7. Пополнение
В колонию пришел Мусий Карпович. Мы думали, что он начинает
тяжбу по случаю слишком свободного обращения с его головой разгневанного
Чобота. И в самом деле: голова Мусия Карповича была демонстративно перевязана и
говорил он таким голосом, будто даже это не Мусий Карпович, а умирающий лебедь.
Но по волнующему нас вопросу он высказался миролюбиво и по-христиански кротко:
— Так я ж совсем не потому, что девчонка. Я по другому
делу. Боже сохрани, чи я буду с вами спорить, чи што? Так, то пускай и так… Я
насчет мельницы к вам пришел. От сельсовета пришел с хорошим делом.
Коваль прицелился лбом в Мусия Карповича:
— Насчет мельницы?
— Ну да ж. Вы насчет мельницы хлопочете — это аренда,
значит. И сельсовет же тоже подал заявление. Так от мы так думаем: как вы
советская власть, так и сельсовет — советская власть, не может быть такого: то
мы, а то — вы…
— Ага, — сказал Коваль несколько иронически.
Так начался в колонии короткий дипломатический период. Я
уговорил Коваля и хлопцев напялить на себя дипломатические фраки и белые
галстуки, и Лука Семенович с Мусием Карповичем на некоторое время получили
возможность появляться на территории колонии без опасности для жизни.
В это время всю колонию сильно занимал вопрос о покупке
лошадей. Знаменитые наши рысаки старели на глазах, даже Рыжий начинал
отращивать стариковскую бороду, а Малыша совет командиров перевел уже на
положение инвалида и назначил ему пенсию. малыш получил на дожитие постоянное
место в конюшне и порцию овса, а запрягать его допускалось только с моего
личного разрешения. Шере всегда с презрением относился к Бандитке, Мэри и
Коршуну говорил:
— Хорошее хозяйство то, в котором кони хорошие, а если
кони дрянь, значит, и хозяйство дрянь.
Антон Братченко, переживший влюбленность во всех наших
лошадей по очереди и всегда всем предпочитавший Рыжего, и тот теперь под
влиянием шере начинал любить какого-то будущего коня, который вот-вот появится
в его царстве. Я, Шере, Калина Иванович и Братченко не пропускали ни одной
ярмарки, видели тысячи лошадей, но купить нам все-таки ничего не довелось. То
кони были плохие, такие же, как и у нас, то дорого с нас просили, то находил
Шере какую-нибудь неприятную болезнь или недостаток. И правду нужно сказать,
хороших лошадей на ярмарках не было. Война и революция прикончили породистые
лошадиные фамилии, а новых заводов еще не народилось. Антон приезжал с ярмарки
почти в оскорбленном состоянии:
— Как же это так? А если нам нужен хороший конь,
настоящий конь, так как же? Буржуев просить чи как?
Калина Иванович, по гусарской старой памяти, любил копаться
в лошадином вопросе, и даже Шере доверял его знаниям, изменяя в этом деле своей
постоянной ревности. А Калина Иванович однажды в кругу понимающих людей сказал:
— Говорят эти паразиты, Лука та Мусий этот самый, что
будто у дядьков на хуторах есть хорошие кони, а на ярмарок не хотят выводить,
боятся.
— Неправда, — сказал Шере, — нет у них
хороших коней. Есть такие, как мы видели. Хороших коней вот скоро с заводов
достать можно будет, еще рановато.
— А я вам кажу — есть, — продолжал утверждать
Калина Иванович. — Лука знает, этот сукин сын всю округу знает, как и что.
Та и подумайте, откуда ж может взяться хорошая животная, если не у хозяина! А
на хуторах хозяева живуть. Он, паразит, тихонько соби сыдать, а жеребчика
выгодовал, держит, сволочь, в тайне, значить, боиться — отберуть. А если
поехать — купим…
Я тоже решил вопрос без всяких признаков идеологии.
— В ближайшее воскресенье едем, посмотрим. А может
быть, и купим что-нибудь.
Шере согласился.
— Отчего не поехать? Коня, конечно, не купим, а
проехаться хорошо. Посмотрю, что за хлеба у этих «хозяев».
В воскресенье запрягли фаэтон и мягко закачались на мягких
селянских дорогах. Проехали Гончаровку, пересекли харьковский большак, шагом
проползли через засыпанную песком сосновую рощу и выехали наконец в некоторое
царство-государство, где никогда еще не были.
