Увеличить |
VI. РАННЕЕ
РАЗВИТИЕ.
–
Как вы думаете, что ему скажет доктор? – скороговоркой проговорил Коля; – какая
отвратительная однако же харя, неправда ли? Терпеть не могу медицину!
–
Илюша умрет. Это, мне кажется, уж наверно, – грустно ответил Алеша.
–
Шельмы! Медицина шельма! Я рад однако, что узнал вас, Карамазов. Я давно хотел
вас узнать. Жаль только, что мы так грустно встретились...
Коле
очень бы хотелось что-то сказать еще горячее, еще экспансивнее, но как будто что-то
его коробило. Алеша это заметил, улыбнулся и пожал ему руку.
–
Я давно научился уважать в вас редкое существо, – пробормотал опять Коля,
сбиваясь и путаясь. – Я слышал, вы мистик и были в монастыре. Я знаю, что вы
мистик, но... это меня не остановило. Прикосновение к действительности вас
излечит... С натурами как вы не бывает иначе.
–
Что вы называете мистиком? От чего излечит? – удивился немного Алеша.
–
Ну там Бог и прочее.
–
Как, да разве вы в Бога не веруете?
–
Напротив, я ничего не имею против Бога. Конечно Бог есть только гипотеза...
но... я признаю, что он нужен, для порядка... для мирового порядка и так
далее... и если б его не было, то надо бы его выдумать, – прибавил Коля,
начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он
хочет выставить свои познания и показать какой он "большой". "А
я вовсе не хочу выставлять пред ним мои познания", с негодованием подумал
Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
–
Я, признаюсь, терпеть не могу вступать во все эти препирания, – отрезал он, –
можно ведь и не веруя в Бога любить человечество, как вы думаете? Вольтер же не
веровал в Бога, а любил человечество? (Опять, опять! подумал он про себя.)
–
Вольтер в Бога верил, но кажется мало, и, кажется, мало любил и человечество, –
тихо, сдержанно и совершенно натурально произнес Алеша, как бы разговаривая с
себе равным по летам, или даже со старшим летами человеком. Колю именно
поразила эта как бы неуверенность Алеши в свое мнение о Вольтере и что он как
будто именно ему, маленькому Коле, отдает этот вопрос на решение.
–
А вы разве читали Вольтера? – заключил Алеша.
–
Нет, не то чтобы читал... Я впрочем Кандида читал, в русском переводе... в
старом, уродливом переводе, смешном... (Опять, опять!)
–
И поняли?
–
О да, всё... то есть... почему же вы думаете, что я бы не понял? Там конечно
много сальностей... Я конечно в состоянии понять, что это роман философский, и
написан, чтобы провести идею... – запутался уже совсем Коля. – Я социалист,
Карамазов, я неисправимый социалист, – вдруг оборвал он ни с того ни с сего.
–
Социалист? – засмеялся Алеша, – да когда это вы успели? Ведь вам еще только
тринадцать лет, кажется?
Колю
скрючило.
–
Во-первых, не тринадцать, а четырнадцать, через две недели четырнадцать, – так
и вспыхнул он, – а во-вторых, совершенно не понимаю, к чему тут мои лета? Дело
в том каковы мои убеждения, а не который мне год, не правда ли?
–
Когда вам будет больше лет, то вы сами увидите, какое значение имеет на
убеждение возраст. Мне показалось тоже, что вы не свои слова говорите, –
скромно и спокойно ответил Алеша, но Коля горячо его прервал.
–
Помилуйте, вы хотите послушания и мистицизма. Согласитесь в том, что, например,
христианская вера послужила лишь богатым и знатным, чтобы держать в рабстве
низший класс, не правда ли?
–
Ах, я знаю, где вы это прочли, и вас непременно кто-нибудь научил! – воскликнул
Алеша.
–
Помилуйте, зачем же непременно прочел? И никто ровно не научил. Я и сам могу...
И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и живи он
в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и может быть играл бы
видную роль... Это даже непременно.
–
Ну где, ну где вы этого нахватались! С каким это дураком вы связались? –
воскликнул Алеша.
–
Помилуйте, правды не скроешь. Я конечно, по одному случаю, часто говорю с
господином Ракитиным, но... Это еще старик Белинский тоже, говорят, говорил.
–
Белинский? Не помню. Он этого нигде не написал.
–
Если не написал, то, говорят, говорил. Я это слышал от одного... впрочем
чорт...
–
А Белинского вы читали?
–
Видите ли... нет... я не совсем читал, но... место о Татьяне, зачем она не
пошла с Онегиным, я читал.
–
Как не пошла с Онегиным? Да разве вы это уж... понимаете?
