 Увеличить |
X. КАБИНЕТ
КОРОЛЕВСКОГО ПРОКУРОРА
Пока банкир мчится домой, последуем за г-жой Данглар в ее утренней прогулке.
Мы уже сказали, что в половине первого г-жа Данглар велела подать лошадей и
выехала из дому.
Она направилась к Сен-Жерменскому предместью, свернула на улицу Мазарини и
приказала остановиться у пассажа Нового моста.
Она вышла и пересекла пассаж. Она была одета очень просто, как и подобает
элегантной женщине, выходящей из дому утром.
На улице Генего она наняла фиакр и велела ехать на улицу Арле.
Оказавшись в экипаже, она тотчас достала из кармана очень густую черную вуаль и
прикрепила ее к своей соломенной шляпке; затем она снова надела шляпку и,
взглянув в карманное зеркальце, с радостью убедилась, что можно разглядеть
только ее белую кожу и блестящие глаза.
Фиакр проехал Новый мост и с площади Дофина свернул во двор Арло; едва кучер
открыл дверцу, г-жа Данглар заплатила ему, бросилась к лестнице, быстро по ней
поднялась и вошла в зал Неслышных Шагов.
Утром в здании суда всегда много дел и много занятых людей; а занятым людям
некогда разглядывать женщин; и г-жа Данглар прошла весь зал Неслышных Шагов,
привлекая к себе не больше внимания, чем десяток других женщин, ожидавших
своих адвокатов.
Приемная Вильфора была полна народу; но г-же Данглар даже не понадобилось
называть себя; как только она появилась, к ней подошел курьер, осведомился,
не она ли та дама, которой господин королевский прокурор назначил прийти, и,
после утвердительного ответа, провел ее особым коридором в кабинет Вильфора.
Королевский прокурор сидел в кресле, спиной к двери, и писал. Он слышал, как
открылась дверь, как курьер сказал: "Пожалуйте, сударыня", как дверь
закрылась, и даже не шевельнулся; но едва замерли шаги курьера, он быстро
поднялся, запер дверь на ключ, спустил шторы и заглянул во все углы
кабинета.
Убедившись, что никто не может ни подсмотреть, ни подслушать его, и,
следовательно, окончательно успокоившись, он сказал:
- Благодарю вас, что вы так точны, сударыня.
И он подвинул ей кресло; г-жа Данглар села, ее сердце билось так сильно,
что она едва дышала.
- Давно уже я не имел счастья беседовать с вами наедине, сударыня, сказал
королевский прокурор, в свою очередь усаживаясь в кресло и поворачивая его
так, чтобы очутиться лицом к лицу с г-жой Данглар, - и, к великому моему
сожалению, мы встретились для того, чтобы приступить к очень тяжелому
разговору.
- Однако вы видите, я пришла по первому вашему зову, хотя этот разговор должен
быть еще тяжелее для меня, чем для вас.
Вильфор горько улыбнулся.
- Так, значит, правда, - сказал он, отвечая скорее на собственные мысли,
чем на слова г-жи Данглар, - значит, правда, что все наши поступки оставляют на
нашем прошлом след, то мрачный, то светлый! Правда, что наши шаги на жизненном
пути похожи на продвижение пресмыкающегося по песку и проводят борозду!
Увы, многие поливают эту борозду слезами!
- Сударь, - сказала г-жа Данглар, - вы понимаете, как я взволнована, не правда
ли? Пощадите же меня, прошу вас. В этой комнате, в этом кресле побывало столько
преступников, трепещущих и пристыженных... и теперь здесь сижу я, тоже
пристыженная и трепещущая!.. Знаете, мне нужно собрать всю свою волю, чтобы
не чувствовать себя преступницей и не видеть в вас грозного судью.
Вильфор покачал головой и тяжело вздохнул.
- А я, - возразил он, - я говорю себе, что мое место не в кресле судьи, а
на скамье подсудимых.
- Ваше? - сказала удивленная г-жа Данглар.
- Да, мое.
