I
Весенний,
светлый день клонился к вечеру; небольшие розовые тучки стояли высоко в ясном
небе и, казалось, не плыли мимо, а уходили в самую глубь лазури.
Перед
раскрытым окном красивого дома, в одной из крайних улиц губернского города О…
(дело происходило в 1842 году), сидели две женщины – одна лет пятидесяти,
другая уже старушка, семидесяти лет.
Первую
из них звали Марьей Дмитриевной Калитиной. Ее муж, бывший губернский прокурор,
известный в свое время делец, – человек бойкий и решительный, желчный и
упрямый, – умер лет десять тому назад. Он получил изрядное воспитание,
учился в университете, но, рожденный в сословии бедном, рано понял
необходимость проложить себе дорогу я набить деньгу. Марья Дмитриевна вышла за
него по любви: он был недурен собою, умен и, когда хотел, очень любезен. Марья
Дмитриевна (в девицах Пестова) еще в детстве лишилась родителей, провела
несколько лет в Москве, в институте, и, вернувшись оттуда, жила в пятидесяти
верстах от О…, в родовом своем селе Покровском, с теткой да с старшим братом.
Брат этот скоро переселился в Петербург на службу и держал и сестру и тетку в
черном теле, пока внезапная смерть не положила предела его поприщу. Марья
Дмитриевна наследовала Покровское, но не долго жила в нем; на второй же год
после ее свадьбы с Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее
сердце, Покровское было променено на другое имение, гораздо более доходное, но
некрасивое и без усадьбы; и в то же время Калитин приобрел дом в городе О…, где
и поселился с женою на постоянное жительство. При доме находился большой сад;
одной стороной он выходил прямо в поле, за город. «Стало быть, – решил
Калитин, большой неохотник до сельской тишины, – в деревню таскаться
незачем». Марья Дмитриевна не раз в душе пожалела о своем хорошеньком Покровском
с веселой речкой, широкими лугами и зелеными рощами; но она ни в чем не прекословила
мужу и благоговела пред его умом и знанием света. Когда же, после
пятнадцатилетнего брака, он умер, оставив сына и двух дочерей, Марья Дмитриевна
уже до того привыкла к своему дому и к городской жизни, что сама не захотела
выехать из О…
Марья
Дмитриевна в молодости пользовалась репутацией миленькой блондинки; и в пятьдесят
лет черты ее не были лишены приятности, хотя немного распухли и сплылись. Она
была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские
замашки; она избаловала себя, легко раздражалась и даже плакала, когда
нарушались ее привычки; зато она была очень ласкова и любезна, когда все ее
желания исполнялись и никто ей не прекословил. Дом ее принадлежал к числу
приятнейших в городе. Состояние у ней было весьма хорошее, не столько наследственное,
сколько благоприобретенное мужем. Обе дочери жили с нею; сын воспитывался в
одном из лучших казенных заведений в Петербурге.
Старушка,
сидевшая с Марьей Дмитриевной под окошком, была та самая тетка, сестра ее отца,
с которою она провела некогда несколько уединенных лет в Покровском. Звали ее
Марфой Тимофеевной Пестовой. Она слыла чудачкой, нрав имела независимый, говорила
всем правду в глаза и при самых скудных средствах держалась так, как будто за
ней водились тысячи. Она терпеть не могла покойного Калитина и, как только ее
племянница вышла за него замуж, удалилась в свою деревушку, где прожила целых
десять лет у мужика в курной избе. Марья Дмитриевна ее побаивалась.
Черноволосая и быстроглазая даже в старости, маленькая, востроносая, Марфа Тимофеевна
ходила живо, держалась прямо и говорила скоро и внятно, тонким и звучным голоском.
0,на постоянно носила белый чепец и белую кофту.
– О
чем ты это? – спросила она вдруг Марью Дмитриевну. – О чем вздыхаешь,
мать моя?
– Так, –
промолвила та. – Какие чудесные облака!
– Так
тебе их жалко, что ли? Марья Дмитриевна ничего не отвечала.
– Что
это Гедеоновский нейдет? – проговорила Марфа Тимофеевна, проворно шевеля
спицами (она вязала большой шерстяной шарф). – Он бы повздыхал вместе с
тобою, – не то соврал бы что-нибудь.
– Как
вы всегда строго о нем отзываетесь! Сергей Петрович – почтенный человек.
– Почтенный! –
повторила с укоризной старушка.
– И
как он покойному мужу был предан! – проговорила Марья Дмитриевна, –
до сих пор вспомнить о нем равнодушно не может.
– Еще
бы! тот его за уши из грязи вытащил, – проворчала Марфа Тимофеевна, и
спицы еще быстрее заходили в ее руках.
– Глядит
таким смиренником, – начала она снова, – голова вся седая, а что рот
раскроет, то солжет или насплетничает. А еще статский советник! Ну, и то
оказать: попович!
– Кто
же без греха, тетушка? Эта слабость в нем есть, конечно. Сергей Петрович воспитания,
конечно, не получил, по-французски не говорит; но он, воля ваша, приятный
человек.
– Да,
он ручки у тебя все лижет. По-французски но говорит, – эка беда! Я сама не
сильна во французском «диалехте». Лучше бы он ни по-каковски не говорил: не
лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, – прибавила Марфа Тимофеевна,
глянув на улицу. – Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный,
словно аист!
Марья
Дмитриевна поправила свои локоны. Марфа Тимофеевна с усмешкой посмотрела на
нее.
– Что
это у тебя, никак седой волос, мать моя? Ты побрани свою Палашку. Чего она смотрит?
– Уж
вы, тетушка, всегда… – пробормотала с досадой Марья Дмитриевна и застучала
пальцами по ручке кресела.
– Сергей
Петрович Гедеоновский! – пропищал краснощекий казачок, выскочив из-за
двери.
|