Увеличить |
3. ПОЯВЛЕНИЕ
ИСПАНЦА
А теперь
я должен вернуться назад и кое-что рассказать о своих собственных делах. Как я
уже говорил, мой отец пожелал, чтобы я стал врачом. Поэтому, закончив в Норидже
школу и вернувшись домой, – в то время мне шел уже шестнадцатый год, –
я принялся изучать медицину под руководством одного лекаря, который пользовал
жителей в окрестностях Банги. Звали его Гримстон, и был он человеком весьма
знающим, а главное – честным, и поскольку учение мне пришлось по душе, я с его
помощью делал большие успехи. Я усвоил почти все, что он мог мне передать, и
отец уже поговаривал о том, что, когда мне исполнится девятнадцать лет, он
пошлет меня в Лондон для завершения учения. Такие разговоры шли месяцев за пять
до появления испанца. Но судьбе не было угодно, чтобы я попал в Лондон.
Не
следует, однако, думать, что я в те дни занимался лишь изучением медицины. У
сквайра Бозарда из Дитчингема, того самого, что рассказал моему отцу о прибытии
испанского корабля, было двое детей: сын и дочка; все его другие дети – а жена
ему их родила немало – умирали в младенчестве. Так вот, дочку звали Лили, и она
была моей сверстницей, родившейся в том же году, всего на каких-нибудь три
недели позже меня. Теперь Бозардов здесь уже нет, ибо моя внучатая племянница,
единственная внучка сына Бозарда и его наследница, вышла замуж и носит другое
имя. Но это уже между прочим.
С самого
раннего возраста все мы – дети Бозарда и дети Винфилда – жили словно родные
братья и сестры. Изо дня в день мы встречались и вместе играли, будь то на
снегу или среди цветов. Трудно сказать, когда я впервые почувствовал любовь к
Лили и когда она полюбила меня; знаю только, что, когда я отправился в школу в
Норидж, с ней мне было тяжелее расставаться, чем с матерью и всей нашей семьей.
Во всех наших играх она была вместе со мной. Для нее я готов был целыми днями
рыскать по всей округе, лишь бы отыскать те цветы, которые ей нравились. И
когда я вернулся из школы, ничто не изменилось. Только Лили стала застенчивее,
да и сам я сначала как-то оробел, когда заметил, что она из девочки вдруг
превратилась в девушку. Но все равно мы встречались часто, и наши встречи были
нам дороги, хотя никто из нас не говорил об этом ни слова.
Так
продолжалось вплоть до дня смерти моей матери. Но прежде чем рассказывать
дальше, я должен заметить, что сквайр Бозард весьма неодобрительно смотрел на
дружбу своей дочери со мной. Происходило это вовсе не потому, что я ему не
нравился, а потому, что он хотел выдать Лили за моего старшего брата Джеффри,
который был наследником всего отцовского состояния. Мне же он не давал ни
малейшей поблажки, так что в конце концов мы с Лили стали встречаться лишь как
бы случайно. Зато мой брат всегда был в сквайрском доме желанным гостем. Из-за
этого между ним и мной появилась неприязнь: так всегда бывает, если между
друзьями, даже самыми близкими, становится женщина. Надо сказать, что мой брат
тоже влюбился в Лили, как это случилось бы на его месте со всяким, и у него на
нее было, пожалуй, больше прав, чем у меня: ведь он был на три года старше и
его ожидало наследство!
Может
показаться, что мое чувство было слишком скороспелым, ибо в то время я еще не
достиг даже совершеннолетия. Но молодая кровь горяча, а во мне к тому же была
половина испанской крови, которая сделала меня мужчиной в том возрасте, когда
большинство чистокровных англичан еще остаются мальчиками. Ведь в таких вещах
кровь и согревающее ее солнце значат немало. Я сам в этом убеждался не раз,
глядя на индейцев Анауака, которые в пятнадцать лет брали себе в жены
двенадцатилетних девушек. А я в восемнадцать лет был во всяком случае достаточно
взрослым, чтобы полюбить по-настоящему, один раз на всю жизнь, и я это говорю с
уверенностью, хотя кое-кому может показаться, будто дальнейшая моя история
опровергает эти слова. Однако впечатление это ложно, ибо не следует забывать,
что мужчина может любить многих женщин и все же оставаться верным единственной,
самой лучшей ив всех; он может нарушать букву закона любви и при этом свято
блюсти его дух и суть.
