Действие третье
Сцена первая
Улица.
Ворота дома Кабановых, перед воротами скамейка.
Явление первое
Кабанова и Феклуша (сидят на
скамейке).
Феклуша. Последние времена, матушка
Марфа Игнатьевна, последние, по всем приметам последние. Еще у вас в городе рай
и тишина, а по другим городам так просто содом, матушка: шум, беготня, езда
беспрестанная! Народ-то так и снует, один туда, другой сюда.
Кабанова. Некуда нам торопиться-то,
милая, мы и живем не спеша.
Феклуша. Нет, матушка, оттого у вас
тишина в городе, что многие люди, вот хоть бы вас взять, добродетелями, как
цветами, украшаются: оттого все и делается прохладно и благочинно. Ведь эта
беготня-то, матушка, что значит? Ведь это суета! Вот хоть бы в Москве: бегает
народ взад и вперед, неизвестно зачем. Вот она суета-то и есть. Суетный народ,
матушка Марфа Игнатьевна, вот он и бегает. Ему представляется-то, что он за
делом бежит; торопится, бедный, людей не узнает; ему мерещится, что его манит
некто, а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна. И пойдет в
тоске. А другому мерещится, что будто он догоняет кого-то знакомого. Со стороны-то
свежий человек сейчас видит, что никого нет; а тому-то все кажется от суеты,
что он догоняет. Суета-то, ведь она вроде туману бывает. Вот у вас в этакой
прекрасный вечер редко кто и за ворота-то выйдет посидеть; а в Москве-то теперь
гульбища да игрища, а по улицам-то индо грохот идет, стон стоит. Да чего, матушка
Марфа Игнатьевна, огненного змия стали запрягать: все, видишь, для ради скорости.
Кабанова. Слышала я, милая.
Феклуша. А я, матушка, так своими
глазами видела; конечно, другие от суеты не видят ничего, так он им машиной
показывается, они машиной и называют, а я видела, как он лапами-то вот так (растопыривает
пальцы) делает. Ну, и стон, которые люди хорошей жизни, так слышат.
Кабанова. Назвать-то всячески можно,
пожалуй, хоть машиной назови; народ-то глуп, будет всему верить. А меня хоть ты
золотом осыпь, так я не поеду.
Феклуша. Что за крайности, матушка! Сохрани
господи от такой напасти! А вот еще, матушка Марфа Игнатьевна, было мне в
Москве видение некоторое. Иду я рано поутру, еще чуть брезжится, и вижу, на
высоком-превысоком доме, на крыше, стоит кто-то, лицом черен. Уж сами понимаете
кто. И делает он руками, как будто сыплет что, а ничего не сыпется. Тут я
догадалась, что это он плевелы сыплет, а народ днем в суете-то своей невидимо и
подберет. Оттого-то они так и бегают, оттого и женщины-то у них все такие
худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они что потеряли либо чего ищут:
в лице печаль, даже жалко.
Кабанова. Все может быть, моя милая! В
наши времена чего дивиться!
Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа
Игнатьевна, тяжелые. Уж и время-то стало в умаление приходить.
Кабанова. Как так, милая, в умаление?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам
заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче
становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда
кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то и часы все те же как будто
остались, а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что
умные-то люди говорят.
Кабанова. И хуже этого, милая, будет.
Феклуша. Нам-то бы только не дожить до
этого,
Кабанова. Может, и доживем.
Входит
Дикой.
Явление второе
Те
же и Дикой.
Кабанова. Что это ты, кум, бродишь так
поздно?
Дикой. А кто ж мне запретит!
Кабанова. Кто запретит! Кому нужно!
Дикой. Ну, и, значит, нечего
разговаривать. Что я, под началом, что ль, у кого? Ты еще что тут! Какого еще
тут черта водяного!..
Кабанова. Ну, ты не очень горло-то
распускай! Ты найди подешевле меня! А я тебе дорога! Ступай своей дорогой, куда
шел. Пойдем, Феклуша, домой. (Встает.)
Дикой. Постой, кума, постой! Не
сердись. Еще успеешь дома-то быть: дом-то твой не за горами. Вот он!
Кабанова. Коли ты за делом, так не ори, а
говори толком.
