Увеличить |
X. "ЭТО ОН
ГОВОРИЛ!"
Алеша
войдя сообщил Ивану Федоровичу, что час с небольшим назад прибежала к нему на
квартиру Марья Кондратьевна и объявила, что Смердяков лишил себя жизни.
"Вхожу этта к нему самовар прибрать, а он у стенки на гвоздочке
висит". На вопрос Алеши: "заявила ль она кому следует?"
ответила, что никому не заявляла, а "прямо бросилась к вам к первому и всю
дорогу бежала бегом". Она была как помешанная, передавал Алеша, и вся
дрожала как лист. Когда же Алеша прибежал вместе с ней в их избу, то застал
Смердякова всё еще висевшим. На столе лежала записка: "Истребляю свою
жизнь своею собственною волей и охотой, чтобы никого не винить". Алеша так
и оставил эту записку на столе и пошел прямо к исправнику, у него обо всем
заявил, "а оттуда прямо к тебе", заключил Алеша, пристально
вглядываясь в лицо Ивана. И всё время, пока он рассказывал, он не отводил от
него глаз как бы чем-то очень пораженный в выражении его лица.
–
Брат, – вскричал он вдруг, – ты верно ужасно болен! Ты смотришь и как будто не
понимаешь, что я говорю.
–
Это хорошо, что ты пришел, – проговорил как бы задумчиво Иван и как бы вовсе не
слыхав восклицания Алеши. – А ведь я знал, что он повесился.
–
От кого же?
–
Не знаю от кого. Но я знал. Знал ли я? Да, он мне сказал. Он сейчас еще мне
говорил...
Иван
стоял среди комнаты и говорил всё так же задумчиво и смотря в землю.
–
Кто он? – спросил Алеша, невольно оглядевшись кругом.
–
Он улизнул.
Иван
поднял голову и тихо улыбнулся:
–
Он тебя испугался, тебя, голубя. Ты "чистый херувим". Тебя Дмитрий
херувимом зовет. Херувим... Громовый вопль восторга серафимов! Что такое
серафим? Может быть целое созвездие. А может быть всё то созвездие есть всего
только какая-нибудь химическая молекула... Есть созвездие Льва и Солнца, не
знаешь ли?
–
Брат, сядь! – проговорил Алеша в испуге, – сядь, ради Бога, на диван. Ты в
бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокрое к голове? Может
лучше станет?
–
Дай полотенце, вот тут на стуле, я давеча сюда бросил.
–
Тут нет его. Не беспокойся, я знаю, где лежит; вот оно, – сказал Алеша, сыскав
в другом углу комнаты, у туалетного столика Ивана, чистое, еще сложенное и не
употребленное полотенце. Иван странно посмотрел на полотенце; память как бы в
миг воротилась к нему.
–
Постой, – привстал он с дивана, – я давеча, час назад, это самое полотенце взял
оттуда же и смочил водой. Я прикладывал к голове и бросил сюда... как же оно
сухое? другого не было.
–
Ты прикладывал это полотенце к голове? – спросил Алеша.
–
Да, и ходил по комнате, час назад... Почему так свечки сгорели? который час?
–
Скоро двенадцать.
–
Нет, нет, нет! – вскричал вдруг Иван. – это был не сон! Он был, он тут сидел,
вон на том диване. Когда ты стучал в окно, я бросил в него стакан... вот
этот... Постой, я и прежде спал, но этот сон не сон. И прежде было. У меня,
Алеша, теперь бывают сны... но они не сны, а наяву: я хожу, говорю и вижу... а
сплю. Но он тут сидел, он был, вот на этом диване... Он ужасно глуп, Алеша,
ужасно глуп, – за смеялся вдруг Иван и принялся шагать по комнате.
–
Кто глуп? Про кого ты говоришь, брат? – опять тоскливо спросил Алеша.
–
Чорт! Он ко мне повадился. Два раза был, даже почти три. Он дразнил меня тем,
будто я сержусь, что он просто чорт, а не сатана с опаленными крыльями, в громе
и блеске. Но он не сатана, это он лжет. Он самозванец. Он просто чорт, дрянной,
мелкий чорт. Он в баню ходит. Раздень его и наверно отыщешь хвост, длинный,
гладкий как у датской собаки, в аршин длиной, бурый... Алеша, ты озяб, ты в
снегу был, хочешь чаю? Что? холодный? Хочешь велю поставить? C'est a ne pas mettre un chien dehors...
