X
Только что храпенье Ильи Ильича достигло слуха Захара, как
он прыгнул осторожно, без шума, с лежанки, вышел на цыпочках в сени, запер
барина на замок и отправился к воротам.
– А, Захар Трофимыч: добро пожаловать! Давно вас не
видно! – заговорили на разные голоса кучер, лакеи, бабы и мальчишки у
ворот.
– Что ваш-то? Со двора, что ли, ушел? – спросил
дворник.
– Дрыхнет, – мрачно сказал Захар.
– Что так? – спросил кучер. – Рано бы,
кажись, об эту пору… нездоров, видно?
– Э, какое нездоров! Нарезался! – сказал Захар
таким голосом, как будто и сам убежден был в этом. – Поверите ли? Один
выпил полторы бутылки мадеры, два штофа квасу, да вон теперь и завалился.
– Эк! – с завистью сказал кучер.
– Что ж это он нынче так подгулял? – спросила одна
из женщин.
– Нет, Татьяна Ивановна, – отвечал Захар, бросив
на нее свой односторонний взгляд, – не то что нынче: совсем никуда не
годен стал – и говорить-то тошно!
– Видно, как моя! – со вздохом заметила она.
– А что, Татьяна Ивановна, поедет она сегодня
куда-нибудь? – спросил кучер. – Мне бы вон тут недалечко сходить?
– Куда ее унесет! – отвечала Татьяна. – Сидит
с своим ненаглядным, да не налюбуются друг на друга.
– Он к вам частенько, – сказал дворник, –
надоел по ночам, проклятый: уж все выйдут, и все придут: он всегда последний,
да еще ругается, зачем парадное крыльцо заперто… Стану я для него тут караулить
крыльцо-то!
– Какой дурак, братцы, – сказала Татьяна, –
так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей! Она разрядится, точно пава, и
ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так
срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь,
право, подумаешь: «Ах ты, убогая! надела бы ты платок на голову да ушла бы в
монастырь, на богомолье…»
Все, кроме Захара, засмеялись.
– Ай да Татьяна Ивановна, мимо не попадет! –
говорили одобрительно голоса.
– Да право! – продолжала Татьяна. – Как это
господа пускают с собой этакую?..
– Куда это вы собрались? – спросил ее
кто-то. – Что это за узел у вас?
– Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя:
вишь, широко! А как станем с Дуняшей тушу-то стягивать, так руками после дня
три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
– Прощайте, прощайте! – сказали некоторые.
– Прощайте, Татьяна Ивановна, – сказал
кучер. – Приходите-ка вечерком.
– Да не знаю как; может, приду, а то так… уж прощайте!
– Ну, прощайте, – сказали все.
– Прощайте… счастливо вам! – отвечала она уходя.
– Прощайте, Татьяна Ивановна! – крикнул еще вслед
кучер.
– Прощайте! – звонко откликнулась она издали.
Когда она ушла, Захар как будто ожидал своей очереди
говорить. Он сел на чугунный столбик у ворот и начал болтать ногами, угрюмо и
рассеянно поглядывая на проходящих и проезжающих.
– Ну, как ваш-то сегодня, Захар Трофимыч? –
спросил дворник.
– Да как всегда: бесится с жиру, – сказал
Захар, – а все за тебя, по твоей милости перенес я горя-то немало: все
насчет квартиры-то! Бесится: больно не хочется съезжать…
– Что я-то виноват? – сказал дворник. – По
мне, живи себе хоть век; нешто я тут хозяин? Мне велят… Кабы я был хозяин, а то
я не хозяин…
– Что ж он, ругается, что ли? – спросил чей-то
кучер.
– Уж так ругается, что как только бог дает силу
переносить!
– Ну что ж? Это добрый барин, коли все ругается! –
сказал один лакей, медленно, с скрипом открывая круглую табакерку, и руки всей
компании, кроме Захаровых, потянулись за табаком. Началось всеобщее нюханье,
чиханье и плеванье.
– Коли ругается, так лучше, – продолжал
тот, – чем пуще ругается, тем лучше: по крайности, не прибьет, коли
ругается. А вот как я жил у одного: ты еще не знаешь – за что, а уж он,
смотришь, за волосы держит тебя.
Захар презрительно ожидал, пока этот кончил свою тираду, и,
обратившись к кучеру, продолжал:
– Так вот опозорить тебе человека ни за что ни про
что, – говорил он, – это ему нипочем!
– Неугодлив, видно? – спросил дворник.
