II
Вошел
человек высокого роста, в опрятном сюртуке, коротеньких панталонах, серых замшевых
перчатках и двух галстуках – одном черном, сверху, другом белом, снизу. Все в
нем дышало приличием и пристойностью, начиная с благообразного лица и гладко
причесанных висков до сапогов без каблуков и без скрыпу. Он поклонился сперва
хозяйке дома, потом Марфе Тимофеевне и, медленно стащив перчатки, подошел к
ручке Марьи Дмитриевны. Поцеловав ее почтительно и два раза сряду, он сел не
торопясь в кресла и с улыбкой, потирая самые кончики пальцев, проговорил:
– А
Елизавета Михайловна здоровы?
– Да, –
отвечала Марья Дмитриевна, – она в саду.
– И
Елена Михайловна?
– Леночка
в саду тоже. – Нет ли чего новенького?
– Как
не быть-с, как не быть-с, – возразил гость, медленно моргая и вытягивая
губы. – Гм!.. да вот пожалуйте, есть новость, и преудивительная: Лаврецкий
Федор Иваныч приехал.
– Федя! –
воскликнула Марфа Тимофеевна. – Да ты, полно, не сочиняешь ли, отец мой?
– Никак
нет-с, я их самолично видел.
– Ну,
это еще не доказательство.
– Очень
поздоровели, – продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто не слышал
замечания Марфы Тимофеевны, – в плечах еще шире стали, и румянец во всю
щеку.
– Поздоровел, –
произнесла с расстановкой Марья Дмитриевна, – кажется, с чего бы ему
здороветь?
– Да-с, –
возразил Годеоновский, – другой на его месте и в свет-то показаться
посовестился бы.
– Это
отчего? – перебила Марфа Тимофеевна, – это что за вздор? Человек
возвратился на родину – куда ж ему деться прикажете? И благо он в чем виноват
был!
– Муж
всегда виноват, сударыня, осмелюсь вам доложить, когда жена нехорошо ведет себя.
– Это
ты, батюшка, оттого говоришь, что сам женат не был. Гедеоновский принужденно
улыбнулся.
– Позвольте
полюбопытствовать, – спросил он после небольшого молчания, – кому назначается
этот миленький шарф? Марфа Тимофеевна быстро взглянула на него.
– А
тому назначается, – возразила она, – кто никогда не сплетничает, не
хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю я знаю
хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он по
любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, –
прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. – А
ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на мне; я уйду, мешать
не буду. И Марфа Тимофеевна удалилась.
– Вот
она всегда так, – проговорила Марья Дмитриевна, проводив свою тетку
глазами, – всегда!
– Лета
ихние! Что делать-с! – заметил Гедеоновсвий. – Вот они изволят
говорить: кто не хитрит. Да кто нонеча не хитрит? Век уж такой. Один мой
приятель, препочтенный и, доложу вам, не малого чина человек, говаривал, что
нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается – все норовит, как
бы сбоку подойти. А как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас истинно
ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
Марья
Дмитриевна слабо улыбнулась и протянула Гедеоновскому свою пухлую руку с отделенным
пятым пальчиком. Он приложился к ней губами, а она пододвинула к нему свое кресло
и, слегка нагнувшись, спросила вполголоса:
– Так
видели вы его? В самом деле он – ничего, здоров, весел?
– Веселее,
ничего-с, – возразил Гедеоновский шепотом.
– А
не слыхали вы, где его жена теперь?
– В
последнее время в Париже была-с; теперь, слышно, в итальянское государство
переселилась.
– Эта
ужасно, право, – Федино положение; я не знаю, как он переносит. Случаются,
точно, несчастья со всяким; но ведь его, можно сказать, на всю Европу
распубликовали. Гедеоновокий вздохнул.
– Да-с,
да-с. Ведь она, говорят, и с артистами, и с пианистами, и, как там по-ихнему,
со львами да со зверями знакомство вела. Стыд потеряла совершенно…
– Очень,
очень жалко, – проговорила Марья Дмитриевна. – По-родственному: ведь
он мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный племянник.
– Как
же-с, как же-с. Как мне не знать-с всего, что до вашего семейства относится?
Помилуйте-с.
– Придет
он к нам, как вы думаете?
– Должно
полагать-с; а впрочем, они, слышно, к себе в деревню собираются. Марья Дмитриевна
подняла глаза к небу.
– Ах,
Сергей Петрович, Сергей Петрович, как я подумаю, как нам, женщинам, нужно осторожно
вести себя!
– Женщина
женщине розь, Марья Дмитриевна. Есть, к несчастию, такие – нрава непостоянного…
ну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей Петрович достал из
кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.) Такие женщины,
конечно, бывают. (Сергей Петрович поднес угол платка поочередно к своим
глазам.) Но вообще говоря, если рассудить, то есть… Пыль в городе
необыкновенная, – заключил он.
– Maman,
maman, – вскричала, вбегая в комнату, смазливая девочка лет
одиннадцати, – к нам Владимир Николаич верхом едет!
Марья
Дмитриевна встала; Сергей Петрович тоже встал и поклонился. «Елене Михайловне
наше нижайшее», – проговорил он и, отойдя в угол для приличия, принялся
сморкать свой длинный и правильный нос.
– Какая
у него чудесная лошадь! – продолжала девочка. – Он сейчас был у
калитки и сказал нам с Лизой, что к крыльцу подъедет.
Послышался
топот копыт, и стройный всадник на красивом гнедом коне показался на улице и
остановился перед раскрытым окном.
|