Дикой. Никакого дела нет, а я хмелен,
вот что.
Кабанова. Что ж, ты мне теперь хвалить
тебя прикажешь за это?
Дикой. Ни хвалить, ни бранить. А,
значит, я хмелен. Ну, и кончено дело. Пока не просплюсь, уж этого дела
поправить нельзя.
Кабанова. Так ступай, спи!
Дикой. Куда ж это я пойду?
Кабанова. Домой. А то куда же!
Дикой. А коли я не хочу домой-то?
Кабанова. Отчего же это, позволь тебя
спросить?
Дикой. А потому, что у меня там война
идет.
Кабанова. Да кому ж там воевать-то? Ведь
ты один только там воин-то и есть.
Дикой. Ну так что ж, что я воин? Ну
что ж из этого?
Кабанова. Что? Ничего. А и честь-то не
велика, потому что воюешь-то ты всю жизнь с бабами. Вот что.
Дикой. Ну, значит, они и должны мне
покоряться. А то я, что ли, покоряться стану!
Кабанова. Уж немало я дивлюсь на тебя:
столько у тебя народу в доме, а на тебя на одного угодить не могут.
Дикой. Вот поди ж ты!
Кабанова. Ну, что ж тебе нужно от меня?
Дикой. А вот что: разговори меня,
чтобы у меня сердце прошло. Ты только одна во всем городе умеешь меня
разговорить.
Кабанова. Поди, Феклушка, вели
приготовить закусить что-нибудь.
Феклуша уходит.
Пойдем в
покои!
Дикой. Нет, я в покои не пойду, в
покоях я хуже.
Кабанова. Чем же тебя рассердили-то?
Дикой. Еще с утра с самого.
Кабанова. Должно быть, денег просили.
Дикой. Точно сговорились, проклятые;
то тот, то другой целый день пристают.
Кабанова. Должно быть, надо, коли
пристают.
Дикой. Понимаю я это; да что ж ты мне
прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо
отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у
меня просить – обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому, только заикнись мне
о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает,
да и только; ну, и в те поры ни за что обругаю человека.
Кабанова. Нет над тобой старших, вот ты и
куражишься.
Дикой. Нет, ты, кума, молчи! Ты
слушай! Вот какие со мной истории бывали. О посту как-то о великом я говел, а
тут нелегкая и подсунь мужичонка: за деньгами пришел, дрова возил. И принесло ж
его на грех-то в такое время! Согрешил-таки: изругал, так изругал, что лучше требовать
нельзя, чуть не прибил. Вот оно, какое сердце-то у меня! После прощенья просил,
в ноги кланялся, право так. Истинно тебе говорю, мужику в ноги кланялся. Вот до
чего меня сердце доводит: тут на дворе, в грязи, ему и кланялся; при всех ему
кланялся.
Кабанова. А зачем ты нарочно-то себя в
сердце приводишь? Это, кум, нехорошо.
Дикой. Как так нарочно?
Кабанова. Я видала, я знаю. Ты, коли
видишь, что просить у тебя чего-нибудь хотят, ты возьмешь да нарочно из своих
на кого-нибудь и накинешься, чтобы рассердиться; потому что ты знаешь, что к
тебе сердитому никто уж не пойдет. Вот что, кум!
Дикой. Ну, что ж такое? Кому своего
добра не жалко!
Глаша входит.
Глаша. Марфа Игнатьевна, закусить
поставлено, пожалуйте!
Кабанова. Что ж, кум, зайди. Закуси, чем
бог послал.
Дикой. Пожалуй.
Кабанова. Милости просим! (Пропускает
вперед Дикого и уходит за ним.)
Глаша,
сложа руки, стоит у ворот.
Глаша. Никак, Борис Григорьич идет. Уж
не за дядей ли? Аль так гуляет? Должно, так гуляет.
Входит
Борис.
Явление третье
Глаша, Борис, потом Кулигин.
Борис. Не у вас ли дядя?
Глаша. У нас. Тебе нужно, что ль, его?
Борис. Послали из дому узнать, где он.
А коли у вас, так пусть сидит: кому его нужно. Дома-то рады-радехоньки, что
ушел.
