Глава II
Я царь, я раб, я червь, я бог.
Державин.
На другой день Чарский в темном и нечистом коридоре трактира
отыскивал 35-ый номер. Он остановился у двери и постучался. Вчерашний италиянец
отворил ее.
– Победа! – сказал ему Чарский, – ваше
дело в шляпе. Княгиня дает вам свою залу – вчера на рауте я успел завербовать
половину Петербурга; печатайте билеты и объявления. Ручаюсь вам, если не за
триумф, то по крайней мере за барыш…
– А это главное! – вскричал италиянец, изъявляя
свою радость живыми движениями, свойственными южной его породе. – Я знал,
что вы мне поможете. Corpo di Bacco![7] Вы
поэт, так же, как и я; а что ни говори, поэты славные ребята! Как изъявлю вам
мою благодарность? постойте… хотите ли выслушать импровизацию?
– Импровизацию!.. разве вы можете обойтиться и без
публики, и без музыки, и без грома рукоплесканий?
– Пустое, пустое! где найти мне лучшую публику? Вы
поэт, вы поймете меня лучше их, и ваше тихое ободрение дороже мне целой бури
рукоплесканий… Садитесь где-нибудь и задайте мне тему.
Чарский сел на чамодане (из двух стульев, находившихся в
тесной канурке, один был сломан, другой завален бумагами и бельем).
Импровизатор взял со стола гитару – и стал перед Чарским, перебирая струны
костливыми пальцами и ожидая его заказа.
– Вот вам тема, – сказал ему Чарский: – поэт
сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его
вдохновением.
Глаза итальянца засверкали – он взял несколько акордов –
гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно
излетели из уст его… Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со
слов, сохранившихся в памяти Чарского.
<[Поэт идет]: открыты
вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его…
«Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь
смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет».
– Зачем крутится ветр в
овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.>
Италиянец умолк… Чарский молчал, изумленный и
растроганный.
– Ну что? – спросил импровизатор.
Чарский схватил его руку и сжал ее крепко.
– Что? – спросил импровизатор, – каково?
– Удивительно, – отвечал поэт. – Как!
Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха, и уже стала вашею собственностию, как
будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно. Итак для вас не
существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует
вдохновению?.. Удивительно, удивительно!..
Импровизатор отвечал:
– Всякой талант неизъясним. Каким образом ваятель в
куске каррарского мрамора видит сокрытого Юпитера, и выводит его на свет,
резцом и молотом раздробляя его оболочку? Почему мысль из головы поэта выходит
уже вооруженная четырьмя рифмами размеренная стройными однообразными
стопами? – Так никто, кроме самого импровизатора, не может понять эту
быстроту впечатлений, эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой
внешнею волею – тщетно я сам захотел бы это изъяснить. Однако… надобно подумать
о моем первом вечере. Как вы полагаете? Какую цену можно будет назначить за
билет, чтобы публике не слишком было тяжело, и чтобы я между тем не остался в
накладе? Говорят, la signora Cataiani[8] брала
по 25 рублей? Цена хорошая…
Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под
лавку конторщика; но он очень хорошо понимал житейскую необходимость, и
пустился с италиянцем в меркантильные расчеты. Италиянец при сем случае
обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он
опротивел Чарскому, который поспешил его оставить, чтобы не совсем утратить
чувство восхищения, произведенное в нем блестящим импровизатором. Озабоченный
италиякец не заметил этой перемены и проводил <его> по коридору и по
лестнице с глубокими поклонами и уверениями в вечной благодарности.
|