XI
Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на
Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был
Штольц, другой – его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом,
задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня
кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была
большая и разнообразная.
– Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? – сказал
литератор, глядя на нищих.
– Как откуда? Из разных щелей и углов наползают…
– Я не то спрашиваю, – возразил литератор, –
я хотел бы знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли
это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..
– Зачем тебе? Не хочешь ли писать «Mysteres de
Petersbourg»?
– Может быть… – лениво зевая, проговорил литератор.
– Да вот случай: спроси любого – за рубль серебром он
тебе продаст всю свою историю, а ты запиши и перепродай с барышом. Вот старик,
тип нищего, кажется, самый нормальный. Эй, старик! Поди сюда!
Старик обернулся на зов, снял шапку и подошел к ним.
– Милосердые господа! – захрипел он. –
Помогите бедному, увечному в тридцати сражениях, престарелому воину…
– Захар! – с удивлением сказал Штольц. – Это
ты?
Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца,
пристально поглядел на Штольца.
– Извините, ваше превосходительство, не признаю… ослеп
совсем!
– Забыл друга своего барина, Штольца, – упрекнул
Штольц.
– Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота
одолела! Батюшка, отец родной!
Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу
его платья.
– Привел господь дожить до этакой радости меня, пса
окаянного… – завопил он, не то плача, не то смеясь.
Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба
до подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая;
бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в
каждой точно положено было по комку снега. На нем была ветхая, совсем
полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые,
стоптанные калоши на босу ногу; в руках держал меховую совсем обтертую шапку.
– Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне
сегодня для праздника…
– Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не
стыдно? – строго спросил Штольц.
– Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? –
тяжело вздохнув, начал Захар. – Чем питаться? Бывало, когда Анисья была
жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла в холеру – царство
ей небесное, – братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом.
Михей Андреич Тарантьев все норовил, как пойдешь мимо, сзади ногой ударить:
житья не стало! Попреков сколько перенес. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в
горло не шел. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! – прибавил Захар
крестясь, – давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму дает и хлеба
сколько хочешь, и на печке угол – все по милости своей давала. Да из-за меня и
ее стали попрекать, я и ушел куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю
горе…
– Зачем на место не шел? – спросил Штольц.
– Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был
на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В
лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней
битком набито было народу. Вс° по одному, редко где два лакея. Сапоги сами
снимают с себя: какую-то машинку выдумали! – с сокрушением продолжал
Захар. – Срам, стыд, пропадает барство!
Он вздохнул.
– Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней
сидеть; все шло хорошо, а он меня послал к буфету служить: мое ли дело? Однажды
понес посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие – чтоб им
провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и
грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом
понравился: «почтенный на взгляд», говорит, и взяла в швейцары. Должность
хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу,
покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом уж
пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно:
булавой наотмашь, вот так! – Захар сделал рукой наотмашь. – Оно
лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая – бог с ней! Раз
заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась, словно я
выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла мимо меня,
почудилось ей, что вином от меня пахнет… такая, право! И отказала.
– А ведь в самом деле пахнет, так и несет! –
сказал Штольц.
– С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с
горя, – засипел Захар, сморщившись горько. – Пробовал тоже извозчиком
ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь
попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой
раз старуху смял, в часть взяли…
– Ну, полно, не бродяжничай и не пьянствуй, приходи ко
мне, я тебе угол дам, в деревню поедем – слышишь?
– Слышу, батюшка, Андрей Иваныч, да…
Он вздохнул.
– Ехать-то неохота отсюда, от могилки-то! Наш-то
кормилец-то, Илья Ильич, – завопил он, – опять помянул его сегодня,
царство ему небесное! Этакого барина отнял господь! На радость людям жил, жить
бы ему сто лет… – всхлипывал и приговарнвал Захар, морщась. – Вот сегодня
на могилке у него был; как в эту сторону приду, так и туда, сяду, да и сижу;
слезы так и текут… Этак-то иногда задумаюсь, притихнет все, и почудится, как будто
кличет: «Захар! Захар!» Инда мурашки по спине побегут! Не нажить такого барина!
А вас-то как любил – помяни, господи, его душеньку во царствии своем!
– Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю
накормить, одеть, а там как хочешь! – сказал Штольц и дал ему денег.
– Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай,
великонек стал! Господи! Радости какой привел дождаться господь! Приду,
батюшка, дай бог вам доброго здоровья и несчетные годы… – ворчал Захар вслед
уезжавшей коляске.
– Ну, ты слышал историю этого нищего? – сказал
Штольц своему приятелю.
– А что это за Илья Ильич, которого он поминал? –
спросил литератор.
– Обломов: я тебе много раз про него говорил.
– Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним
сталось?
– Погиб, пропал ни за что.
Штольц вздохнул и задумался.
– А был не глупее других, душа чиста и ясна, как
стекло; благороден, нежен, и – пропал!
– Отчего же? Какая причина?
– Причина… какая причина! Обломовщина! – сказал
Штольц.
– Обломовщина! – с недоумением повторил
литератор. – Что это такое?
– Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и
памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.
И он рассказал ему, что здесь написано.
1857 и 1858 гг. Впервые полностью опубликован в
журнале «Отечественные записки», январь-апрель 1859 г.
|