С высокой пологой возвышенности открылся довольно приятный
пейзаж. Перед нами без конца, от горизонта до горизонта, ширилась по нивелиру
сделанная равнина. Она не поражала разнообразием; может быть, в этой самой простоте
и было что-то красивое. Равнина плотненько была засеяна хлебом; золотые,
золотисто-зеленые, золотисто-желтые, ходили кругом широкие волны, изредка
подчеркнутые ярко-зелеными пятнами проса или полем рябенькой гречихи. А на этом
золотом фоне с непостижимой правильностью были расставлены группы белоснежных
хат, окруженные приземистыми бесформенными садиками. У каждой группы одно-два
дерева: вербы, осины, очень редко тополи и баштан с грязно-коричневым куренем.
Все это было выдержано в точном стиле; самый придирчивый художник не мог бы
здесь обнаружить ни одного ложного мазка.
Картина понравилась и Калине Ивановичу:
— Вот видите, как хозяева живуть? Тут тебе живуть
аккуратные люди.
— Да, — неохотно согласился Шере.
— Тут враги советской власти живут, бандиты, —
сказал Антон, оглядываясь с козел. — Да на что ему твоя советская
власть? — даже рассердился немного Калина Иванович. — Что ему может
дать твоя советская власть, када у него все есть: хлеб свой, и мясо, и рядно, и
овчина, самогон тоже сам делает, паразит, веник ему если нужен, так смотри,
нехворощи сколько растеть и какая хорошая нехвороща.
— И лебеда своя, — сказал Шере.
— Лобеда не мешаеть, што ж с того, што лобеда, а этот
хозяин все государство держить, а если б еще государство с ним обходилось, как
следовает…
— Хозяйство это никудышное, нищенское, — задумчиво
произнес Шере, — ни пропашных, ни травы, ни добрых сортов. А в хатах тоже
ничего нет у этих ваших «хозяев»: деревянный стол, две лавки, кожух в скрыне,
пара сапог — «богатство». И это все благодаря скупости да жадности. Сами ж
говорите: не доспит, не доест. Разве он живет по-человечески, этот дикарь? А
хаты? Это ж не человеческое жилище. Стены из грязи, пол из глины, на крышу
солома… Вигвам.
— Не красна изба углами, а красна пирогами, хе-хе-хе, —
хитро подмигнул Калина Иванович.
— Картошка с луком, какие там пироги…
— Давайте завернем к этому, — предложил Калина
Иванович.
По забитой травкой дорожке повернул Антон к примитивным
воротам, сделанным из трех тонких стволов вербы, связанных лыком. Серый
задрипанный пес, потягиваясь, вылез из-под воза и хрипло, с трудом пересиливая
лень, протявкал. Из хаты вышел хозяин и, стряхивая что-то с нечесаной бороды, с
удивлением и некоторым страхом воззрился на мой полувоенный костюм.
— Драстуй, хозяин! — весело сказал Калина
Иванович. — От церкви, значиться, вернулись?
— Я до церкви редко бываю, — ответил хозяин таким
же ленивым хриплым голосом, как и охранитель его имущества. — Жинка разве
когда… А откедова будете?
— А мы по такому хорошему делу: кажут люди, что у вас
коня можно доброго купить, а?
Хозяин перевел глаза на наш выезд. Недостаточно
гармонированная пара Рыжего и вороной Мэри, видимо, его успокоила.
— Как вам это сказать? Чтобы хорошие лошади были, так
где ж там! А есть у меня лошинка, третий год — може, вам пригодится?
Он отправился в конюшню и из самого дальнего угла вывел
трехлетку кобылу, веселую и упитанную.
— Не запрягал? — спросил Шере.
— Так чтобы запрягать куды для какого дела, так нет, а
проезжать — проезжал. Можно проехаться. Добре бежит, не могу ничего такого
сказать.
— Нет, — сказал Шере, — молода для нас. Нам
для работы нужно.
— Молода, молода, — согласился хозяин. — Так
у хороших людей подрасти может. Это такое дело. Я за нею три года ходил. Добре
ходил, вы же бачите?
Кобылка была действительно холеная: блестящая, чистая
шерсть, расчесанная грива, во всех отношениях она была чистоплотнее своего
воспитателя и хозяина. — А сколько, к примеру, эта кобылка, а? —
спросил Калина Иванович. — Вижу так, что хозяева покупают, да если магарыч
хороший будет, так шестьдесят червяков.
