VI
Он не заметил, что Захар подал ему совсем холодный обед, не
заметил, как после того очутился в постели и заснул крепким, как камень, сном.
На другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге: как
можно! Он живо представил себе, как на него все станут смотреть значительно.
Швейцар и без того встречает его как-то особенно ласково.
Семен так и бросается сломя голову, когда он спросит стакан воды. Катя, няня
провожают его дружелюбной улыбкой.
«Жених, жених!» – написано у всех на лбу, а он еще не просил
согласия тетки, у него ни гроша денег нет, и он не знает, когда будут, не знает
даже, сколько он получит дохода с деревни в нынешнем году; дома в деревне нет –
хорош жених!
Он решил, что до получения положительных известий из деревни
он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
Он не брился, не одевался, лениво перелистывал французские
газеты, взятые на той неделе у Ильинских, не смотрел беспрестанно на часы и не
хмурился, что стрелка долго не подвигается вперед.
Захар и Анисья, думали, что он, по обыкновению, не будет
обедать дома, и не спрашивали его, что готовить.
Он их разбранил, объявив, что он совсем не всякую среду
обедал у Ильинских, что это «клевета», что обедал он у Ивана Герасимовича и что
вперед, кроме разве воскресенья, и то не каждого, будет обедать дома.
Анисья опрометью побежала на рынок за потрохами для любимого
супа Обломова.
Приходили хозяйские дети к нему: он проверил сложение и
вычитание у Вани и нашел две ошибки. Маше налиновал тетрадь и написал большие
азы, потом слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную дверь, как
мелькали и двигались локти хозяйки.
Часу во втором хозяйка из-за двери спросила, не хочет ли он
закусить: у них пекли ватрушки. Подали ватрушки и рюмку смородиновой водки.
Волнение Ильи Ильича немного успокоилось, и на него нашла
только тупая задумчивость, в которой он пробыл почти до обеда.
После обеда, лишь только было он, лежа на диване, начал
кивать головой, одолеваемый дремотой, – дверь из хозяйской половины
отворилась, и оттуда появилась Агафья Матвеевна с двумя пирамидами чулок в
обеих руках.
Она положила их на два стула, а Обломов вскочил н предложил
ей самой третий, но она не села; это было не в ее привычках: она вечно на
ногах, вечно в заботе и в движении.
– Вот я разобрала сегодня ваши чулки, – сказала
она, – пятьдесят пять пар, да почти все худые…
– Какие же вы добрые! – говорил Обломов, подходя к
ней и взяв ее шутливо слегка за локти.
Она усмехнулась.
– Что вы беспокоитесь? Мне, право, совестно.
– Ничего, наше дело хозяйское: у вас некому разбирать,
а мне в охоту, – продолжала она. – Вот тут двадцать пар совсем не
годятся: их уж и штопать не стоит.
– Не надо, бросьте все, пожалуйста! что вы занимаетесь
этой дрянью. Можно новые купить…
– Как бросить, зачем? Вот эти можно все
надвязать. – И она начала живо отсчитывать чулки.
– Да сядьте, пожалуйста; что вы стоите? –
предлагал он ей.
– Нет, покорнейше благодарю, некогда
покладываться, – отвечала она, уклоняясь опять от стула. – Сегодня
стирка у нас; надо все белье приготовить.
– Вы чудо, а не хозяйка! – говорил он,
останавливая глаза на ее горле и на груди.
Она усмехнулась.
– Так как же, – спросила она, – надвязать
чулки-то? Я бумаги и ниток закажу. Нам старуха из деревни носит, а здесь не
стоит покупать: все гниль.
– Если вы так добры, сделайте одолжение, – говорил
Обломов, – только мне, право совестно, что вы хлопочете.
– Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу,
эти бабушке дам; завтра золовка придет гостить: по вечерам нечего будет делать,
и надвяжем. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает:
большие, не по рукам.
– Ужель и Маша привыкает? – спросил Обломов.
– Ей-богу, правда.
– Не знаю, как и благодарить вас, – говорил
Обломов, глядя на нее с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на
горячую ватрушку. – Очень, очень благодарен вам и в долгу не останусь,
особенно у Маши: шелковых платьев накуплю ей, как куколку одену.
– Что вы? Что за благодарность? Куда ей шелковые
платья? Ей и ситцевых не напасешься; так вот на ней все и горит, особенно
башмаки: не успеваем на рынке покупать.
Она встала и взяла чулки.
– Куда же вы торопитесь? – говорил он. –
Посидите, я не занят.
– В другое время когда-нибудь, в праздник; и вы к нам,
милости просим, кофе кушать. А теперь стирка: я пойду, посмотрю, что Акулина,
начала ли?..