- Мне кажется, что вы, с вашими пуританскими взглядами, преувеличиваете, -
сказала г-жа Данглар, и в ее красивых глазах блеснул огонек. Чья пламенная
юность не оставила следов, о которых вы говорите? На дне всех страстей, за
всеми наслаждениями лежит раскаяние; потому-то Евангелие - извечное прибежище
несчастных - и дало нам, бедным женщинам, как опору, чудесную притчу о
грешной деве и прелюбодейной жене. И, признаюсь, вспоминая об увлечениях своей
юности, я иногда думаю, что господь простит мне их, потому что если не
оправдание, то искупление, я нашла в своих страданиях. Но вам-то чего бояться?
Вас, мужчин, всегда оправдывает свет, а скандал окружает ореолом.
- Сударыня, - возразил Вильфор, - вы меня знаете; я не лицемер, во всяком
случае я никогда не лицемерю без оснований. Если мое лицо сурово, то это
потому, что ею омрачили бесконечные несчастья; и если бы мое сердце не
окаменело, как оно вынесло бы все удары, которые я испытал? Не таков я был в
юности, не таков я был в день своего обручения, когда мы сидели за столом, на
улице Гран-Кур, в Марселе. Но с тех пор многое переменилось и во мне и вокруг
меня; всю жизнь я потратил на то, что преодолевал препятствия и сокрушал тех, кто
вольно или невольно, намеренно или случайно стоял на моем пути и воздвигал
эти препятствия. Редко случается, чтобы то, чего пламенно желаешь, столь же
пламенно не оберегали другие люди. Хочешь получить от них желаемое, пытаешься
вырвать его у них из рук. И большинство дурных поступков возникает перед
людьми под благовидной личиной необходимости; а после того как в минуту
возбуждения, страха или безумия дурной поступок уже совершен, видишь, что
ничего не стоило избежать его. Способ, которым надо было действовать, не
замеченный нами в минуту ослепления, оказывается таким простым и легким; и мы
говорим себе: почему я не сделал то, а сделал это? Вас, женщин, напротив,
раскаяние тревожит редко, потому что вы редко сами принимаете решения; ваши несчастья
почти никогда не зависят от вас, вы повинны почти всегда только в чужих
преступлениях.
- Во всяком случае, - отвечала г-жа Данглар, - вы должны признать, что если
я и виновата, если это я ответственна за все, то вчера я понесла жестокое наказание.
- Несчастная женщина! - сказал Вильфор, сжимая ее руку. - Наказание слишком
жестокое, потому что вы дважды готовы были изнемочь под его тяжестью, а между
тем...
- Между тем?..
- Я должен вам сказать... соберите все свое мужество, сударыня, потому что это
еще не конец.
- Боже мой! - воскликнула испуганная г-жа Данглар. - Что же еще?
- Вы думаете только о прошлом; нет слов, оно мрачно. Но представьте себе
будущее, еще более мрачное, будущее... несомненно, ужасное... быть может, обагренное
кровью!
Баронесса знала, насколько Вильфор хладнокровен; она была так испугана его
словами, что хотела закричать, но крик замер у нее в горле.
- Как воскресло это ужасное прошлое? - воскликнул Вильфор. - Каким образом
из глубины могилы, со дна наших сердец встал этот призрак, чтобы заставить нас
бледнеть от ужаса и краснеть от стыда?
- Это случайность.
- Случайность! - возразил Вильфор. - Нет, нет, сударыня, случайностей не
бывает!
- Да нет же; разве все это не случайность, хотя и роковая? Граф Монте-Кристо
случайно купил этот дом, случайно велел копать землю. И разве не случайность,
наконец, что под деревьями откопали этого несчастного младенца? Мой бедный
малютка, я его ни разу не поцеловала, но столько слез о нем пролила! Вся моя
душа рвалась к графу, когда он говорил об этих дорогих останках, найденных
под цветами!
- Нет, сударыня, - глухо промолвил Вильфор, - вот то ужасное, что я должен
вам сказать: под цветами не нашли никаких останков, ребенка не откопали. Не
к чему плакать, не к чему стонать, - надо трепетать!