–
Помилуйте, вы, кажется, принимаете меня за мальчика Смурова, – раздражительно
осклабился Коля. – Впрочем пожалуста не думайте, что я уж такой революционер. Я
очень часто не согласен с господином Ракитиным. Если я о Татьяне, то я вовсе не
за эманципацию женщин. Я признаю, что женщина есть существо подчиненное и
должна слушаться. Les femmes tricottent, как сказал Наполеон, – усмехнулся
почему-то Коля, – и по крайней мере в этом я совершенно разделяю убеждение
этого псевдо-великого человека. Я тоже например считаю, что бежать в Америку из
отечества – низость, хуже низости – глупость. Зачем в Америку, когда и у нас
можно много принести пользы для человечества? Именно теперь. Целая масса
плодотворной деятельности. Так я и отвечал.
–
Как отвечали? Кому? Разве вас кто-нибудь уже приглашал в Америку?
–
Признаюсь, меня подбивали, но я отверг. Это, разумеется, между нами, Карамазов,
слышите, никому ни слова. Это я вам только. Я совсем не желаю попасть в лапки
Третьего Отделения и брать уроки у Цепного Моста,
Будешь
помнить здание
У
Цепного Моста!
Помните?
Великолепно! Чему вы смеетесь? Уж не думаете ли вы, что я вам всё наврал? (А
что, если он узнает, что у меня в отцовском шкафу всего только и есть один этот
нумер Колокола, а больше я из этого ничего не читал? – мельком, но с
содроганием подумал Коля.)
–
Ох, нет, я не смеюсь и вовсе не думаю, что вы мне налгали. Вот то-то и есть,
что этого не думаю, потому что всё это, увы, сущая" правда! Ну скажите, а
Пушкина-то вы читали, Онегина-то... Вот вы сейчас говорили о Татьяне?
–
Нет, еще не читал, но хочу прочесть. Я без предрассудков, Карамазов. Я хочу
выслушать и ту и другую сторону. Зачем вы спросили?
–
Так.
–
Скажите, Карамазов, вы ужасно меня презираете? – отрезал вдруг Коля и весь
вытянулся пред Алешей, как бы став в позицию. – Сделайте одолжение, без
обиняков.
–
Презираю вас? – с удивлением посмотрел на него Алеша. – Да за что же? Мне
только грустно, что прелестная натура как ваша, еще и не начавшая жить, уже
извращена всем этим грубым вздором.
–
Об моей натуре не заботьтесь, – не без самодовольства перебил Коля, – а что я
мнителен, то это так. Глупо мнителен, грубо мнителен. Вы сейчас усмехнулись,
мне и показалось, что вы как будто...
–
Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел
один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся
молодежи: "Покажите вы – он пишет – русскому школьнику карту звездного
неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же
возвратит вам эту карту исправленною". Никаких знаний и беззаветное
самомнение – вот что хотел сказать немец про русского школьника.
–
Ах, да ведь это совершенно верно! – захохотал вдруг Коля, – верниссимо,
точь-в-точь! Браво, немец! Однако ж чухна не рассмотрел и хорошей стороны, а,
как вы думаете? Самомнение – это пусть, это от молодости, это исправится, если
только надо, чтоб это исправилось, но зато и независимый дух, с самого чуть не
детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух ихнего колбаснического
раболепства пред авторитетами... Но всё-таки немец хорошо сказал! Браво, немец!
Хотя всё-таки немцев надо душить. Пусть они там сильны в науках, а их всё-таки
надо душить...
–
За что же душить-то? – улыбнулся Алеша.
–
Ну я соврал может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад чему,
то не удерживаюсь и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами однако же здесь
болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он может
там и "мамашу" осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка
мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: "Зачем вы не
приходили раньше?" И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно
добрая и жалкая.
–
Да, да! Вот вы будете ходить, вы увидите, что это за существо. Вам очень
полезно узнавать вот такие существа, чтоб уметь ценить и еще многое другое, что
узнаете именно из знакомства с этими существами, – с жаром заметил Алеша. – Это
лучше всего вас переделает.
–
О, как я жалею и браню всего себя, что не приходил раньше! – с горьким чувством
воскликнул Коля.
–
Да, очень жаль. Вы видели сами, какое радостное вы произвели впечатление на
бедного малютку! И как он убивался, вас ожидая!
–
Не говорите мне! Вы меня растравляете. А впрочем мне поделом: я не приходил из
самолюбия, из эгоистического самолюбия и подлого самовластия, от которого всю
жизнь не могу избавиться, хотя всю жизнь ломаю себя. Я теперь это вижу, я во
многом подлец, Карамазов!
–
Нет, вы прелестная натура, хотя и извращенная, и я слишком понимаю, почему вы
могли иметь такое влияние на этого благородного и болезненно-восприимчивого
мальчика! – горячо ответил Алеша.
–
И это вы говорите мне! – вскричал Коля, – а я, представьте, я думал, – я уже
несколько раз, вот теперь как я здесь, думал, что вы меня презираете! Если б вы
только знали, как я дорожу вашим мнением!
–
Но неужели вы вправду так мнительны? В таких летах! Ну представьте же себе, я
именно подумал там в комнате, глядя на вас, когда вы рассказывали, что вы
должны быть очень мнительны.
