Увеличить |
IV. В ТЕМНОТЕ.
Куда
побежал он? Известно: "где же она могла быть, как не у Федора Павловича?
От Самсонова прямо и побежала к нему, теперь-то уж это ясно. Вся интрига, весь
обман теперь очевидны"... Всё это летело как вихрь в голове его. На двор к
Марье Кондратьевне он не забежал: "Туда не надо, отнюдь не надо... чтобы
ни малейшей тревоги... тотчас передадут и предадут... Марья Кондратьевна
очевидно в заговоре. Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!" У него
создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок, дом Федора
Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик и прямо попал в
уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый, огороженный с одной стороны
плетнем соседского огорода, а с другой крепким высоким забором, обходившим
кругом сада Федора Павловича. Тут он выбрал место и, кажется, то самое, где, по
преданию, ему известному. Лизавета Смердящая перелезла когда-то забор.
"Если уж та смогла перелезть", – Бог знает почему мелькнуло в его
голове, – "то как же бы я-то не перелез?" И действительно, он
подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически
приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом. Тут вблизи в саду стояла
банька, но с забора видны были и освещенные окна дома. "Так и есть, у
старика в спальне освещено, она там!" и он спрыгнул с забора в сад. Хоть
он и знал, что Григорий болен, а может быть и Смердяков в самом деле болен, и
что услышать его некому, но инстинктивно притаился, замер на месте и стал
прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и как нарочно полное затишье, ни
малейшего ветерка.
"И
только шепчет тишина", мелькнул почему-то этот стишок в голове его, –
"вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет".
Постояв минутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты,
шел долго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минут
с пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самыми окнами есть
несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины. Выходная дверь из
дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он это нарочно и тщательно
высмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаился за ними. Он не дышал.
"Переждать теперь надобно, подумал он, – если они слышали мои шаги и
теперь прислушиваются, то чтобы разуверились... как бы только не кашлянуть, не
чихнуть..."
Он
переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, и мгновениями он почти
задыхался. "Нет, не пройдет сердцебиение", – подумал он, – "не
могу дольше ждать". Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста
была освещена из окна. "Калина, ягоды, какие красные!" прошептал он,
не зная зачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся
на цыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Это
была небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками,
"китайскими", как называл их Федор Павлович. "Китайские",
пронеслось в уме Мити, "а за ширмами Грушенька". Он стал разглядывать
Федора Павловича. Тот был в своем новом полосатом шелковом халатике, которого
никогда еще не видал у него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями.
Из-под ворота халата выглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская
рубашка с золотыми запонками. На голове у Федора Павловича была та же красная
повязка, которую видел на нем Алеша. "Разоделся", – подумал Митя.
Федор Павлович стоял близ окна повидимому в задумчивости, вдруг он вздернул
голову, чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил из
графина полрюмочки коньячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опять постоял,
рассеянно подошел к зеркалу в простенке, правою рукой приподнял немного красную
повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки, которые еще не прошли.
"Он один," – подумал Митя, – "по всем вероятностям один".
Федор Павлович отошел от зеркала, вдруг повернулся к окну и глянул в него. Митя
мигом отскочил в тень.
"Она
может быть у него за ширмами, может быть уже спит", кольнуло его в сердце.
Федор Павлович от окна отошел. "Это он в окошко ее высматривал, стало быть
ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значит пожирает..." Митя
тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик уже сидел пред столиком,
видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложил правую ладонь к щеке.
Митя жадно вглядывался.
"Один,
один!" твердил он опять. "Если б она была тут, у него было бы другое
лицо". Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-то бессмысленная и
чудная досада на то, что ее тут нет. "Не на то, что ее тут нет",
осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, – "а на то, что никак наверно
узнать не могу, тут она или нет". Митя припоминал потом сам, что ум его
был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал всё до последней подробности,
схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения и нерешимости нарастала в
сердце его с быстротой непомерною. "Здесь она наконец или не здесь?"
злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился, протянул руку и потихоньку
постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два
первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук, – знак,
обозначивший, что "Грушенька пришла". Старик вздрогнул, вздернул
голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень. Федор Павлович
отпер окно и высунул всю свою голову.
–
Грушенька, ты? Ты что ли? – проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. – Где
ты маточка, ангелочик, где ты? – Он был в страшном волнении, он задыхался.
"Один!"
решил Митя.
–
Где же ты? – крикнул опять старик и высунул еще больше голову, высунул ее с
плечами, озираясь на все стороны, направо и налево; – иди сюда; я гостинчику
приготовил, иди, покажу!..
"Это
он про пакет с тремя тысячами", – мелькнуло у Мити.
–
Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю...
И
старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где была дверь в
сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременно побежал бы
отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрел сбоку и не
шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весь отвисший кадык его,
нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губы его, всё это ярко было
освещено косым светом лампы слева из комнаты. Страшная, неистовая злоба
закипела вдруг в сердце Мити: "Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель
его жизни!" Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой
злобы, про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с
ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: "как можешь
ты говорить, что убьешь отца?"