– И! – прохрипел Захар значительно, зажмурив глаза. –
Так неугодлив, что беда! И то не так, и это не так, и ходить не умеешь, и
подать-то не смыслишь, и ломаешь-то все, и не чистишь, и крадешь, и съедаешь…
Тьфу, чтоб тебе!.. Сегодня напустился – срам слушать! А за что? Кусочек сыру
еще от той недели остался – собаке стыдно бросить – так нет, человек и не думай
съесть! Спросил – «нет, мол», и пошел: «Тебя, говорит, повесить надо, тебя,
говорит, сварить в горячей смоле надо да щипцами калеными рвать; кол осиновый,
говорит, в тебя вколотить надо!» А сам так и лезет, так и лезет… Как вы
думаете, братцы? Намедни обварил я ему – кто его знает как – ногу кипятком, так
ведь как заорал! Не отскочи я, так он бы толкнул меня в грудь кулаком… так и
норовит! Чисто толкнул бы…
Кучер покачал головой, а дворник сказал: «Вишь ты, бойкий
барин: не дает повадки!»
– Ну, коли еще ругает, так это славный барин! –
флегматически говорил все тот же лакей. – Другой хуже, как не ругается:
глядит, глядит, да вдруг тебя за волосы поймает, а ты еще не смекнул, за что!
– Да даром, – сказал Захар, не обратив опять
никакого внимания на слова перебившего его лакея, – нога еще и доселева не
зажила: все мажет мазью: пусть-ка его!
– Характерный барин! – сказал дворник.
– И не дай бог! – продолжал Захар, – убьет
когда-нибудь человека; ей-богу, до смерти убьет! И ведь за всяку безделицу
норовит выругать лысым… уже не хочется договаривать. А вот сегодня так новое
выдумал: «ядовитый», говорит! Поворачивается же язык-то!..
– Ну, это что? – говорил все тот же лакей. –
Коли ругается, так это слава богу, дай бог такому здоровья… А как все молчит;
ты идешь мимо, а он глядит, глядит, да и вцепится, вон как тот, у которого я
жил. А ругается, так ничего…
– И поделом тебе, – заметил ему Захар с злостью за
непрошеные возражения, – я бы еще не так тебя.
– Как же он ругает «лысым», Захар Трофимыч, –
спросил казачок лет пятнадцати, – чортом, что ли?
Захар медленно поворотил к нему голову и остановил на нем
мутный взгляд.
– Смотри ты у меня! – сказал он потом едко. –
Молод, брат, востер очень! Я не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор!
Пошел-ка к своему месту!
Казачок отошел шага на два, остановился и глядел с улыбкой
на Захара.
– Что скалишь зубы-то? – с яростью захрипел
Захар. – Погоди, попадешься, я те уши-то направлю, как раз: будешь у меня
скалить зубы!
В это время из подъезда выбежал огромный лакей в ливрейном
фраке нараспашку, с аксельбантами и в штиблетах. Он подошел к казачку, дал ему
сначала оплеуху, потом назвал дураком.
– Что вы, Матвей Моисеич, за что это? – сказал
озадаченный и сконфуженный казачок, придерживаясь за щеку и судорожно мигая.
– А! Ты еще разговаривать? – отвечал лакей. –
Я за тобой по всему дому бегаю, а ты здесь!
Он взял его одной рукой за волосы, нагнул ему голову и три
раза методически, ровно и медленно, ударил его по шее кулаком.
– Барин пять раз звонил, – прибавил он в виде
нравоучения, – а меня ругают за тебя, щенка этакого! Пошел!
И он повелительно указывал ему рукой на лестницу. Мальчик
постоял с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и,
видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого,
встряхнул волосами и пошел на лестницу как встрепанный.
Какое торжество для Захара!
– Хорошенько его, хорошенько, Матвей Мосеич! Еще,
еще! – приговаривал он, злобно радуясь. – Эх, мало! Ай да Матвей
Мосеич! Спасибо! А то востер больно… Вот тебе «лысый чорт»! Будешь вперед
зубоскалить?
Дворня хохотала, дружно сочувствуя и лакею, прибившему
казачка, и Захару, злобно радовавшемуся этому. Только казачку никто не
сочувствовал.
– Вот-вот этак же, ни дать ни взять, бывало мой прежний
барин, – начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара. – Ты
бывало думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что ты думал,
идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что,
коли только ругается! Велика важность: «лысым чортом» выругает!
– Тебя бы, может, ухватил и его барин, – отвечал
ему кучер, указывая на Захара, – вишь, у те войлок какой на голове? А за
что он ухватит Захара-то Трофимыча? Голова-то словно тыква… Разве вот за эти
две бороды-то, что на скулах-то, поймает: ну, там есть что!..
Все захохотали, а Захар был как ударом поражен этой выходкой
кучера, с которым одним он и вел до тех пор дружескую беседу.
– А вот как я скажу барину-то, – начал он с
яростью хрипеть на кучера, – так он найдет эа что и тебя ухватить: он тебе
бороду-то выгладит: вишь, она у тебя в сосульках вся!
