из отецких не одна девка
за того Костьку слезами умывалась, а тут что… приисковая девчонка.
Костька и разлетелся, только его сразу обожгло. Девчоночка ровно вовсе
молоденькая, справа у ней некорыстна, а подступить непросто. Бойкая!
Ты ей слово, она тебе-два, да все на издевку. А руками
чтобы – это и думать забудь. Вот Костька и клюнул тут, как язь
на колобок. Жизни не рад стал, сна-спокою решился. Она и давай
его водить и давай водить.
Есть
ведь из ихней сестры мастерицы. Откуда только научатся? Глядишь –
ровно вовсе еще от малолетков недалеко ушла, а все ухватки знает.
Костька сам оплести кого хочешь мог, а тут другое запел.
– Замуж, –
спрашивает, – пойдешь за меня? Чтоб, значит, не как-нибудь,
а честно-благородно, по закону… Из крепости тебя выкуплю.
Она,
знай, посмеивается:
– Кабы
ты не рыжий был!
Костьке
это нож вострый, – не глянулось, как его рыжим звали, –
а на шутку поворачивает:
– Сама-то
какая?
– То, –
отвечает, – и боюсь за тебя выходить. Сама рыжая, ты –
красный, ребятишки пойдут – вовсе опаленыши будут.
Когда
еще примется Пантелея хвалить. Знала как-то его. На Крылатовском будто
встретила.
– Ежели
бы вот Пантелей присватался, без слова бы пошла. На примете
он у меня остался. Любой парень. Хоть один глазок, да хорошо
глядит.
Это она
нарочно – Костьку поддразнить, а он верит. Зубом скрипит
на Пантелея-то, так бы и разорвал его, а она еще спрашивает:
– Ты что
же брата не выкупишь? Вместе, поди, наживали, а теперь сам
на воле, а его забил в самое худое место.
– Нету, –
говорит, – у меня денег для него. Пусть сам зарабатывает!
– Эх
ты, – говорит, – шалыган бесстыжий! Меньше тебя, что ли, Пантелей
работал? Глаз-то он потерял в забое, поди?
Доведет
так-то Костьку до того, что закричит он:
– Убью
стерву!
Она хоть
бы што.
– Не знаю, –
говорит, – как тогда будет, только живая за рыжего не пойду.
Рыжий да шатоватый – нет того хуже!
Отшибет
так Костьку, а он того больше льнет. Все бы ей отдал, лишь бы
рыжим не звала да поласковее поглядела. Ну, подарков она
не брала… Даже самой малости. Кольнет еще, ровно иголкой ткнет:
– Ты бы
это Пантелею на выкуп поберег.
Костька
тогда и придумал на прииске гулянку наладить. Сам смекает: «Как
все-то перепьются, разбирайся тогда, кто что наработал. Заманю ее куда,
поглядим, что на другой день запоет…»
Люди,
конечно, примечают:
– Что-то
наш Рыжий распыхался. Видно, хорошо попадать стало. Надо в его сторону удариться.
Думают
так-то, а испировать на даровщинку кто отопрется? Она – эта
девчонка – тоже ничего. Плясать против Костьки вышла. На пляску,
сказывают, шибко ловкая была. Костьку тут и вовсе за нутро взяло.
Думки
своей все ж таки Костька не оставил. Как понапились все,
он и ухватил эту девчонку, а она уставилась глазами-то,
у Костьки и руки опустились, ноги задрожали, страшно ему чего-то
стало. Тогда она и говорит:
– Ты,
рыжий-бесстыжий, будешь Пантелея выкупать?
Костьку
как обварило этими словами. Разозлился он.
– И не подумаю, –
кричит. – Лучше все до копейки пропью!
– Ну, –
говорит, – твое дело. Было бы сказано. Пропивать пособим.
И пошла
от него плясом. Чисто змея извивается, а глазами уперлась-не смигнет.
С той поры и стал Костька такие гулянки чуть не каждую неделю
заводить. А оно ведь не шибко доходно – полсотни человек допьяна
поить. Приисковый народ на это жоркий. Пустяком не отойдешь,
а то еще насмех поднимут:
– Хлебнул-де
из пустой посудины на костькиной гулянке неделю голова болела. Другой
раз позовет, две бутылки с собой возьму. Не легче ли будет?