Алеша
быстро сбегал к рукомойнику, намочил полотенце, уговорил Ивана опять сесть и
обложил ему мокрым полотенцем голову. Сам сел подле него.
–
Что ты мне давеча говорил про Лизу? – начал опять Иван. (Он становился очень
словоохотлив.) – Мне нравится Лиза. Я сказал про нее тебе что-то скверное. Я
солгал, мне она нравится... Я боюсь завтра за Катю, больше всего боюсь. За
будущее. Она завтра бросит меня и растопчет ногами. Она думает, что я из
ревности к ней гублю Митю! Да, она это думает! Так вот нет же! Завтра крест, но
не виселица. Нет, я не повешусь. Знаешь ли ты, что я никогда не могу лишить
себя жизни, Алеша! От подлости, что ли? Я не трус. От жажды жить! Почему это я
знал, что Смердяков повесился? Да, это он мне сказал...
–
И ты твердо уверен, что кто-то тут сидел? – спросил Алеша.
–
Вон на том диване, в углу. Ты бы его прогнал. Да ты же его и прогнал: он исчез
как ты явился. Я люблю твое лицо, Алеша. Знал ли ты, что я люблю твое лицо? А
он – это я, Алеша, я сам. Всё мое низкое, всё мое подлое и презренное! Да, я
"романтик", он это подметил... хоть это и клевета. Он ужасно глуп, но
он этим берет. Он хитер, животно хитер, он знал, чем взбесить меня. Он всё
дразнил меня, что я в него верю и тем заставил меня его слушать. Он надул меня
как мальчишку. Он мне впрочем сказал про меня много правды. Я бы никогда этого
не сказал себе. Знаешь, Алеша, знаешь, – ужасно серьезно и как бы
конфиденциально прибавил Иван, – я бы очень желал, чтоб он в самом деле был он,
а не я!
–
Он тебя измучил, – сказал Алеша, с состраданием смотря на брата.
–
Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: "Совесть! Что совесть? Я сам ее
делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за
семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги". – Это он говорил, это он
говорил!
–
А не ты, не ты? – ясно смотря на брата, неудержимо вскричал Алеша. – Ну и пусть
его, брось его и забудь о нем! Пусть он унесет с собою всё, что ты теперь
проклинаешь, и никогда не приходит!
–
Да, но он зол. Он надо мной смеялся. Он был дерзок, Алеша. – с содроганием
обиды проговорил Иван. – Но он клеветал на меня, он во многом клеветал. Лгал
мне же на меня же в глаза. "О, ты идешь совершить подвиг добродетели,
объявишь, что убил отца, что лакей по твоему наущению убил отца"...
–
Брат, – прервал, Алеша, – удержись: не ты убил. Это неправда!
–
Это он говорит, он, а он это знает. "Ты идешь совершить подвиг
добродетели, а в добродетель-то и не веришь – вот, чтo тебя злит и мучит, вот
отчего ты такой мстительный". – Это он мне про меня говорил, а он знает,
что говорит...
–
Это ты говоришь, а не он! – горестно воскликнул Алеша, – и говоришь в болезни,
в бреду, себя мучая!
–
Нет, он знает, что говорит. Ты, говорит, из гордости идешь, ты станешь и
скажешь: "это я убил, и чего вы корчитесь от ужаса, вы лжете! Мнение ваше
презираю, ужас ваш презираю". – Это он про меня говорит, и вдруг говорит:
"А знаешь, тебе хочется, чтоб они тебя похвалили: "Преступник,
дескать, убийца, но какие у него великодушные чувства, брата спасти захотел и
признался!" Вот это так уж ложь, Алеша! – вскричал вдруг Иван, засверкав
глазами. – Я не хочу, чтобы меня смерды хвалили! Это он солгал, Алеша, солгал,
клянусь тебе! Я бросил в него за это стаканом, и он расшибся об его морду.
–
Брат, успокойся, перестань! – упрашивал Алеша.