Глаша. Нашей бы хозяйке за ним быть,
она б его скоро прекратила. Что ж я, дура, стою-то с тобой! Прощай. (Уходит.)
Борис. Ах ты, господи! Хоть бы одним
глазком взглянуть на нее! В дом войти нельзя: здесь незваные не ходят. Вот жизнь-то!
Живем в одном городе, почти рядом, а увидишься раз в неделю, и то в церкви либо
на дороге, вот и все! Здесь что вышла замуж, что схоронили – все равно.
Молчание.
Уж
совсем бы мне ее не видать: легче бы было! А то видишь урывками, да еще при людях;
во сто глаз на тебя смотрят. Только сердце надрывается. Да и с собой-то не
сладишь никак. Пойдешь гулять, а очутишься всегда здесь у ворот. И зачем я хожу
сюда? Видеть ее никогда нельзя, а еще, пожалуй, разговор какой выйдет, ее-то в
беду введешь. Ну, попал я в городок!
Идет
ему навстречу Кулигин.
Кулигин. Что, сударь? Гулять изволите?
Борис. Да, гуляю себе, погода очень
хороша нынче.
Кулигин. Очень хорошо, сударь, гулять
теперь. Тишина, воздух отличный, из-за Волги с лугов цветами пахнет, небо
чистое…
Открылась бездна, звезд полна,
Звездам числа нет, бездне – дна.
Пойдемте,
сударь, на бульвар, ни души там нет.
Борис. Пойдемте!
Кулигин. Вот какой, сударь, у нас
городишко! Бульвар сделали, а не гуляют. Гуляют только по праздникам, и то один
вид делают, что гуляют, а сами ходят туда наряды показывать. Только пьяного
приказного и встретишь, из трактира домой плетется. Бедным гулять, сударь,
некогда, у них день и ночь работа. И спят-то всего часа три в сутки. А
богатые-то что делают? Ну, что бы, кажется, им не гулять, не дышать свежим
воздухом? Так нет. У всех давно ворота, сударь, заперты, и собаки спущены… Вы
думаете, они дело делают либо богу молятся? Нет, сударь. И не от воров они
запираются, а чтоб люди не видали, как они своих домашних едят поедом да семью
тиранят. И что слез льется за этими запорами, невидимых и неслышимых! Да что
вам говорить, сударь! По себе можете судить. И что, сударь, за этими замками
разврату темного да пьянства! И все шито да крыто – никто ничего не видит
и не знает, видит только один бог! Ты, говорит, смотри, в людях меня да на
улице, а до семьи моей тебе дела нет; на это, говорит, у меня есть замки, да
запоры, да собаки злые. Семья, говорит, дело тайное, секретное! Знаем мы эти
секреты-то! От этих секретов-то, сударь, ему только одному весело, а остальные
волком воют. Да и что за секрет? Кто его не знает! Ограбить сирот,
родственников, племянников, заколотить домашних так, чтобы ни об чем, что он
там творит, пискнуть не смели. Вот и весь секрет. Ну, да бог с ними! А знаете,
сударь, кто у нас гуляет? Молодые парни да девушки. Так эти у сна воруют
часок-другой, ну и гуляют парочками. Да вот пара!
Показываются
Кудряш и Варвара. Целуются.
Борис. Целуются.
Кулигин. Это у нас нужды нет.
Кудряш уходит, а Варвара подходит к
своим воротам и манит Бориса. Он подходит.
Явление четвертое
Борис, Кулигин и Варвара.
Кулигин. Я, сударь, на бульвар пойду.
Что вам мешать-то? Там и подожду.
Борис. Хорошо, я сейчас приду.
Кулигин уходит.
Варвара (закрываясь платком).
Знаешь овраг за Кабановым садом?
Борис. Знаю.
Варвара. Приходи туда ужо попозже.
Борис. Зачем?
Варвара. Какой ты глупый! Приходи: там
увидишь, зачем. Ну, ступай скорей, тебя дожидаются.
Борис уходит.
Не узнал
ведь! Пущай теперь подумает. А ужотко я знаю, что Катерина не утерпит,
выскочит. (Уходит в ворота.)
|