Увеличить |
II. У ОТЦА.
Прежде
всего Алеша пошел к отцу. Подходя он вспомнил, что отец очень настаивал
накануне, чтоб он как-нибудь вошел потихоньку от брата Ивана. "Почему ж? –
подумалось вдруг теперь Алеше. – Если отец хочет что-нибудь мне сказать одному,
потихоньку, то зачем же мне входить потихоньку? Верно он вчера в волнении хотел
что-то другое сказать, да не успел", решил он. Тем не менее очень был рад,
когда отворившая ему калитку Марфа Игнатьевна (Григорий, оказалось, расхворался
и лежал во флигеле) сообщила ему на его вопрос, что Иван Федорович уже два часа
как вышел-с.
–
А батюшка?
–
Встал, кофе кушает, – как-то сухо ответила Марфа Игнатьевна.
Алеша
вошел. Старик сидел один за столом, в туфлях и в старом пальтишке, и
просматривал для развлечения, без большого однако внимания, какие-то счеты. Он
был совсем один во всем доме (Смердяков тоже ушел за провизией к обеду). Но нe
счеты его занимали. Хоть он и встал поутру рано с постели и бодрился, а вид
всё-таки имел усталый и слабый. Лоб его, на котором за ночь разрослись огромные
багровые подтеки, обвязан был красным платком. Нос тоже за ночь сильно припух,
и на нем тоже образовалось несколько хоть и незначительных подтеков пятнами, но
решительно придававших всему лицу какой-то особенно злобный и раздраженный вид.
Старик знал про это сам и недружелюбно поглядел на входившего Алешу.
–
Кофе холодный, – крикнул он резко, – не потчую. Я, брат. сам сегодня на одной
постной ухе сижу и никого не приглашаю. Зачем пожаловал?
–
Узнать о вашем здоровье, – проговорил Алеша.
–
Да. И кроме того я тебе вчера сам велел придти. Вздор всё это. Напрасно изволил
потревожиться. Я так впрочем и знал, что ты тотчас притащишься...
Он
проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем встал с места и
озабоченно посмотрел в зеркало (может быть в сороковой раз с утра) на свой нос.
Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
–
Красный-то лучше, а в белом на больницу похоже, – сентенциозно заметил он. – Ну
что там у тебя? Что твой старец?
–
Ему очень худо, он может быть сегодня умрет, – ответил Алеша, но отец даже и не
расслышал, да и вопрос свой тотчас забыл.
–
Иван ушел, – сказал он вдруг. – Он у Митьки изо всех сил невесту его отбивает,
для того здесь и живет, – прибавил он злобно и, скривив рот, посмотрел на
Алешу.
–
Неужто ж он вам сам так сказал? – спросил Алеша.
–
Да и давно еще сказал. Как ты думаешь: недели с три как сказал. Не зарезать же
меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь да приехал же?
–
Что вы! Чего вы это так говорите? – смутился ужасно Алеша.
–
Денег он не просит, правда, а всё же от меня ни шиша не получит. Я, милейший
Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить, было бы вам это
известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше буду жить, тем она
будет нужнее, – продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки
по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто. –
Теперь я пока всё-таки мужчина, пятьдесят пять всего, но я хочу и еще лет
двадцать на линии мужчины состоять, так ведь состареюсь – поган стану, не
пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.
Так вот я теперь и подкапливаю всё побольше, да побольше для одного себя-с,
милый сын мой Алексей Федорович, было бы вам известно, потому что я в скверне
моей до конца хочу прожить, было бы вам это известно. В скверне-то слаще: все
ее ругают, а все в ней живут, только все тайком, а я открыто. Вот за
простодушие то это мое на меня все сквернавцы и накинулись. А в рай твой,
Алексей Федорович, я не хочу, это было бы тебе известно, да порядочному
человеку оно даже в рай-то твой и неприлично, если даже там и есть он.
По-моему, заснул и не проснулся, и нет ничего, поминайте меня, коли хотите, а
не хотите, так и чорт вас дери. Вот моя философия. Вчера Иван здесь хорошо
говорил, хоть и были мы все пьяны. Иван хвастун, да и никакой у него такой
учености нет... да и особенного образования тоже нет никакого, молчит да
усмехается на тебя молча, – вот на чем только и выезжает.
Алеша
его слушал и молчал.