Итак,
когда мне пошел девятнадцатый год, я был уже вполне сложившимся мужчиной, причем
мужчиной весьма привлекательным, – теперь, на старости лет, я могу
говорить об этом, отбросив ложную скромность. Не слишком высокий, всего пяти
футов девяти с половиной дюймов ростом, я был зато крепок, широк в плечах и
отличался редкой пропорциональностью сложения. Даже сейчас, несмотря на седину,
я все еще сохранил необычайно смуглый цвет кожи и большие темные глаза, а мои
слегка волнистые волосы были в те времена черны как смоль. Обычно я вел себя
сдержанно и серьезно, так что даже казался мрачноватым, говорил медленно и
обдуманно и гораздо лучше умел слушать, чем рассказывать. Прежде чем что-либо
решить, я все тщательно взвешивал и обдумывал, но если уже приходил к
какому-нибудь решению, изменить его, будь оно плохим или хорошим, разумным или
глупым, уже не могло ничто, разве что сама смерть! Кроме того, я в те дни мало
верил в бога, частью из-за тайных бесед с отцом, а частью потому, что мои
собственные размышления заставили меня усомниться в учении церкви, как нам его
излагали. Юности свойственны поспешные обобщения, и она зачастую приходит к
выводу, что все на свете лживо лишь потому, что какие-то отдельные вещи
оказались действительно ложными. Так и я в те дни думал, что бога нет, потому
что священник нас уверял, будто образ Девы Марии Бангийской проливает слезы и
творит прочие чудеса, а в действительности все это было ложью. Теперь-то я
хорошо знаю, что есть высшая справедливость, ибо в этом убеждает меня вся
история моей жизни.
Вернемся,
однако, к тому печальному дню, о котором шла речь. Я знал, что в тот день моя
любимая Лили выйдет одна на прогулку под большие остриженные дубы своего парка.
Это место называется Грабсвелл. Здесь росли, да и теперь еще растут кусты
боярышника, зацветающие раньше всех в округе.
Увидев
меня в воскресенье у входа в церковь, Лили сказала, что в среду боярышник, наверное,
уже расцветет и она придет сюда под вечер за его душистыми ветками. Вполне
возможно, что она сказала это с определенным умыслом, ибо любовь пробуждает
хитрость даже в душе самой невинной и правдивой девушки. К тому же я заметил,
что хотя рядом стояли ее отец и вся наша семья, Лили постаралась, чтобы мой
брат Джеффри ничего не услышал, потому что с ним ей встречаться вовсе не
хотелось, а мне она бросила быстрый взгляд своих серых глав. Я тотчас дал себе
клятву, что в среду вечером приду рвать цветы боярышника на то самое место,
даже если мне придется ради этого сбежать от моего учителя и бросить всех
бангийских больных на произвол судьбы. Тогда же я твердо решил, что если мне
удастся застать Лили одну, я больше не стану тянуть и выскажу ей все, что у
меня на сердце. Впрочем, это не составляло такой уж великой тайны, ибо каждый
из нас читал сокровенные мысли другого, хотя мы и не обменялись ни единым
словом любви. Я не рассчитывал при этом, что девушка сразу сделается моей
невестой – ведь мне еще нужно было завоевать себе место в жизни. Я только
боялся, что если буду медлить и не выясню всех ее чувств, мой старший брат
обратится раньше меня к отцу Лили и той придется принять его предложение,
которое бы она отвергла, будь мы тайно помолвлены.
Случилось
так, что именно в этот день мне было особенно трудно вырваться. Мой
наставник-лекарь занемог, и мне пришлось вместо него навестить всех его больных
и раздать им лекарства. Лишь в пятом часу вечера я, наконец, попросту сбежал,
ни с кем не простившись.