Антон уставился на верхушку вербы и, наконец сообразив, в
чем дело, ахнул:
— Сколько? Шестьсот рублей?
— Шестьсот же, — сказал хозяин скромно.
— Шестьсот рублей вон за это г…? — не сдерживая
гнева, закричал Антон.
— Сам ты г…, много ты понимаешь! Ты походи за конем, а
потом будешь говорить.
Калина Иванович примирительно сказал:
— Нельзя так сказать, что г…, кобылка хорошая, но
только нам не подходить.
Шере молча улыбнулся. Мы уселись в фаэтон и поехали дальше.
Серый отсалютовал нам прежним тявканьем, а хозяин, закрывая ворота, даже не
посмотрел вдогонку.
Мы побывали на десятке хуторов. Почти в каждом были лошади,
но мы ничего не купили.
Домой возвращались уже под вечер. Шере уже не рассматривал
поля, а о чем-то сосредоточенно думал. Антон злился на Рыжего и то и дело
перетягивал его кнутом, приговаривая:
— Одурел, что ли? Бурьяна не бачив, смотри ты…
Калина Иванович со злостью посматривал на придорожную
нехворощу и бурчал всю дорогу:
— Какой же, понимаешь ты, скверный народ, паразиты!
Приезжают до них люди, ну, там продав чи не продав, так будь же человеком, будь
же хозяином, сволочь. Ты ж видишь, паразит, что люди с утра в дороге, дай же
поисты, есть же у тебя чи там борщ, чи хоть картошка… Ты ж пойми: бороду
расчесать ему николы, ты видав такого? А за паршивую лошичку шестьсот рублей!
Он, видите, «ходыв за лошичкою». Тай не он ходыв, а сколько там этих самых
батрачков, ты видав?
Я видел этих молчаливых замазур, перепуганно застывших возле
сажей и конюшен в напряженном наблюдении неслыханных событий: приезда городских
людей. Они ошеломлены чудовищным сочетанием стольких почтенностей на одном
дворе. Иногда эти немые деятели выводили из конюшен лошадей и застенчиво
подавали хозяину повод, иногда даже они похлопывали коня по крупу, выражая
этим, может быть, и ласку к привычному живому существу.
Калина Иванович, наконец, замолчал и раздраженно курил
трубку. Только у самого вьезда в колонию он сказал весело:
— От выморили голодом, чертовы паразиты!..
В колонии мы застали Луку Семеновича и Мусия Карповича. Лука
был очень поражен неудачей нашей экспедиции и протестовал:
— Не может такого дела буты! Раз я сказал Антону
Семеновичу и Калине Ивановичу, так отетое самое дело мы сполним. Вы, Калина
Иванович, не утруждайте себе, потому нет хуже, када у человека нервы спорчены.
А вот на той неделе поедем с вами, только пускай Антон Семенович не едут, у них
вид такой, хэ-хэ-хэ, большевицький, так народ опасается.
В следущее воскресенье Калина Иванович поехал на хутора с
Лукой Семеновичем и на его лошади. Братченко отнесся хладнокровно-безнадежно и
зло пошутил, провожая:
— Вы хоть хлеба возьмите на дорогу, а то с голоду
сдохнете.
Лука Семенович погладил рыжую красавицы-бороду над
праздничной вышитой рубашкой и аппетитно улыбнулся розовыми устами:
— Как это можно, товарищ Братченко? До людей едем, как
это можно такое дело: свой хлеб брать! Поимо сегодня и борщу настоящего и
баранины, а може, хто й пляшку соорудить.
Он подмигнул заинтересованному Калине Ивановичу и взял в
руки фасонные темно-красные вожжи. Широкий кормленый жеребец охотно заколыхался
под раскоряченной дугой, увлекая за собой добротную, зедро окованную бричку.
Вечером все колонисты, как по пожарному сигналу. сбежались к
неожиданному явлению: Калина Иванович приехал победителем. За бричкой был
привязан жеребец Луки Семеновича, а в оглоблях пришла красивая, серая в
яблоках, большая кобыла. И Калина Иванович и Лука Семенович носили на себе
доказательства хорошего приема, оказанного им лошадиными хозяевами. Калина
Иванович с трудом вылез из брички и старолся изо всех сил, чтобы колонисты не
заметили этих самых доказательств. Карабанов помог Калине Ивановичу:
— Магарыч был, значит?