–
Зачем он не говорит со мной? А и говорит, так ломается; подлец твой Иван! А на
Грушке сейчас женюсь, только захочу. Потому что с деньгами стоит только
захотеть-с, Алексей Федорович, всё и будет. Вот Иван-то этого самого и боится и
сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на
Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто бы я ему
денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на
Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет вот у него расчет
какой! Подлец твой Иван!
–
Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы вы да легли, – сказал
Алеша.
–
Вот ты говоришь это, – вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только
в голову вошло, – говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне
это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня
добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
–
Не злой вы человек, а исковерканный, – улыбнулся Алеша.
–
Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не
знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да матерей за
предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не
позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на полу бить,
в их собственном доме, да похваляться придти и совсем убить – всё при
свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас
засадить.
–
Так вы не хотите жаловаться, нет?
–
Иван отговорил. Я бы наплевал на Ивана, да я сам одну штуку знаю...
И,
нагнувшись к Алеше, он продолжал конфиденциальным полушепотом.
–
Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит.
А услышит если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так
пожалуй бросит его, да ко мне придет навестить... Вот ведь мы какими
характерами одарены – только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А
что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью
четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
–
Нет, не надо, благодарю. Вот этот хлебец возьму с собой, коли дадите, – сказал
Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. –
А коньяку и вам бы не пить, – опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо
старика.
–
Правда твоя, раздражает, а спокою не дает. А ведь только одну рюмочку... Я ведь
из шкапика...
Он
отворил ключом "шкапик", налил рюмочку, выпил, потом шкапик запер и
ключ опять в карман положил.
–
И довольно, с рюмки не околею.
–
Вот вы теперь и добрее стали, – улыбнулся Алеша.
–
Гм! Я тебя и без коньяку люблю, а с подлецами и я подлец. Ванька не едет в
Чермашню – почему? Шпионить ему надо: много ль я Грушеньке дам, коли она
придет. Все подлецы! Да я Ивана не признаю совсем. Не знаю я его совсем. Откуда
такой появился? Не наша совсем душа. И точно я ему что оставлю? Да я и
завещания-то не оставлю, было бы это вам известно. А Митьку я раздавлю как
таракана. Я черных тараканов ночью туфлей давлю: так и щелкнет, как наступишь.
Щелкнет и Митька твой. Твой Митька, потому что ты его любишь. Вот ты его
любишь, а я не боюсь, что ты его любишь. А кабы Иван его любил, я бы за себя
боялся того, что он его любит. Но Иван никого не любит. Иван не наш человек, эти
люди, как Иван, это, брат, не наши люди, это пыль поднявшаяся... Подует ветер,
и пыль пройдет... Вчера было глупость мне в голову пришла, когда я тебе на
сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если
б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и
мерзавец, отселева убраться совсем, лет на пять, а лучше на тридцать пять, да
без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
–
Я... я спрошу его... – пробормотал Алеша. – Если бы все три тысячи, так может
быть он...
–
Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал. Это вчера
глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничевошеньки, мне денежки
мои нужны самому, – замахал рукою старик. – Я его и без того как таракана
придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем
нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую
он так тщательно от меня всё время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил
к ней, кажется?
–
Она его ни за чтo не хочет оставить.
–
Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе
скажу, эти барышни бледные; то ли дело... Ну! кабы мне его молодость, да
тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет),
так я бы точно так же как и он побеждал. Каналья он! А Грушеньку всё-таки не
получит-с, не получит-с... В грязь обращу! Он снова рассвирепел с последних
слов.
–
Ступай и ты, нечего тебе у меня делать сегодня, – резко отрезал он.
Алеша
подошел проститься и поцеловал его в плечо.
–
Ты чего это? – удивился немного старик. – Еще увидимся ведь. – Аль думаешь не
увидимся?
–
Совсем нет, я только так, нечаянно.
–
Да ничего и я, и я только так... – глядел на него старик. – Слышь ты, слышь. –
крикнул он ему вслед, – приходи когда-нибудь поскорей, и на уху, уху сварю,
особенную, не сегодняшнюю, непременно приходи! Да завтра, слышь, завтра
приходи!
И
только что Алеша вышел за дверь, подошел опять к шкапику и хлопнул еще
полрюмочки.
–
Больше не буду! – пробормотал он крякнув, опять запер шкапик, опять положил
ключ в карман, затем пошел в спальню, в бессилии прилег на постель и в один миг
заснул.
|