Милю с
лишним я бежал по нориджской дороге, пока не добрался до замка и поворота к
церкви, откуда было уже недалеко до дитчингемского парка. Здесь я пошел шагом,
ибо вовсе не хотел появляться на глаза Лили запыхавшимся и разгоряченным. Как
раз сегодня мне хотелось выглядеть как можно лучше, и я нарочно надел свое
воскресное платье.
Спустившись
с невысокого холма на дорогу, за которой начинался парк, я вдруг увидел
всадника: он остановился на перекрестке и нерешительно поглядывал то на тропу,
уходившую вправо, то назад, на путь через общинные земли к Графскому
Винограднику и реке Уэйвни, то вперед на большую дорогу. По-видимому, он не
знал, куда ему ехать. Я все это тотчас заметил, хотя и соображал в тот миг не
очень-то быстро, потому что голова моя была занята предстоящим разговором с
Лили. И еще я заметил, что этот человек был не из наших краев.
Незнакомец
– я дал бы ему на вид лет сорок – казался очень высоким, имел благородную
осанку и был облачен в богатый бархатный наряд, украшенный золотой цепью, свисавшей
у него с шеи. Однако внимание мое целиком захватило лицо незнакомца, в котором
в тот миг проглянуло что-то страшное. Длинное, тонкое, изборожденное глубокими
морщинами, оно было освещено огромными глазами, горевшими словно золото на
солнце; маленький, красиво очерченный рот его кривила жестокая, дьявольская
усмешка: едва заметный рубец выступал на высоком лбу, изобличавшем недюжинный
ум. В остальном незнакомец имел облик южанина: он был смугл, его черные волосы
слегка вились, так же как у меня он носил остроконечную темно-рыжую бородку.
К тому
времени, когда я все это разглядел, я почтя поравнялся со всадником, и тут он,
наконец, меня заметил. Мгновенно лицо его переменилось: злобная усмешка
исчезла, и теперь оно казалось приятным и добродушным, Весьма вежливо приподняв
шляпу, незнакомец что-то забормотал на таком ломаном английским жаргоне, что я
разобрал только одно слово – Ярмут. Затем, сообразив, что я его не понимаю, он
разразился громкой бранью на чистейшем кастильском наречии, проклиная
английский язык и всех, кто на нем говорит.
Тогда я
тоже перешел на его язык и сказал:
– Если
сеньор соблаговолит высказать по-испански, что ему угодно, я, может быть, сумею
ему помочь.
– Что
такое? Вы говорите по-испански, благородный юноша! – воскликнул он с удивлением. –
Но ведь вы не испанец, хотя могли бы им быть с вашей внешностью! Странно, –
пробормотал он затем, разглядывая меня. – Черт побери, весьма странно…
– Может
быть, это и странно, сэр, – ответил я, – но я тороплюсь. Поэтому
скажите, что вам угодно и не задерживайте меня.
– А
я, кажется, знаю, почему вы так спешите! Вот там, чуть подальше за ручейком, я
заметил белое платьице, – проговорил испанец, указывая рукой в сторону
парка. – Послушайтесь совета старшего я будьте осторожны, благородный
юноша! Делайте с женщиной что хотите, но ни в чем ей не верьте, а главное – не
женитесь, иначе вы доживете до такого часа, когда вам захочется ее убить!
Я сделал
движение, чтобы пройти мимо, но испанец заговорил снова:
– Простите
меня за эти слова: в них нет ничего худого. Со временем вы, может быть,
поймете, что я говорил правду, но сейчас я не стану вас удерживать. Скажите
только, по какой дороге я смогу добраться до Ярмута? Я приехал другим путем и
теперь совсем запутался в вашей английской стране, где полно деревьев и даже на
милю вперед ничего не видно!