"Я
ведь не знаю, не знаю", сказал он тогда; "может не убью, а может
убью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет "своим лицом в ту самую
минуту". Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.
Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь..."
Личное
омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный
пестик из кармана...
............................................................
Бог,
как сам Митя говорил потом, сторожил меня тогда: как раз в то самое время
проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. К вечеру того же дня он
совершил над собою известное лечение, о котором Смердяков рассказывал Ивану
Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкой с каким-то секретным
крепчайшим настоем, а остальное выпил с "некоторою молитвой",
прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевна вкусила тоже и
как не пьющая заснула подле супруга мертвым сном. Но вот совсем неожиданно
Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хоть тотчас же опять
почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели. Затем опять что-то
обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть угрызение совести кольнуло его за
то, что он спит, а дом без сторожа "в такое опасное время". Разбитый
падучею Смердяков лежал в другой каморке без движения. Марфа Игнатьевна не
шевелилась: "ослабела баба", подумал, глянув на нее, Григорий
Васильевич и кряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел только глянуть с
крылечка, потому что ходить был не в силах, боль в пояснице и в правой ноге
была нестерпимая. Но как раз вдруг припомнил, что калитку в сад он с вечера на
замок не запер. Это был человек аккуратнейший и точнейший, человек раз
установившегося порядка и многолетних привычек. Хромая и корчась от боли, сошел
он с крылечка и направился к саду. Так и есть, калитка совсем настежь.
Машинально ступил он в сад: может быть ему что померещилось, может услыхал
какой-нибудь звук, но, глянув налево, увидал отворенное окно у барина, пустое
уже окошко, никто уже из него не выглядывал. "Почему отворено, теперь не
лето!" подумал Григорий и вдруг, как раз в то самое мгновение прямо пред
ним в саду замелькало что-то необычайное. Шагах в сорока пред ним как бы
пробегал в темноте человек, очень быстро двигалась какая-то тень.
"Господи!", проговорил Григорий и, не помня себя, забыв про свою боль
в пояснице, пустился на перерез бегущему. Он взял короче, сад был ему видимо
знакомее, чем бегущему; тот же направлялся к бане, пробежал за баню. бросился к
стене... Григорий следил его, не теряя из виду, и бежал не помня себя. Он
добежал до забора как раз в ту минуту, когда беглец уже перелезал забор. Вне
себя завопил Григорий, кинулся и вцепился обеими руками в его ногу.
Так
и есть, предчувствие не обмануло его; он узнал его, это был он
"изверг-отцеубивец"!
–
Отцеубивец! – прокричал старик на всю окрестность, но только это и успел
прокричать; он вдруг упал как пораженный громом. Митя соскочил опять в сад и
нагнулся над поверженным. В руках Мити был медный пестик, и он машинально
отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, но не в траву, а на
тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривал он лежащего пред
ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку и стал ее ощупывать.
Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в ту минуту "вполне
убедиться", проломил он череп старику или только "огорошил" его
пестиком по темени? о кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячею струёй
дрожащие пальцы Мити. Он помнил, что выхватил из кармана свой белый новый
платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика,
бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с лица. Но и платок мигом весь
намок кровью. "Господи, да для чего это я?" очнулся вдруг Митя,
"коли уж проломил, то как теперь узнать... Да и не всё ли теперь
равно!" прибавил он вдруг безнадежно, – "убил, так убил... Попался
старик и лежи!" громко проговорил он, и вдруг кинулся на забор,
перепрыгнул в переулок и пустился бежать. Намокший кровью платок был скомкан у
него в правом кулаке, и он на бегу сунул его в задний карман сюртука. Он бежал
сломя голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему в темноте, на
улицах города, запомнили потом, как встретили они в ту ночь неистово бегущего
человека. Летел он опять в дом Морозовой. Давеча Феня, тотчас по уходе его,
бросилась к старшему дворнику Назару Ивановичу и "Христом-Богом"
начала молить его. чтоб он "не впускал уж больше капитана ни сегодня, ни
завтра". Назар Иванович, выслушав, согласился, но на грех отлучился на
верх к барыне, куда его внезапно позвали, и на ходу, встретив своего
племянника, парня лет двадцати, недавно только прибывшего из деревни, приказал
ему побыть на дворе, но забыл приказать о капитане. Добежав до ворот, Митя
постучался. Парень мигом узнал его: Митя не раз уже давал ему на чай. Тотчас же
отворил ему калитку, впустил и, весело улыбаясь, предупредительно поспешил
уведомить. что "ведь Аграфены Александровны теперь дома-то и нет-с".
–
Где же она, Прохор? – вдруг остановился Митя.
–
Давеча уехала, часа с два тому, с Тимофеем, в Мокрое.
–
Зачем? – крикнул Митя.
–
Этого знать не могу-с, к офицеру какому-то, кто-то их позвал оттудова и лошадей
прислали...
Митя
бросил его и как полоумный вбежал к Фене.
|