— Ну а как же! Ты ж видишь, какая животная.
Калина Иванович похлопывал кобылу по неизмеримому крупу.
Кобыла была и в самом деле хороша: мохнатые мощные ноги, рост, богатырская
грудь, ладная массивная фигура. Никаких пороков не мог найти в ней и Шере, хотя
и долго лазил под ее животом и то и дело весело и нежно просил:
— Ножку, дай ножку…
Хлопцы покупку одобрили. Бурун, серьезно прищурив глаза,
обошел кобылу со всех сторон и отозвался:
— Наконец-то в колонии лошадь как лошадь.
И Карабанову кобыла понравилась:
— Да, это хозяйская лошадь. Эта стоит пятьсот рублей.
Если таких лошадей десяток, можно пироги исты.
Братченко кобылу принял с любовным вниманием, ходил вокруг
нее и причмокивал от удовольствия, поражался с радостным оживлением ее
громадной и спокойной силе, ее мирному, доверчивому характеру. У Антона
появились перспективы, он пристал к Шере с настойчивым требованием:
— Жеребца нужно хорошего. Свой завод будет, понимаете?
Шере понимал, серьезно-одобрительно поглядывал на Зорьку
(так звали кобылу) и говорил сквозь зубы:
— Буду искать жеребца. У меня наметилось одно место.
Только вот пшеницу уберем — поеду.
В колонии в это время с самого утра до заката проходила
работа, ритмически постукивая на проложенных Шере точных и гладких рельсах.
Сводные отряды колонистов, то большие, то малые, то состоящие из взрослых, то
нарочито пацаньи, вооруженные то сапками, то косами, то граблями, то
собственными пятернями, с четкостью расписания скорого поезда проходили в поле
и обратно, блестя смехом и шутками, бодростью и уверенностью в себе, до конца
зная, где, что и как нужно сделать. Иногда Оля Воронова, наш помагронома,
приходила с поля и между глотками воды из кружки в кабинете говорила дежурному
командиру:
— Пошли помощь пятому сводному.
— А что такое?
— С вязкой отстают… жарко.
— Сколько?
— Человек пять. Девочки есть?
— Есть одна.
Оля вытирает губы рукавом и уходит куда-то. Дежурный с
блокнотом в руках направляется под грушу, где с самого утра расположился штаб
резервного сводного отряда. За дежурным командиром бежит смешной мелкой
побежкой дежурный сигналист. Через минуту из-под груши раздается короткое
«стаккато» сбора резерва. Из-за кустов, из реки, из спален стремглав вылетают
пацаны, у груши собирается кружок, и еще через минуту пятерка колонистов
быстрым шагом направляется к пшеничному полю.
Мы уже приняли сорок пацанов пополнения. Целое воскресенье
возились с ними колонисты, банили, одевали, разбивали по отрядам. Число отрядов
мы не увеличили, а перевели наши одиннадцать в красный дом, оставив в каждом
определенное число мест. Поэтому новенькие крепко увязаны со старыми кадрами и
с гордостью чувствуют себя горьковцами, только ходить еще не умеют, «лазят»,
как говорит Карабанов.
Народ пришел к нам все молодой, тринадцати-четырнадцати лет,
и есть замечательно хорошие морды, особенно симпатичные после того, когда
разрумянится пацан в бане, блестят на нем новые сатиновые трусики, а голова
если и плохо пострижена, так Белухин успокаивает:
— Сегодня они сами стриглись, так понимаете, не очень…
Вечерком придет парикмахер, там мы оформим.
Пополнение два дня ходит по колонии с расширенными зрачками,
фиксируя всякие новые впечатления. Заходит в свинарню и удивленно таращится на
строго Ступицына.
Антон с пополнением принципиально не разговаривает:
— Чего эти прилезли? Ваше место пока что в столовой.
— Почему в столовой?
— А что ж ты еще умеешь делать? Ты — хлебный токарь.
— Нет, я буду работать.
— Знаем, как вы работаете: за тобой дваух надзирателей
ставить нужно. Правда?
— А вот командир говорил: послезавтра на работу, вот
посмотришь.
— Подумаешь, посмотрю — не видел, что ли: ой, жарко!
