Через базарную площадь идет полицейский надзиратель Очумелов
в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом,
доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни
души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные
пасти; около них нет даже нищих.
– Так ты кусаться, окаянная? – слышит вдруг
Очумелов. – Ребята, не пущай ее! Нынче не велено кусаться! Держи! А… а!
Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторону и видит: из
дровяного склада купца Пичугина, прыгая на трех ногах и оглядываясь, бежит
собака. За ней гонится человек в ситцевой крахмальной рубахе и расстегнутой
жилетке. Он бежит за ней и, подавшись туловищем вперед, падает на землю и
хватает собаку за задние лапы. Слышен вторично собачий визг и крик: «Не пущай!»
Из лавок высовываются сонные физиономии, и скоро около дровяного склада, словно
из земли выросши, собирается толпа.
– Никак беспорядок, ваше благородие!.. – говорит
городовой.
Очумелов делает полуоборот налево и шагает к сборищу. Около
самых ворот склада, видит он, стоит вышеписанный человек в расстегнутой жилетке
и, подняв вверх правую руку, показывает толпе окровавленный палец. На
полупьяном лице его как бы написано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!», да и самый
палец имеет вид знамения победы. В этом человеке Очумелов узнает золотых дел
мастера Хрюкина. В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожа всем телом,
сидит на земле сам виновник скандала – белый борзой щенок с острой мордой и
желтым пятном на спине. В слезящихся глазах его выражение тоски и ужаса.
– По какому это случаю тут? – спрашивает Очумелов,
врезываясь в толпу. – Почему тут? Это ты зачем палец?.. Кто кричал?
– Иду я, ваше благородие, никого не трогаю… –
начинает Хрюкин, кашляя в кулак. – Насчет дров с Митрий Митричем, – и
вдруг эта подлая ни с того ни с сего за палец… Вы меня извините, я человек,
который работающий… Работа у меня мелкая. Пущай мне заплатят, потому – я этим
пальцем, может, неделю не пошевельну… Этого, ваше благородие, и в законе нет,
чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусаться, то лучше и не жить на
свете…
– Гм!.. Хорошо… – говорит Очумелов строго, кашляя
и шевеля бровями. – Хорошо… Чья собака? Я этого так не оставлю. Я покажу
вам, как собак распускать! Пора обратить внимание на подобных господ, не
желающих подчиняться постановлениям! Как оштрафуют его, мерзавца, так он узнает
у меня, что значит собака и прочий бродячий скот! Я ему покажу кузькину мать!..
Елдырин, – обращается надзиратель к городовому, – узнай, чья это
собака, и составляй протокол! А собаку истребить надо. Немедля! Она, наверное,
бешеная… Чья это собака, спрашиваю?
– Это, кажись, генерала Жигалова! – говорит кто-то
из толпы.
– Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, с меня
пальто… Ужас как жарко! Должно полагать, перед дождем… Одного только я не
понимаю: как она могла тебя укусить? – обращается Очумелов к
Хрюкину. – Нешто она достанет до пальца? Она маленькая, а ты ведь вон
какой здоровила! Ты, должно быть, расковырял палец гвоздиком, а потом и пришла
в твою голову идея, чтоб соврать. Ты ведь… известный народ! Знаю вас, чертей!
– Он, ваше благородие, цигаркой ей в харю для смеха, а
она – не будь дура и тяпни… Вздорный человек, ваше благородие!
– Врешь, кривой! Не видал, так, стало быть, зачем
врать? Их благородие умный господин и понимают, ежели кто врет, а кто по
совести, как перед Богом… А ежели я вру, так пущай мировой рассудит. У него в
законе сказано… Нынче все равны… У меня у самого брат в жандармах… ежели хотите
знать…
– Не рассуждать!
– Нет, это не генеральская… – глубокомысленно
замечает городовой. – У генерала таких нет. У него всё больше легавые…
– Ты это верно знаешь?
– Верно, ваше благородие…
– Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, породистые,
а эта – черт знает что! Ни шерсти, ни вида… подлость одна только… И этакую
собаку держать?!.. Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербурге или
Москве, то знаете, что было бы? Там не посмотрели бы в закон, а моментально –
не дыши! Ты, Хрюкин, пострадал и дела этого так не оставляй… Нужно проучить!
Пора…
– А может быть, и генеральская… – думает вслух
городовой. – На морде у ней не написано… Намедни во дворе у него такую
видел.
– Вестимо, генеральская! – говорит голос из толпы.
– Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто… Что-то
ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее к генералу и спросишь там. Скажешь, что я
нашел и прислал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу… Она, может быть,
дорогая, а ежели каждый свинья будет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли
испортить. Собака – нежная тварь… А ты, болван, опусти руку! Нечего свой
дурацкий палец выставлять! Сам виноват!..
– Повар генеральский идет, его спросим… Эй, Прохор!
Поди-ка, милый, сюда! Погляди на собаку… Ваша?
– Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало!
– И спрашивать тут долго нечего, – говорит
Очумелов. – Оно бродячая! Нечего тут долго разговаривать… Ежели сказал,
что бродячая, стало быть, и бродячая… Истребить, вот и все.
– Это не наша, – продолжает Прохор. – Это
генералова брата, что намеднись приехал. Наш не охотник до борзых. Брат ихний
охоч…
– Да разве братец ихний приехали? Владимир
Иваныч? – спрашивает Очумелов, и все лицо его заливается улыбкой
умиления. – Ишь ты, господи! А я и не знал! Погостить приехали?
– В гости…
– Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я ведь и не
знал! Так это ихняя собачка? Очень рад… Возьми ее… Собачонка ничего себе…
Шустрая такая… Цап этого за палец! Ха-ха-ха… Ну, чего дрожишь? Ррр… Рр…
Сердится, шельма, цуцик этакий…
Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного склада… Толпа
хохочет над Хрюкиным.
– Я еще доберусь до тебя! – грозит ему Очумелов и,
запахиваясь в шинель, продолжает свой путь по базарной площади.
1884
|