Я прошел
несколько шагов по тропинке, которая в этом месте сливалась с дорогой, и
указал, как ему проехать к Ярмуту мимо дитчингемской церкви. При этом я
заметил, что незнакомец все пристальнее всматривается в меня с затаенным
страхом. Он словно силился его побороть и не мог. Когда я замолчал, всадник еще
раз приподнял свою шляпу, поблагодарил меня и сказал:
– Не
скажете ли вы, как вас зовут, благородный юноша?
– Что
вам за дело до моего имени? – ответил я резко, потому что этот человек мне
не нравился. – Вы ведь мне не сказали, как зовут вас!
– Да,
в самом деле. Но я путешествую инкогнито. Может быть, у меня тоже было свидание
с одной дамой здесь поблизости!
При этих
словах незнакомец странно улыбнулся и продолжал:
– Я
только хотел узнать имя того, кто любезно оказал мне услугу, но оказался на
деле совсем не так любезен, как я думал.
И он
тронул повод своего коня.
– Я
своего имени не стыжусь! – ответил я. – До сих пор оно было
незапятнанным, и если вы желаете его знать, то я вам скажу: меня зовут Томас
Вингфилд!
– Я
так и думал! – воскликнул незнакомец и лицо его исказилось от ненависти.
Затем, прежде чем я успел хотя бы удивиться такой перемене, он соскочил с седла
и очутился от меня в трех шагах.
– Счастливый
день! Посмотрим теперь, сколько правды в предсказаниях,
– пробормотал
он, выхватывая из ножен отделанную серебром шпагу. – Имя за имя! Хуан де
Гарсиа приветствует тебя, Томас Вингфилд!
Это
может показаться странным, но только в тот момент я вспомнил все, что мне довелось
услышать о каком-то испанце, появление которого в Ярмуте так взволновало отца и
мать. В любое другое время мысль об этом возникла бы у меня тотчас же, но в тот
день я думал только о моей встрече с Лили и о том, что я должен ей сказать, а
потому ни для чего другого в моей голове просто не оставалось места.
«Наверное,
это и есть тот самый человек», – сказал я себе. Больше я ни о чем не успел
подумать, потому что испанец устремился на меня со шпагой в руке. Я увидел
прямо перед собой тонкое острие и метнулся в сторону. Я хотел бежать, так как
был совсем безоружен, если не считать дубинки, и в таком бегстве не было бы
ничего постыдного. Однако при всей моей ловкости я прыгнул слишком поздно.
Клинок, нацеленный прямо в сердце, прошел сквозь мой левый рукав и сквозь
мякоть предплечья. Больше ничто не было задето и тем не менее боль от
полученной раны сразу заставила меня позабыть о бегстве. Мной вдруг овладели
холодная ярость и сильнейшее желание убить этого человека, который без всякого
повода набросился на безоружного. В руках у меня был мой верный дубовый посох,
который я вырезал у подножия Двойного Холма. Мне оставалось только
воспользоваться этой дубинкой наилучшим образом.
Дубинка
кажется жалким оружием по сравнению с толедским клинком в руках искусного
бойца. Но у нее есть одно достоинство. Когда дубинка взлетает над вами, вы
сразу забываете о том, что у вас в руках смертоносная сталь, и вместо того,
чтобы пронзить ею врага, стараетесь прежде всего защитить свою голову.
Именно
это и произошло в данном случае, хотя я и не могу рассказать, как в точности
было дело. Испанец оказался умелым фехтовальщиком. Если бы я был вооружен так
же, как он, ему, несомненно, удалось бы со мной быстро справиться. В те годы я
не имел ни малейшего опыта в этом искусстве, которое в Англии было почти
совершенно неизвестно. Но когда он увидел здоровенную палку, опускавшуюся на его
голову, он забыл о своем преимуществе и выставил руку, чтобы смягчить удар.
Дубинка обрушилась на тыльную часть его кисти. От удара шпага вылетела и упала
в траву. Однако я уже не мог уняться, потому что вся кровь во мне кипела.
Следующий удар пришелся испанцу по губам: он выбил ему зуб и свалил его на
землю. Затем я схватил его за ногу и принялся беспощадно молотить куда попало,
стараясь только не попасть по голове, ибо теперь, когда я одержал верх, мне уже
не хотелось убивать негодяя.