Костька,
значит, и старался, чтоб вино и там протча в достатке было.
Деньжонки, какие на руках были, скорехонько умыл, а выработка вовсе
пустяк. Опять отощал песок, хоть бросай. Недоумок, с которым работал,
и тот говорит:
– Что-то,
хозяин, ровно вовсе не блестит на смывке-то.
Ну,
а та девчонка, знай, подзуживает:
– Что,
Рыжий, приуныл? Каблуки стоптал – на починку не хватает?
Костька
давно видит – неладно у него выходит, а совладать с собой
не может. «Погоди, – думает, – я тебе покажу, как
у меня на починку нехватает. Золотишка-то у них с Пантелеев
порядком было. В земле, известно, хранили. В своем же огороде,
во втором слою. Сковырнут лопатки две сверху, а там песок
с глиной… Тут и бросали. Ну, место хорошо запримечено было,
до вершков все вымерено. В случае – и горной страже
прискаться нельзя. Ответ тут бывалый: „Самородное, дескать. Не знали, что
эдак близко. Вон какую даль отшагивали, а оно вон где –
в огороде!“
Кладовуха
эта земляная, что говорить, самая верная, только вот брать-то из нее
хлопотно, да и оглядываться приходится. Это у ник тоже хорошо
подогнано было. Кустики за банешкой посажены были, камни кучкой подобраны.
Однем, словом, загорожено.
Вот
Костька выбрал ночку потемнее и пошел в свою кладовуху. Снял, где
надо, верхний слой, нагреб бадью песку и в баню. Там у него вода
заготовлена. Закрыл окошко, зажег фонарь, стал смывать, и ничем –
ничего – ни единой крупинки. Что, думает, такое? Неуж ошибся? Пошел
опять. Все перемерял. Нагреб другую бадью-даже виду не показало. Тут
Костька и остерегаться забыл – с фонарем выскочил. Оглядел еще
раз с огнем. Все правильно. В самом том месте верхушка снята. Давай
еще нагребать. Может, думает, высоко взял. Маленько показалось, только самый
пустяк. Костька еще глубже взял – та же штука: чуть блестит. Костька
тут вовсе себя потерял. Давай дудку, как на прииске, бить. Только недолго
ему вглубь-то податься пришлось, – камень-сплошняк оказался. Обрадовался
Костька, через камень, небось, и Полозу золота не увести. Тут оно
где-нибудь, близко. Потом вдруг хватился: «Ведь это Пантюшка украл!»
Только
подумал, а девчонка та, приисковая-то, и появилась. Потемки еще,
а ее всю до капельки видно. Высоконькая да пряменькая,
стоит у самого крайчика и на Костьку глазами уставилась:
– Что,
Рыжий, потерял, видно? На брата приходишь? Он и возьмет,
а тебе поглядеть осталось.
– Тебя
кто звал, стерва пучешарая?
Схватил
ту девчонку за ноги да что есть силы и дернул на себя,
в яму. Девчонка от земли отстала, а все пряменько стоит. Потом
еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо,
да и поползла по спине. Костька испугался, змеиный хвост из рук
выпустил. Уперлась змея головой в камень, так искры и посыпались,
светло стало, глаза слепит. Прошла змея через камень, и по всему
ее леду золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как
увидел Костька, так и брякнулся головой о камень. На другой день
мать его в дудке нашла. Лоб ровно и не сильно разбил,
а умер отчего-то Костька.
На
похороны с Крылатовского Пантелей пришел. Отпустили его. Увидел
в огороде дудку, сразу смекнул – с золотом что-то случилось. Беспокойно
Пантелею стало. Надеялся, вишь, он через то золото на волю
выйти. Хоть слышал про Костьку нехорошо, а все верил – выкупит брат.
Пошел поглядеть. Нагнулся над дудкой, а снизу ему ровно посветил кто.