- Что вы хотите сказать? - воскликнула г-жа Данглар, вся дрожа.
- Я хочу сказать, что граф Монте-Кристо, копая землю под этими деревьями, не
мог найти ни детского скелета, ни железных частей ящичка, потому что там не
было ни того, ни другого.
- Ни того, ни другого? - повторила г-жа Данглар, в ужасе глядя на королевского
прокурора широко раскрытыми глазами. - Ни того, ни другого! повторила она еще
раз, как человек, который старается словами, звуком собственного голоса
закрепить ускользающую мысль.
- Нет, нет, нет, - проговорил Вильфор, закрывая руками лицо.
- Стало быть, вы не там похоронили несчастного ребенка? Зачем вы обманули
меня? Скажите, зачем?
- Нет, там. Но выслушайте меня, выслушайте, и вы пожалеете меня. Двадцать
лет, не делясь с вами, я нес это мучительное бремя, но сейчас я вам все
расскажу.
- Боже мой, вы меня пугаете! Но все равно, говорите, я слушаю.
- Вы помните, как прошла та несчастная ночь, когда вы задыхались на своей
постели в этой комнате, обитой красным штофом, а я, почти так же задыхаясь,
как вы, ожидал конца. Ребенок появился на свет и был передан в мои руки
недвижный, бездыханный, безгласный; мы сочли его мертвым.
Госпожа Данглар сделала быстрое движение, словно собираясь вскочить.
Но Вильфор остановил ее, сложив руки, точно умоляя слушать дальше.
- Мы сочли его мертвым, - повторил он, - я положил его в ящичек, который
должен был заменить гроб, спустился в сад, вырыл могилу и поспешно его закопал.
Едва я успел засыпать его землей, как на меня напал корсиканец. Передо мной
мелькнула чья-то тень, и словно сверкнула молния. Я почувствовал боль, хотел
крикнуть, ледяная дрожь охватила мое тело, сдавила горло... Я упал замертво и считал
себя убитым. Никогда не забуду вашего несравненного мужества, когда, придя в
себя, я подполз, полумертвый, к лестнице, и вы, сами полумертвая, спустились
ко мне. Необходимо было сохранить в тайне ужасное происшествие; у вас хватило
мужества вернуться к себе домой вместе с вашей кормилицей; свою рану я
объяснил дуэлью. Вопреки ожиданию, нам удалось сохранить нашу тайну; меня
перевезли в Версаль; три месяца я боролся со смертью; наконец я медленно
стал возвращаться к жизни, и мне предписали солнце и воздух юга. Четыре
человека несли меня из Парижа в Шалон, делая по шести лье в день. Госпожа де
Вильфор следовала за носилками в экипаже. Из Шалона я поплыл по Соне, оттуда
по Роне и спустился по течению до Арля; в Арле меня снова положили на носилки,
и так я добрался до Марселя. Мое выздоровление длилось полгода; я ничего не
слышал о вас, не смел справиться, что с вами. Когда я вернулся в Париж, я
узнал, что вы овдовели и вышли замуж за Данглара.
О чем я думал с тех пор, как ко мне вернулось сознание? Все об одном, о трупике
младенца. Каждую ночь мне снилось, что он выходит из могилы и грозит мне
рукой. И вот, едва возвратясь в Париж, я осведомился; в доме никто не жил с
тех пор, как мы его покинули, но его только что сдали на девять лет. Я
отправился к съемщику, сделал вид, что мне очень не хочется, чтобы дом,
принадлежавший родителям моей покойной жены, перешел в чужие руки, и
предложил уплатить неустойку за расторжение договора. С меня потребовали
шесть тысяч франков; я бы готов был заплатить и десять и двадцать тысяч.
Деньги были у меня с собой, и договор тут же расторгли; добившись этого, я
поскакал в Отейль. Никто не входил в этот дом с той минуты, как я из него
вышел.
Было пять часов дня; я поднялся в красную комнату и стал ждать наступления
ночи.
Пока я ждал там, все, что я целый год повторял себе в безысходной тревоге,
представилось мне еще более грозным.