– Горазд же твой барин, коли будет чужим кучерам бороды
гладить! Нет, вы заведите-ка своих, да в те поры и гладьте, а то больно
тороват!
– Не тебя ли взять в кучера, мазурика этакого? –
захрипел Захар. – Так ты не стоишь, чтоб тебя самого запрячь моему
барину-то!
– Ну, уж барин! – заметил язвительно кучер. –
Где ты этакого выкопал?
Он сам, и дворник, и цирюльник, и лакей, и защитник системы
ругательства – все захохотали.
– Смейтесь, смейтесь, а я вот скажу барину-то! –
хрипел Захар.
– А тебе, – сказал он, обращаясь к
дворнику, – надо бы унять этих разбойников, а не смеяться. Ты зачем
приставлен здесь? – Порядок всякий исправлять. А ты что? Я вот скажу
барину-то; постой, будет тебе!
– Ну, полно, полно, Захар Трофимыч! – говорил
дворник, стараясь успокоить его, – что он тебе сделал?
– Как он смеет так говорить про моего барина? –
возразил горячо Захар, указывая на кучера. – Да знает ли он, кто мой
барин-то? – с благоговением спросил он. – Да тебе, – говорил он,
обращаясь к кучеру, – и во сне не увидать такого барина: добрый, умница,
красавец! А твой-то точно некормленая кляча! Срам посмотреть, как выезжаете со
двора на бурой кобыле: точно нищие! Едите-то редьку с квасом. Вон на тебе
армячишка: дыр-то не сосчитаешь!..
Надо заметить, что армяк на кучере был вовсе без дыр.
– Да уж такого не сыщешь, – перебил кучер и
выдернул проворно совсем наружу торчавший из подмышки Захара клочок рубашки.
– Полно, полно вам! – твердил дворник, протягивая
между них руки.
– А! Ты платье мое драть! – закричал Захар,
вытаскивая еще больше рубашки наружу. – Постой, я покажу барину! Вот,
братцы, посмотрите, что он сделал: платье мне разорвал!..
– Да, я! – говорил кучер, несколько
струсив. – Видно, барин оттрепал…
– Оттреплет этакий барин! – говорил Захар. –
Такая добрая душа; да это золото – а не барин, дай бог ему здоровья! Я у него
как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал;
живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, – вот что!.. А в
деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне!
Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
У него от злости недоставало голоса, чтоб окончательно уничтожить
своего противника. Он остановился на минуту, чтоб собраться с силами и
придумать ядовитое витое слово, но не придумал от избытка скопившейся желчи.
– Да, вот постой, как еще ты за платье-то разделаешься:
дадут тебе рвать!.. – проговорил он наконец.
Задевши его барина, задели за живое и Захара. Расшевелили и
честолюбие и самолюбие: преданность проснулась и высказалась со всей силой. Он
готов был облить ядом желчи не только противника своего, но и его барина, и
родню барина, который даже не знал, есть ли она, и знакомых. Тут он с
удивительною точностью повторил все клеветы и злословия о господах, почерпнутые
им из прежних бесед с кучером.
– А вы-то с барином голь проклятая, жиды, хуже
немца! – говорил он. – Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с
толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли
какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала
крадеными да изношенными платьями.
– Полно, полно вам!.. – унимал дворник.
– Да! – говорил Захар. – У меня-то, слава
богу, барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще не всякого
графа посадит с собой: иной придет, да и настоится в прихожей… Ходят вс°
сочинители…
– Какие это такие, братец ты мой, сочинители? –
спросил дворник, желая прекратить раздор. – Чиновники, что ли, такие?
– Нет, это такие господа, которые сами выдумывают, что
им понадобится, – объяснил Захар.
– Что ж они у вас делают? – спросил дворник.
– Что? Один трубку спросит, другой хересу… – сказал
Захар и остановился, заметив, что почти все насмешливо улыбаются.
– А вы тут все мерзавцы, сколько вас ни на есть! –
скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. – Дадут тебе
чужое платье драть! Я пойду барину скажу! – прибавил он и быстро пошел
домой.
– Полно тебе! Постой, постой! – кричал
дворник. – Захар Трофимыч! Пойдем в полпивную, пожалуйста, войдем…
Захар остановился на дороге, быстро обернулся и, не глядя на
дворню, еще быстрее ринулся на улицу. Он дошел, не оборачиваясь ни на кого, до
двери полпивной, которая была напротив; тут он обернулся, мрачно окинул
взглядом все общество и еще мрачнее махнул всем рукой, чтоб шли за ним, и
скрылся в дверях.
Все прочие тоже разбрелись: кто в полпивную, кто домой;
остался только один лакей.
– Ну, что за беда, коли и скажет барину? – сам с
собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. –
Барин добрый, видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то
иной глядит, глядит, да и за волосы…
|