– Ну, бог с вами, не смею задерживать, – сказал
Обломов, глядя ей в след в спину и на локти.
– Еще я халат ваш достала из чулана, – продолжала
она, – его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит.
– Напрасно! Я его не ношу больше, я отстал, он мне не
нужен.
– Ну, все равно, пусть вымоют: может быть, наденете
когда-нибудь… к свадьбе! – досказала она, усмехаясь и захлопывая дверь.
У него вдруг и сон отлетел, и уши навострились, и глаза он
вытаращил.
– И она знает – все! – сказал он, опускаясь на
приготовленный ей стул. – О Захар, Захар!
Опять полились на Захара «жалкие» слова, опять Анисья
заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в
разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли дело?
Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю
провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про
Ильинскую барышню и не слыхивала, и разумела какую-нибудь другую невесту…»
И много говорила Анисья, так что Илья Ильич замахал рукой.
Захар попробовал было на другой день попроситься в старый дом, в Гороховую, в
гости сходить, так Обломов таких гостей задал ему, что он насилу ноги унес.
– Там еще не знают, так надо распустить клевету. Дома
сиди! – прибавил Обломов грозно.
Прошла среда. В четверг Обломов получил опять по городской
почте письмо от Ольги, с вопросом, что значит, что такое случилось, что его не
было. Она писала, что проплакала целый вечер и почти не спала ночь.
– Плачет, не спит этот ангел! – восклицал
Обломов. – Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы
встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это
за жизнь, все волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?
Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на
улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и
исполнено содержания и текло бы тихо, день за день, капля по капле, в немом
созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой
жизни. Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими
волнами, как воображал ее Штольц.
– Это болезнь, – говорил Обломов, – горячка,
скаканье с порогами, с прорывами плотин, с наводнениями.
Он написал Ольге, что в Летнем саду простудился немного,
должен был напиться горячей травы и просидеть дня два дома, что теперь все
прошло и он надеется видеть ее в воскресенье.
Она написала ему ответ и похвалила, что он поберегся,
советовала остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что
она лучше проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
Ответ принес Никита, тот самый, который, по словам Анисьи,
был главным виновником болтовни. Он принес от барышни новые книги, с поручением
от Ольги прочитать и сказать, при свидании, стоит ли их читать ей самой.
Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам
отдал его Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и провожал глазами
до калитки, чтоб он не вздумал зайти на кухню и повторить там «клевету» и чтоб
Захар не пошел провожать его на улицу.
Он обрадовался предложению Ольги поберечься и не приходить в
воскресенье и написал ей, что, действительно, для совершенного выздоровления
нужно просидеть еще несколько дней дома.
В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел
горячий пирог и к обеду посылал Захара на ту сторону за мороженым и конфетами
для детей.
Захара насилу перевезли через реку назад; мосты уже сняли, и
Нева собралась замерзнуть. Обломову нельзя было думать и в среду ехать к Ольге.
Конечно, можно было бы броситься сейчас же на ту сторону,
поселиться на несколько дней у Ивана Герасимовича и бывать, даже обедать каждый
день у Ольги.
Предлог был законный: Нева захватила на той стороне, не
успел переправиться.
У Обломова первым движением была эта мысль, и он быстро
спустил ноги на пол, но, подумав немного, с заботливым лицом и со вздохом
медленно опять улегся на своем месте.
«Нет, пусть замолкнут толки, пусть посторонние лица,
посещающие дом Ольги, забудут немного его и увидят уж опять каждый день там
тогда, когда они объявлены будут женихом и невестой».
– Скучно ждать, да нечего делать, – прибавил он со
вздохом, принимаясь за присланные от Ольги книги.
Он прочел страниц пятнадцать. Маша пришла звать его, не
хочет ли пойти на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел и
воротился к чаю.
Так проходили дни. Илья Ильич скучал, читал, ходил по улице,
а дома заглядывал в дверь к хозяйке, чтоб от скуки перемолвить слова два. Он
даже смолол ей однажды фунта три кофе с таким усердием, что у него лоб стал
мокрый.
Он хотел было дать ей книгу прочесть. Она, медленно шевеля
губами, прочла про себя заглавие и возвратила книгу, сказав, что когда придут
святки, так она возьмет ее у него и заставит Ваню прочесть вслух, тогда и
бабушка послушает, а теперь некогда.
Между тем на Неву настлали мостки, и однажды скаканье собаки
на цепи и отчаянный лай возвестили вторичный приход Никиты с запиской, с
вопросом о здоровье и с книгой.
Обломов боялся, чтоб и ему не пришлось идти по мосткам на ту
сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что у него сделалась маленькая
опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая
судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Он накрепко наказал Захару не сметь болтать с Никитой и
опять глазами проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда
она показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.
|