Этот корсиканец объявил мне кровную месть; он последовал за мной из Нима в
Париж, он спрятался в саду и ударил меня кинжалом. И этот корсиканец видел,
как я рыл могилу, как хоронил младенца; он мог узнать, кто вы такая; быть
может, он это узнал... Что, если он когданибудь заставит вас заплатить за
сохранение ужасной тайны?.. Для него это будет самой сладкой местью, когда
он узнает, что не убил меня своим кинжалом. Поэтому необходимо было, на всякий
случай, как можно скорее уничтожить все следы прошлого, уничтожить все его
вещественные улики, достаточно того, что оно всегда будет живо в моей памяти.
Вот для чего я уничтожил договор, для чего прискакал сюда и теперь ждал в
этой комнате.
Наступила ночь; я ждал, чтобы совсем стемнело; я сидел без света, от порывов
ветра колыхались драпировки, и мне за ними мерещились притаившиеся шпионы; я поминутно
вздрагивал, за спиной у меня стояла кровать, мне чудились ваши стоны, и я
боялся обернуться. В этом безмолвии я слышал, как бьется мое сердце; оно
билось так сильно, что, казалось, моя рана снова откроется; наконец, один за
другим замерли все звуки в селенье. Я понял, что мне больше нечего опасаться,
что никто не увидит и не услышит меня, и я решился спуститься в сад.
Знаете, Эрмина, я не трусливей других. Но когда я снял висевший у меня на груди
ключик от лестницы, который нам обоим был так дорог и который вы привесили к
золотому кольцу, когда я открыл дверь и увидел, как длинный белый луч луны,
скользнув в окно, стелется по витым ступеням, словно привидение, я схватился
за стену и чуть не закричал; мне казалось, что я схожу с ума.
Наконец, мне удалось овладеть собой. Я начал медленно спускаться; я не мог
только побороть странную дрожь в коленях. Я цеплялся за перила, иначе я упал
бы.
Я добрался до нижней двери; за нею оказался заступ, прислоненный к стене. У
меня был с собой потайной фонарь; дойдя до середины лужайки, я остановился и
зажег его, потом пошел дальше.
Был конец ноября, сад стоял оголенный, деревья, словно скелеты, протягивали
длинные, иссохшие руки, опавшие листья и песок шуршали у меня под ногами.
Такой ужас сжимал мое сердце, что, Подходя к рощице, я вынул из кармана
пистолет и взвел курок. Мне все время мерещилось, что из-за ветвей выглядывает
корсиканец.
Я осветил кусты потайным фонарем; там никого не было. Я огляделся: я был
совсем один; ни один звук не нарушал безмолвия, только сова кричала
пронзительно и зловеще, словно взывая к призракам ночи.
Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую заметил еще в прошлом году как
раз над тем местом, где я тогда выкопал могилу.
За лето здесь выросла густая трава, а осенью никто ее не косил. Все же мне
бросилось в глаза одно место, не такое заросшее; было очевидно, что я копал
тогда именно здесь. Я принялся за работу.
Наступила, наконец, минута, которой я ждал уже больше года!
Зато как я надеялся, как старательно рыл, как исследовал каждый комок дерна,
когда мне казалось, что заступ на что-то наткнулся! Ничего! А между тем я
вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся, не узнал места; я
осмотрел местность, вглядывался в деревья, старался припомнить все подробности.
Холодный, пронизывающий ветер свистел в голых ветвях, а с меня градом катился
пот. Я помнил, что меня ударили кинжалом в ту минуту, когда я утаптывал землю
на могиле; при этом я опирался рукой о ракитник; позади меня находилась
искусственная скала, служившая скамьей для гуляющих; и, падая, я рукой задел
этот холодный камень. И теперь ракитник был справа от меня и скала позади; я
бросился на землю в том же положении, как тогда, потом встал и начал снова
копать, расширяя яму. Ничего! Опять ничего! Ящичка не было.
- Не было? - прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.