–
Уж и подумали? Какой однако же у вас глаз, видите, видите! Бьюсь об заклад, что
это было на том месте, когда я про гуся рассказывал. Мне именно в этом месте
вообразилось, что вы меня глубоко презираете за то, что я спешу выставиться
молодцом, и я даже вдруг возненавидел вас за это и начал нести ахинею. Потом
мне вообразилось (это уже сейчас здесь) на том месте, когда я говорил: "Если
бы не было Бога, то его надо выдумать", что я слишком тороплюсь выставить
мое образование, тем более, что эту фразу я в книге прочел. Но клянусь вам, я
торопился выставить не от тщеславия, а так, не знаю отчего, от радости, ей Богу
как будто от радости... хотя это глубоко-постыдная черта, когда человек всем
лезет на шею от радости. Я это знаю. Но я зато убежден теперь, что вы меня не
презираете, а всё это я сам выдумал. О, Карамазов, я глубоко несчастен. Я
воображаю иногда Бог знает что, что надо мной все смеются, весь мир, и я тогда,
я просто готов тогда уничтожить весь порядок вещей.
–
И мучаете окружающих, – улыбнулся Алеша.
–
И мучаю окружающих, особенно мать. Карамазов, скажите, я очень теперь смешон?
–
Да не думайте же про это, не думайте об этом совсем! – воскликнул Алеша. – Да и
что такое смешон? Мало ли сколько раз бывает или кажется смешным человек? При
том же нынче почти все люди со способностями ужасно боятся быть смешными и тем
несчастны. Меня только удивляет, что вы так рано стали ощущать это, хотя
впрочем я давно уже замечаю это и не на вас одних. Нынче даже почти дети начали
уж этим страдать. Это почти сумасшествие. В это самолюбие воплотился чорт и
залез во всё поколение, именно чорт, – прибавил Алеша, вовсе не усмехнувшись,
как подумал было глядевший в упор на него Коля. – Вы, как и все, – заключил
Алеша, – то есть как очень многие, только не надо быть таким как все, вот что.
–
Даже несмотря на то, что все такие?
–
Да, несмотря на то, что все такие. Один вы и будьте не такой. Вы и в самом деле
не такой, как все: вы вот теперь не постыдились же признаться в дурном и даже в
смешном. А нынче кто в этом сознается? Никто, да и потребность даже перестали
находить в самоосуждении. Будьте же не такой как все; хотя бы только вы один
оставались не такой, а всё-таки будьте не такой.
–
Великолепно! Я в вас не ошибся. Вы способны утешить. О, как я стремился к вам,
Карамазов, как давно уже ищу встречи с вами! Неужели и вы обо мне тоже думали?
Давеча вы говорили, что вы обо мне тоже думали?
–
Да, я слышал об вас и об вас тоже думал... и если отчасти и самолюбие заставило
вас теперь это спросить, то это ничего.
–
Знаете, Карамазов, наше объяснение похоже на объяснение в любви, – каким-то
расслабленным и стыдливым голосом проговорил Коля. – Это не смешно, не смешно?
–
Совсем не смешно, да хоть бы и смешно, так это ничего, потому что хорошо, –
светло улыбнулся Алеша.
–
А знаете, Карамазов, согласитесь, что и вам самим теперь немного со мною
стыдно... Я вижу по глазам, – как-то хитро, но и с каким-то почти счастьем
усмехнулся Коля.
–
Чего же это стыдно?
–
А зачем вы покраснели?
–
Да это вы так сделали, что я покраснел! – засмеялся Алеша, и действительно весь
покраснел. – Ну да, немного стыдно, Бог знает отчего, не знаю отчего... –
бормотал он, почти даже сконфузившись.
–
О, как я вас люблю и ценю в эту минуту, именно за то, что и вам чего-то стыдно
со мной! Потому что и вы точно я! – в решительном восторге воскликнул Коля.
Щеки его пылали, глаза блестели.
–
Послушайте, Коля, вы между прочим будете и очень несчастный человек в жизни, –
сказал вдруг отчего-то Алеша.
–
Знаю, знаю. Как вы это всё знаете наперед! – тотчас же подтвердил Коля.
–
Но в целом всё-таки благословите жизнь.
–
Именно! ура! Вы пророк! О, мы сойдемся, Карамазов. Знаете, меня всего более
восхищает, что вы со мной совершенно как с ровней. А мы не ровня, нет не ровня,
вы выше! Но мы сойдемся. Знаете, я весь последний месяц говорил себе: "Или
мы разом с ним сойдемся друзьями навеки, или с первого же разу разойдемся
врагами до гроба!"
–
И говоря так, уж конечно любили меня! – весело смеялся Алеша.
–
Любил, ужасно любил, любил и мечтал об вас! И как это вы знаете всё наперед?
Ба, вот и доктор. Господи, что-то скажет, посмотрите какое у него лицо!
|