Так я
колотил его до тех пор, пока у меня не устали руки. После этого я принялся пинать
его ногами, а он все время корчился, как змея с перебитым хребтом, и изрыгал
сквозь зубы ужасные проклятия. Однако он ни разу не вскрикнул и не попросил
пощады. Наконец я утихомирился и стал разглядывать своего противника. Воистину
он был хорош – весь в ссадинах, синяках и дорожной пыли. Сейчас вряд ли
кто-нибудь узнал бы в нем изящного кавалера, которого я встретил менее пяти
минут назад. Теперь он лежал передо мной на спине поперек тропинки и смотрел на
меня злобными главами, взгляд которых был отвратительнее всех его
кровоподтеков.
– Ну
как, мой испанский сеньор, получил по заслугам? – спросил я. – Не
знаю, что меня удерживает, а следовало бы разделаться с тобой точно так же, как
ты хотел поступить со мной, хотя я тебя и не трогал!
С этими
словами я поднял его шпагу и приставил острие к его горлу.
– Коли,
проклятый выродок! – прохрипел испанец. – Лучше умереть, чем жить
после такого позора!
– О
нет! – ответил я. – Я не какой-нибудь чужеземный убийца. Безоружных я
не убиваю. Тебе придется ответить за все перед судом. Для таких, как ты, у
наших палачей всегда есть в запасе веревка.
– В
таком случае тебе придется тащить меня в суд на себе, – прохрипел он и
закрыл глаза, словно потеряв сознание. По-видимому, с ним действительно
случился обморок.
В тот
момент, когда я стоял и раздумывал, что мне дальше делать с этим мерзавцем,
взгляд мой случайно упал на просвет в живой изгороди, и там, среди рабсвеллских
дубов, в каких-нибудь трехстах ярдах от меня вдруг мелькнуло знакомое белое
платьице. Мне показалось, что его обладательница удаляется в сторону мостика
вблизи водопоя, словно наскучив ждать того, кто слишком запоздал. Тогда я
подумал, что если потащу этого человека в деревенскую каталажку или в
какое-нибудь другое надежное место, мне уже не удастся сегодня встретиться с
моей любимой, а когда еще выпадет такой случай – бог весть! Нет, я вовсе не
собирался терять час беседы с Лили ради сведения счетов со всеми не в меру воинственными
чужеземцами. К тому же этот и без того получил уже хороший урок за свою
наглость. Я подумал, что он и так никуда не денется, пока я улажу мои любовные
дела, а если он сам не захочет меня подождать, то я найду способ его к этому
принудить.
Конь
испанца пощипывал траву шагах в двадцати от меня. Я подошел к нему, отцепил поводья
и как можно крепче привязал чужеземца к стоявшему поодаль от дороги дереву.
– Подожди
меня здесь, пока я не освобожусь, – проговорил я. – Потом я с тобой
разделаюсь.
Но когда
я повернулся и начал удаляться, в душу мою закралось сомнение. Я снова вспомнил
страх матери и поспешный отъезд отца в Ярмут из-за какого-то испанца. А сегодня
испанец появляется в Дитчингеме и, едва узнав мое имя, набрасывается на меня
как бешеный, пытаясь убить. Может быть, это и есть тот самый человек, которого
так боялась моя мать? Правильно ли я сделал, оставив его без присмотра только
ради того, чтобы встретиться со своей милой? В глубине души я чувствовал, что
совершаю ошибку, однако страсть моя была так глубока, а сердце влекло меня с
такой неудержимой силой к девушке в белом платьице, мелькавшем среди деревьев
парка, что я позабыл все свои опасения.
Если бы
я вернулся, насколько бы это было лучше и для меня я для тех, кого в то время
еще не было на свете! Тогда они не познали бы ужаса смерти, а я не вкусил бы
тоску изгнания, горечь рабства и муки отчаяния на жертвенном алтаре.
|