ой, воды хочется! ой, папа, ой, мама!..
Пацаны смущенно улыбаются:
— Какая там мама… ничего подобного.
Но уже к вечеру первого дня у Антона появляются симпатии.
Какими-то неизвестными способами он отбирает любителей лошадей. Смотришь, по
дорожке на поле уже катится бочка с водой, а на бочке сидит новый горьковец
Петька Задорожный и правит Коршуном, сопровождаемый напутствием из дверей
конюшни:
— Не гони коня, это не пожарная бочка.
Через день новенькие участвуют в сводных отрядах,
спотыкаются и кряхтят в непривычных трудовых усилиях, но ряд колонистов упорно
проходит по полю картофеля, почти не ломая равнения, и новенькому кажется, что
и он равняется со всеми. Только через час он замечает, что на двух новеньких
дали один рядок картофеля, а у старых колонистов рядок на каждого. Обливаясь
потом, он тихонько спрашивает соседа:
— А скоро кончать?
Сняли пшеницу и на току завозились с молотилкой. Шере,
грязный и потный, как и все, проверяет шестеренки и поглядывает на стог,
приготовленный к молотьбе.
— Послезавтра молотить, а завтра за конем поедем.
— Я поеду, — говорит осторожно Семен, поглядывая
на Братченко.
— Поезжай, что же, — говорит Антон. — А
хороший жеребец?
— Жеребец ничего себе, — отвечает Шере.
— В совхозе купили?
— В совхозе.
— А сколько?
— Триста.
— Дешево.
— Угу!
— Совецький, значит? — смотрит Калина Иванович на
молотилку. — А зачем этот элеватор так высоко задрали?
— Советский, — отвечает Шере. — Ничего не
высоко, солома легкая.
В воскресенье отдыхали, купались, катались на лодках,
возились с новичками, а под вечер вся аристократия, как всегда, собралась у
крыльца белого дома, дышала запахами «снежных королев» и, поражая притаившихся
в сторонке новичков, вспоминала разные истории.
Вдруг из-за мельницы, вздымая пыль, крутой дугой пятясь от
брошенного старого котла, карьером вылетел всадник. Семен на золотом коне летел
прямо к нам, и мы все вдруг смолкли и затаили дыхание: такие вещи мы раньше
видели только на картинках, в иллюстрациях к сказкам и к «Страшной мести». Конь
нес Семена свободным, легким, но в то же время стремительным аллюром, развевая
полный, богатый хвост и комкая на ветру пушистую, пронизанную золотым светом
гриву. В его движении мы еле успевали пораженной душой вдыхать новые
ошеломляющие детали: изогнутую в гордом и капризно-игривом повороте могучую шею
и тонкие, просторным махом идущие ноги.
Семен осадил коня перед нами, притянул к груди небольшую
красивую голову. Черный, по углам налитый кровью, молодой и горячий глаз глянул
вдруг в самое сердце притаившегося Антона Братченко. Антон взялся руками за
уши, ахнул и затрепетал:
— Цэ наш? Что? Жеребец? Наш?
— Та наш же! — гордо сказал Семен.
— Слазь к чертовой матери с жеребца! — заорал
вдруг Антон на Карабанова. — Чего расселся? Мало тебе? От, смотри,
запарил. Это вам не куркульская кляча.
Антон ухватился за повод, гневным взглядом повторяя свое
приказание.
Семен слез с седла.
— Понимаю, брат, понимаю. Такой конь, может, когда и
был, так разве у Наполеона.
Антон каким-то взрывом ветра взвился в седло и потрепал
ласково коня по шее. Потом неожиданно смущенно отвернулся и рукавом вытер
глаза.
Ребята негромко засмеялись. Калина Иванович улыбнулся,
крякнул, еще раз улыбнулся.
— Ничего не скажешь — таконь конь, я тебе скажу… Даже
так скажу: не к нашему рылу крыльцо. Да… У нас его спортят.
— Кто испортит? — свирепо наклонился к нему Антон.
Он закричал на колонистов:
— Убью! Кто тронет, убью! Палкой! Железной палкой по
голове!
Он круто повернул коня, и конь послушно понес его к конюшне
кокетливым коротким голопом, как будто обрадовался, что, наконец, уселся в
седле настоящий хозяин.
Назвали жеребца Молодцом.
|