–
Нет, он умеет мучить, он жесток, – продолжал, не слушая, Иван. – Я всегда
предчувствовал, зачем он приходит. "Пусть, говорит, ты шел из гордости, но
ведь всё же была и надежда, что уличат Смердякова и сошлют в каторгу, что Митю
оправдают, а тебя осудят лишь нравственно – (слышишь, он тут смеялся!) – а
другие так и похвалят. Но вот умер Смердяков, повесился, – ну и кто ж тебе там
на суде теперь-то одному поверит? А ведь ты идешь, идешь, ты всё-таки пойдешь,
ты решил, что пойдешь. Для чего же ты идешь после этого?" Это страшно,
Алеша, я не могу выносить таких вопросов. Кто смеет мне задавать такие вопросы!
–
Брат, – прервал Алеша, замирая от страха, но всё еще как бы надеясь образумить
Ивана, – как же мог он говорить тебе про смерть Смердякова до моего прихода,
когда еще никто и не знал о ней, да и времени не было никому узнать?
–
Он говорил, – твердо произнес Иван, не допуская и сомнения. – Он только про это
и говорил, если хочешь. "И добро бы ты, говорит, в добродетель верил:
пусть не поверят мне, для принципа иду. Но ведь ты поросенок как Федор
Павлович, и что тебе добродетель? Для чего же ты туда потащишься, если жертва
твоя ни к чему не послужит? А потому что ты сам не знаешь, для чего идешь! О ты
бы много дал, чтоб узнать самому, для чего идешь! И будто ты решился? Ты еще не
решился. Ты всю ночь будешь сидеть и решать: идти или нет? Но ты всё-таки
пойдешь и знаешь, что пойдешь, сам знаешь, что как бы ты ни решался, а решение
уж не от тебя зависит. Пойдешь, потому что не смеешь не пойти. Почему не
смеешь, – это уж сам угадай, вот тебе загадка!" Встал и ушел. Ты пришел, а
он ушел. Он меня трусом назвал, Алеша! Le mot de l'enigme, что я трус! "Не
таким орлам воспарять над землей!" Это он прибавил, это он прибавил! И
Смердяков это же говорил. Его надо убить! Катя меня презирает, я уже месяц это
вижу, да и Лиза презирать начнет! "Идешь, чтоб тебя похвалили", – это зверская ложь! И ты тоже презираешь меня, Алеша.
Теперь я тебя опять возненавижу. И изверга ненавижу, и изверга ненавижу! Не
хочу спасать изверга, пусть сгниет в каторге! Гимн запел! О, завтра я пойду,
стану пред ними, и плюну им всем в глаза!
Он
вскочил в исступлении, сбросил с себя полотенце и принялся снова шагать по
комнате. Алеша вспомнил давешние слова его: "Как будто я сплю наяву...
Хожу, говорю и вижу, а сплю". Именно как будто это совершалось теперь.
Алеша не отходил от него. Мелькнула-было у него мысль бежать к доктору и
привесть того, но он побоялся оставить брата одного: поручить его совсем некому
было. Наконец Иван, мало-по-малу, стал совсем лишаться памяти. Он всё продолжал
говорить, говорил не умолкая, но уже совсем нескладно. Даже плохо выговаривал
слова и вдруг сильно покачнулся на месте. Но Алеша успел поддержать его. Иван
дал себя довести до постели, Алеша кое-как раздел его и уложил. Сам просидел над
ним еще часа два. Больной спал крепко, без движения, тихо и ровно дыша. Алеша
взял подушку и лег на диване не раздеваясь. Засыпая помолился о Мите и об
Иване. Ему становилась понятною болезнь Ивана: "Муки гордого решения,
глубокая совесть!" Бог, которому он не верил, и правда его одолевали
сердце, всё еще не хотевшее подчиниться. "Да, – неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, –
да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана никто уже не поверит; но он пойдет
и покажет!" Алеша тихо улыбнулся: "Бог победит!" подумал он.
"Или восстанет в свете правды, или... погибнет в ненависти, мстя себе и
всем за то, что послужил тому, во чтo не верит", горько прибавил Алеша и
опять помолился за Ивана.
|