- Не думайте, что я ограничился этой попыткой, - продолжал Вильфор, нет. Я
обшарил всю рощу; я подумал, что убийца, откопав ящичек и думая найти в нем
сокровище, мог взять его и унести, а потом, убедившись в своей ошибке, мог
снова закопать его; но нет, я ничего не нашел. Затем у меня мелькнула мысль,
что он мог и не принимать таких мер предосторожности, а попросту забросить
его куда-нибудь. В таком случае, чтобы продолжать поиски, мне надо было
дождаться рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.
- О боже мой!
- Как только рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом я снова осмотрел
рощу; я надеялся найти там какие-нибудь следы, которых мог не заметить в
темноте. Я перекопал землю на пространстве в двадцать с лишним футов и на два
с лишним фута вглубь. Наемный рабочий за день не сделал бы того, что я проделал
в час. И я ничего не нашел, ровно ничего.
Тогда я стал искать ящичек, исходя из предположения, что его куда-нибудь
закинули. Это могло произойти по дороге к калитке; но и эти поиски оказались
такими же бесплодными, и, скрепя сердце, я вернулся к роще, на которую тоже не
питал больше никаких надежд.
- Было от чего сойти с ума! - воскликнула г-жа Данглар.
- Одну минуту я на это надеялся, - сказал Вильфор, - но это счастье не было
дано мне. Все же я собрал все свои силы, напряг свой ум и спросил себя: зачем
этот человек унес бы с собой труп?
- Да вы же сами сказали, - возразила г-жа Данглар, - чтобы иметь в руках
доказательство.
- Нет, сударыня, этого уже не могло быть; труп не скрывают в течение целого
года, его предъявляют властям и дают показания. А ничего такого не было.
- Но что же тогда? - спросила, дрожа, Эрмина.
- Тогда нечто более ужасное, более роковое, более грозное для нас: вероятно,
младенец был жив и убийца спас его.
Госпожа Данглар дико вскрикнула и схватила Вильфора за руки.
- Мой ребенок был жив! - сказала она. - Вы похоронили моего ребенка живым! Вы
не были уверены, что он мертв, и вы его похоронили!
Госпожа Данглар выпрямилась во весь рост и стояла перед королевским
прокурором, глядя почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими руками.
- Разве я мог знать? Ведь это только мое предположение, - ответил Вильфор;
его остановившийся взгляд показывал, что этот сильный человек стоит на грани
отчаяния и безумия.
- Мое дитя, мое бедное дитя! - воскликнула баронесса, снова падая в кресло и
стараясь платком заглушить рыдания.
Вильфор пришел в себя и понял, что, для того чтобы отвратить от себя
материнский гнев, ему необходимо внушить г-же Данглар тот же ужас, которым
охвачен он сам.
- Ведь вы понимаете, что, если это так, мы погибли, - сказал он, вставая и
подходя к баронессе, чтобы иметь возможность говорить еще тише. - Этот ребенок
жив, и кто-то знает об этом, кто-то владеет нашей тайной; а раз
Монте-Кристо говорит при нас об откопанном ребенке, когда этого ребенка там
уже не было, - значит, этой тайной владеет он.
- Боже справедливый! Это твоя месть, - прошептала г-жа Данглар.
Вильфор ответил каким-то рычанием.
- Но ребенок, где ребенок? - твердила мать.
- О, как я искал его! - сказал Вильфор, ломая руки. - Как я призывал его в
долгие бессонные ночи! Я жаждал обладать королевскими сокровищами, чтобы у
миллионов людей купить их тайны и среди этих тайн разыскать свою! Наконец
однажды, когда я в сотый раз взялся за заступ, я в сотый раз спросил себя, что
же мог сделать с ребенком этот корсиканец; ведь ребенок обуза для беглеца;
быть может, видя, что он еще жив, он бросил его в реку?
- Не может быть! - воскликнула г-жа Данглар. - Из мести можно убить человека,
но нельзя хладнокровно утопить ребенка!
- Быть может, - продолжал Вильфор, - он снес его в Воспитательный дом?
- Да, да, - воскликнула баронесса, - конечно, он там!
- Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в эту самую ночь, на двадцатое
сентября, у входа был положен ребенок; он был завернут в половину пеленки из
топкого полотна; пеленка, видимо, нарочно была разорвана так, что на этом куске
остались половина баронской короны и буква Н.
- Так и есть, - воскликнула г-жа Данглар, - все мое белье было помечено так;
де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава богу! Мой ребенок не умер.
- Нет, не умер.
- И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он? Где мое
дитя?
Вильфор пожал плечами.
- Да разве я знаю! - сказал он. - Неужели вы думаете, что, если бы я знал, я
бы заставил вас пройти через все эти волнения, как делают драматурги и
романисты? Увы, я не знаю. За шесть месяцев до того за ребенком пришла
какая-то женщина и принесла другую половину пеленки. Эта женщина представила
все требуемые законом доказательства, и ей отдали ребенка.
- Вы должны были узнать, кто эта женщина, разыскать ее.
- А что же я, по-вашему, делал? Под видом судебного следствия я пустил по ее
следам самых ловких сыщиков, самых опытных полицейских агентов. Ее путь
проследили до Шалона; там след потерялся.
- Потерялся?
- Да, навсегда.
Госпожа Данглар выслушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое событие то
вздохом, то слезой, то восклицанием.
- И это все? - сказала она. - И вы этим ограничились?
- Нет, - сказал Вильфор, - я никогда не переставал искать, разузнавать,
собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе некоторую
передышку. Но теперь я снова примусь еще настойчивей, еще упорней, чем
когда-либо. И я добьюсь успеха, слышите; потому что теперь меня подгоняет уже
не совесть, а страх.
- Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, - сказала г-жа Данглар, - иначе,
мне кажется, он не стремился бы сблизиться с нами, как он это делает.
- Людская злоба не имеет границ, - сказал Вильфор, - она безграничнее, чем
божье милосердие. Обратили вы внимание на глаза этого человека, когда он
говорил с нами?
- Нет.
- А вы когда-нибудь смотрели на него внимательно?
- Конечно. Он очень странный человек, но и только. Одно меня поразило: за этим
изысканным обедом, которым он нас угощал, он ни до чего не дотронулся, не
попробовал ни одного кушанья.
- Да, да, - сказал Вильфор, - я тоже заметил. Если бы я тогда знал то, что
знаю теперь, я бы тоже ни до чего не дотронулся; я бы думал, что он собирается
нас отравить.
- И ошиблись бы, как видите.
- Да, конечно; но поверьте, у этого человека другие планы. Вот почему я хотел
вас видеть и поговорить с вами, вот почему я хотел вас предостеречь против
всех, а главное - против него. Скажите, - продолжал Вильфор, еще пристальнее,
чем раньше, глядя на баронессу, - вы никому не говорили о нашей связи?
- Никогда и никому.
- Простите мне мою настойчивость, - мягко продолжал Вильфор, - когда я говорю
- никому, это значит никому на свете, понимаете?
- Да, да, я прекрасно понимаю, - сказала, краснея, баронесса, - никогда,
клянусь вам!
- У вас пет привычки записывать по вечерам то, что было днем? Вы не ведете
дневника?
- Нет. Моя жизнь проходит в суете; я сама ее не помню.
- А вы не говорите во сне?
- Я сплю, как младенец. Разве вы не помните?
Краска залила лицо баронессы, и смертельная бледность покрыла лицо Вильфора.
- Да, правда, - произнес он еле слышно.
- Но что же дальше? - спросила баронесса.
-
Дальше? Я знаю, что мне остается делать, - отвечал Вильфор. - Не пройдет и
недели, как я буду знать, кто такой этот Монте-Кристо, откуда он явился, куда
направляется и почему он нам рассказывает о младенцах, которых откапывают в
его саду.
Вильфор произнес эти слова таким тоном, что граф вздрогнул бы, если бы мог их
слышать.
Затем он пожал руку, которую неохотно подала ему баронесса, и почтительно
проводил ее до двери.
Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа и по ту его сторону
нашла свой экипаж и своего кучера, который, поджидая ее, мирно дремал на
козлах.
|
