IX. ВЕЧЕР ДНЯ
ОБРУЧЕНИЯ
Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на улицу Гран-Кур и, войдя в
дом г-жи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гостиной, за
чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое разделяли и прочие гости.
Поэтому его встретили радостными восклицаниями.
- Ну, головорез, оплот государства, роялистский Брут! - крикнул один из
гостей. - Что случилось? Говорите!
- Уж не готовится ли новый Террор? - спросил другой.
- Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? - спросил третий.
- Маркиза, - сказал Вильфор, подходя к своей будущей теще, - простите меня, но
я принужден просить у вас разрешения удалиться... Маркиз, разрешите сказать
вам два слова наедине?
- Значит, это и вправду серьезное дело? - сказала маркиза, заметив
нахмуренное лицо Вильфора.
- Очень серьезное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы можете по
этому судить, - прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, - насколько это важно.
- Вы уезжаете? - вскричала Рене, не умея скрыть своего огорчения.
- Увы! - отвечал Вильфор. - Это необходимо.
- А куда? - спросила маркиза.
- Это - судебная тайна. Однако, если у кого-нибудь есть поручения в Париж, то
один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их на себя.
Все переглянулись.
- Вы хотели поговорить со мною? - спросил маркиз.
- Да, если позволите, пройдемте к вам в кабинет.
Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.
- Что случилось? - сказал маркиз, входя в кабинет. - Говорите.
- Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в Париж. Теперь,
маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас есть
государственные облигации?
- В них все мое состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.
- Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.
- Как я могу продать их отсюда?
- У вас есть маклер в Париже?
- Есть.
- Дайте мне письмо к нему: пусть продает, не теряя ни минуты, ни секунды;
может быть, даже я приеду слишком поздно.
- Черт возьми! - сказал маркиз. - Не будем терять времени!
Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение о продаже всех облигаций
по любой цене.
- Одно письмо есть, - сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, теперь мне
нужно еще другое.
- К кому?
- К королю.
- К королю?
- Да.
- Но не могу же я так прямо писать его величеству.
- Да я и не прошу письма от вас, а только хочу, чтобы вы попросили его у
графа де Сальвье. Чтобы не терять драгоценного времени, мне нужно такое
письмо, с которым я мог бы явиться прямо к королю, не подвергаясь всяким
формальностям, связанным с получением аудиенции.
- А министр юстиции? Он же имеет право входа в Тюильри, и через него вы в
любое время можете получить доступ к королю.
- Разумеется. Но зачем мне делиться с другими той важной новостью, которую я
везу. Вы понимаете? Министр юстиции, естественно, отодвинет меня на второй
план и похитит у меня всю заслугу Скажу вам одно, маркиз: если я первый явлюсь
в Тюильри, карьера моя обеспечена, потому что я окажу королю услугу, которой
он никогда не забудет.
- Если так, друг мой, ступайте, собирайтесь в дорогу; я вызову Сальвье,
и он напишет письмо, которое вам послужит пропуском.
- Хорошо, но не теряйте времени, через четверть часа я должен быть в почтовой
карете.
- Велите остановиться у нашего дома.
- Вы, конечно, извинитесь за меня перед маркизой и мадемуазель де
Сен-Меран, с которой я расстаюсь в такой день с глубочайшим сожалением.
- Они будут ждать вас в моем кабинете, и вы проститесь с ними.
- Тысячу благодарностей. Так приготовьте письмо.
Маркиз позвонил.
Вошел лакей.
- Попросите сюда графа де Сальвье... А вы идите, - сказал маркиз, обращаясь к
Вильфору.
- Я сейчас же буду обратно.
И Вильфор торопливо вышел; но в дверях он решил, что вид помощника
королевского прокурора, куда-то стремительно шагающего, может возмутить
спокойствие целого города; поэтому он пошел своей обычной внушительной
походкой.
Дойдя до своего дома, он заметил в темноте какой-то белый призрак, который
ждал его, не шевелясь.
То была Мерседес, которая, не получая вестей об Эдмоне, решила сама
разузнать, почему арестовали ее жениха.
Завидев Вильфора, она отделилась от стены и загородила ему дорогу. Дантес
говорил Вильфору о своей невесте, и Мерседес незачем было называть себя,
Вильфор и без того узнал ее. Его поразили красота и благородная осанка девушки,
и когда она спросила его о своем женихе, то ему показалось, что обвиняемый -
это он, а она - судья.
- Тот, о ком вы говорите, тяжкий преступник, - отвечал Вильфор, - и я ничего не
могу сделать для него.
Мерседес зарыдала; Вильфор хотел пройти мимо, но она остановила его.
- Скажите по крайней мере, где он, - проговорила она, - чтобы я могла узнать,
жив он или умер?
- Не знаю. Он больше не в моем распоряжении, - отвечал Вильфор.
Ее проницательный взгляд и умоляющий жест тяготили его; он оттолкнул Мерседес,
вошел в дом и быстро захлопнул за собою дверь, как бы желая отгородиться от
горя этой девушки.