Видит – на дне-то как окно круглое из толстого-претолстого
стекла, и в этом стекле золотая дорожка вьется. Снизу
на Пантелея какая-то девчонка смотрит. Сама рыженька, а глаза
чернехоньки, да такие, слышко, что и глядеть в них страшно.
Только девчонка та ухмыляется, пальцем в золоту дорожку тычет:
«Дескать, вот твое золото, возьми себе. Не бойся!» Ласково вроде говорит,
а слов не слышно. Тут и свет потух.
Пантелей
испугался сперва: наважденье, думает. Потом насмелился, спустился в яму.
Стекла там никакого не оказалось, а белый камень – скварец.
На казенном прииске Пантелею приходилось с камнем-то этим биться.
Попривык к нему. Знал, как его берут. Вот и думает:
«Дай-ко
попытаю. Может, и всамделе золото тут».
Притащил,
что подходящее, и давай камень дробить в том самом месте, где золотую
дорожку видел. И верно – в камне золото
и не то что искорками, а большими каплями да гнездами
сидит. Богатимая жилка оказалась. До вечера-то Пантелей чистым золотом
фунтов пять либо шесть набил. Сходил потихоньку к Пименову, а потом и приказчику
объявился.
– Так
и так, желаю на волю откупиться.
Приказчик
отвечает:
– Хорошее
дело, только мне теперь недосуг. Приходи утречком. На прохладе
об этом поговорим.
Приказчик
по костькиному-то житью, понятно, догадался, что деньги у него были
немалые. Вот и придумывал, как бы Пантелея покрепче давнуть, чтоб побольше
выжать. Только тут, на Пантелееве счастье, рассылка из конторы
прибежал и сказывает:
– Нарочный
приехал. Завтра барин из Сысерти будет. Велел все мостки
на Полдневную хорошенько уладить.
Приказчик,
видно, испугался, как бы все у него из рук не уплыло,
и говорит Пантелею.
– Давай
пять сотенных, а по бумаге четыре запишу.
Сорвал-таки
сотнягу. Ну, Пантелей рядиться не стал.
«Рви, –
думает, – собака, – когда-нибудь подавишься».
Вышел
Пантелей на волю. Поковырялся еще сколька-то в ямке на огороде.
После и вовсе золотишком заниматься перестал.
«Без
него» – думает, – спокойнее проживу».
Так
и вышло. Хозяйство себе завел, не сильно большое, а биться
можно. Раз только с ним случай вышел. Это еще когда он женился.
Ну,
он кривенькой был. Невесту без затей выбрал, смиреную девушку
из бедного житья. Свадьбу попросту справили. На другой день после
венца-то молодая поглядела на свое обручальное кольцо и думает:
«Как его
носить-то. Вон оно какое толстое да красивое. Дорогое, поди. Еще
потеряешь».
Потом
и говорит мужу:
– Ты что
же, Пантюша, зря тратишься? Сколько кольцо стоит?
Пантелей
и отвечает:
– Какая
трата, коли обряд того требует. Полтора рубля за колечко платил.
– Ни в жизнь, –
говорит жена, – этому не поверю.
Пантелей
поглядел и видит – не то ведь кольцо-то. Поглядел
на свою руку – и там вовсе другое кольцо, да еще
в серединке-то два черных камешка, как глаза горят.
Пантелей,
конечно, по этим камешкам сразу припомнил девчонку, которая ему золотую дорожку
в камне показала, только жене об этом не сказал. «Зачем,
дескать, ее зря тревожить».
Молодая
все-таки не стала то кольцо носить, купила себе простенькое.
А мужику куда с кольцом? Только и поносил Пантелей, пока
свадебные дни не прошли.
После
костькиной смерти на прииске хватились:
– Где
у нас плясунья-то?
А
ее и нет. Спрашивать один другого стали – откуда хоть она? Кто
говорил – с Кунгурки пристала, кто – с Мраморских разрезов
пришла. Ну, разное. Известно, приисковый народ, набеглый… Досуг ему разбирать,
кто ты да каких родов. Так и бросили об этом разговор.
А
золотишко еще долго на Рябиновке держалось.[14]
|