Но горе не так легко отогнать. Раненный им уносит его с собою, как
смертельную стрелу, о которой говорит Вергилий. Вильфор запер дверь,
поднялся в гостиную, но тут ноги его подкосились; из его груди вырвался вздох,
похожий на рыдание, и он упал в кресло.
Тогда-то в этой больной душе обнаружились первые зачатки смертельного недуга.
Тот, кого он принес в жертву своему честолюбию, ни в чем не повинный юноша,
который пострадал за вину его отца, предстал перед ним, бледный и грозный,
под руку со своей невестой, такой же бледной, неся ему угрызения совести, -
не те угрызения, от которых больной вскакивает, словно гонимый древним роком, а
то глухое, мучительное постукивание, которое время от времени терзает сердце
воспоминанием содеянного и до гробовой доски все глубже и глубже разъедает
совесть.
Вильфор пережил еще одну - последнюю - минуту колебания. Уже не раз, не
испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал смертной казни для
подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому красноречию, увлекшему
присяжных или судей, ни единым облачком не омрачали его чела, ибо эти
подсудимые были виновны, или по крайней мере Вильфор считал их таковыми.
Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он приговорил
невинного - невинного, которому предстояло счастье он отнял у него не только
свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а палач.
И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары, которых он до
той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли сердце безотчетным
страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого, и он никогда без
содрогания не коснется пальцем открытой и кровоточащей раны, пока она не
зажила.
Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только затем,
чтобы снова открыться, причиняя еще большие муки, чем прежде.
Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его о пощаде, если бы
прелестная Мерседес вошла и сказала ему: "Именем бога, который нас видит
и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха", - Вильфор, уже почти
побежденный неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оледенелой рукой,
невзирая на все, чем это ему грозило, наверное подписал бы приказ об
освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине, и дверь отворилась
только для камердинера, который пришел доложить Вильфору, что почтовые
лошади запряжены в дорожную коляску.
Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем из
внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман все золото, какое хранилось
в одном из ящиков, покружил еще по комнате, растерянно потирая рукою лоб и
бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что камердинер набросил ему
на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто приказал заехать на улицу
Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.
Несчастный Дантес был осужден безвозвратно.
Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете его жену и
дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она опять станет
просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор нашему эгоизму, что
молодая девушка была занята только одним: отъездом своего жениха.
Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор сам точно не
знал, когда вернется, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса, проклинала
человека, преступление которого разлучало ее с женихом.
Каково же было Мерседес!
На углу улицы де-ла-Лож ее ждал Фернан, который вышел за ней следом; она
вернулась в Каталаны и, полумертвая, в отчаянии, бросилась на постель. Перед
этой постелью Фернан стал на колени и, взяв холодную руку, которой Мерседес
не отнимала, покрывал ее жаркими поцелуями, но Мерседес даже не чувствовала их.
Так прошла ночь. Когда все масло выгорело, ночник погас, но она не заметила
темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она и этого не
заметила.
Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.
- Ты здесь! - сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.
- Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, - отвечал Фернан с горестным
вздохом.
Моррель не считал себя побежденным. Он знал, что после допроса Дантеса отвели в
тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех, кто мог иметь
влияние, но повсюду уже распространился слух, что Дантес арестован как
бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки считали безумием
любую попытку Наполеона вернуть себе престол, то Моррель встречал только
холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой в отчаянии, сознавая в душе,
что дело очень плохо и что помочь никто не в силах.
Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того чтобы
бегать по всему городу, как Моррель, и пытаться чем-нибудь помочь Дантесу,
что, впрочем, ни к чему бы не привело, он засел дома с двумя бутылками
наливки и старался утопить свою тревогу в вине. Но, для того чтобы одурманить
его смятенный ум, двух бутылок было мало. Поэтому он остался сидеть,
облокотясь на хромоногий стол, между двумя пустыми бутылками, не имея сил ни
выйти из дому за вином, ни забыть о случившемся, и смотрел, как при свете
коптящей свечи перед ним кружились и плясали все призраки, которые Гофман
черной фантастической пылью рассеял по своим влажным от пунша страницам.
Один Данглар не беспокоился и не терзался. Данглар даже радовался; он отомстил
врагу и обеспечил себе на "Фараоне" должность, которой боялся
лишиться. Данглар был одним из тех расчетливых людей, которые родятся с пером
за ухом и с чернильницей вместо сердца; все, что есть в мире, сводилось для
него к вычитанию или к умножению, и цифра значила для него гораздо больше,
чем человек, если эта цифра увеличивала итог, который мог быть уменьшен этим
человеком.
Поэтому Данглар лег спать в обычный час и спал спокойно.
Вильфор, получив от графа де Сальвье рекомендательное письмо, поцеловал Рене в
обе щеки, прильнул губами к руке маркизы де Сен-Меран, пожал руку маркизу и
помчался на почтовых по дороге в Экс.
Старик Дантес, убитый горем, томился в смертельной тревоге.
Что же касается Эдмона, то мы знаем, что с ним сталось.
|
