V. ПРИЗРАКИ
По внешнему виду в отейльском доме не было никакой роскоши, ничего такого,
чего можно было бы ожидать от жилища, предназначенного великолепному графу
МонтеКристо. Но эта простота объяснялась желанием самого хозяина: он строго распорядился
ничего не менять снаружи; чтобы в этом убедиться, достаточно было взглянуть
на внутреннее убранство. В самом деле, стоило только переступить порог, как
картина сразу менялась.
Убранством комнат и той быстротой, с которой все было сделано, Бертуччо
превзошел самого себя. Как некогда герцог Антенский приказал вырубить в одну
ночь целую аллею, которая мешала взору Людовика XIV, так Бертуччо в три дня
засадил совершенно голый двор, и прекрасные тополя и клены, привезенные вместе
с огромными глыбами корней, затеняли главный фасад дома, перед которым, на
месте булыжника, заросшего травой, раскинулась лужайка, устланная дерном;
пласты его, положенные не далее как утром, образовали широкий ковер; на нем
еще блестели после поливки капли воды.
Впрочем, все распоряжения исходили от графа; он сам передал Бертуччо план, где
были указаны количество и расположение деревьев, которые следовало посадить, и
размеры и форма лужайки, которая должна была заменить булыжник.
В таком виде дом стал неузнаваем, и сам Бертуччо уверял, что не узнает его в
этой зеленой раме.
Управляющий не прочь был бы кстати изменить коечто и в саду, но граф строго
запретил что бы то ни было там трогать. Бертуччо вознаградил себя тем, что
обильно украсил цветами прихожую, лестницы и камины.
Поистине управляющий был одарен необыкновенной способностью выполнять
приказания, а хозяин - чудесным умением заставить себе служить. И вот дом,
уже двадцать лет никем не обитаемый, еще накануне такой мрачный и печальный,
пропитанный тем затхлым запахом, который можно назвать запахом времени, в один
день принял живой облик, наполнился теми ароматами, которые любил хозяин, и
даже тем количеством света, которое он предпочитал; едва вступив в него, граф
находил у себя под рукой свои книги и оружие, перед глазами - любимые
картины, в прихожих - преданных ему собак и любимых певчих птиц; весь этот
дом, проснувшийся от долгого сна, словно замок спящей красавицы, жил, пел и
расцветал, подобно тем жилищам, которые давно нам милы и в которых, если мы
имеем несчастье их покинуть, мы невольно оставляем частицу нашей души.
По двору весело сновали слуги: одни - занятые в кухнях и бегавшие по только
что починенным лестницам с таким видом, как будто они всегда жили в этом доме;
другие - приставленные к сараям, где экипажи, размещенные по номерам, стояли
словно уже полвека, и к конюшням, где лошади, жуя овес, отвечали ржаньем
своим конюхам, которые разговаривали с ними гораздо почтительнее, чем иные
слуги со своими хозяевами.
Библиотека помещалась в двух шкафах, вдоль двух стен, и содержала около
двух тысяч томов; целое отделение было предназначено для новейших романов, - и
появившийся накануне уже стоял на месте, красуясь в своем красном с золотом
переплете.
По другую сторону дома, против библиотеки, была устроена оранжерея, полная
редких растений в огромных японских вазах; посередине оранжереи, чарующей глаз
и обоняние, стоял бильярд, словно час тому назад покинутый игроками,
оставившими шары дремать на зеленом сукне.
Только одной комнаты не коснулся волшебник Бертуччо. Она была расположена в
левом углу второго этажа, и в нее можно было войти по главной лестнице, а
выйти по потайной; мимо этой комнаты слуги проходили с любопытством, а Бертуччо
с ужасом.
Ровно в пять часов граф, в сопровождении Али, подъехал к отейльскому дому.
Бертуччо ждал его прибытия с тревожным нетерпением; он надеялся услышать
похвалу и в то же время опасался увидеть нахмуренные брови.
Монте-Кристо вышел из экипажа, прошел по всему дому и обошел сад, не проронив
ни слова и ничем не выказав ни одобрения, ни недовольства.
Только войдя в свою спальню, помещавшуюся в конце, противоположном запертой
комнате, он указал рукой на маленький шкафчик из розового дерева, на который
обратил внимание уже в первое свое посещение.
- Он годится только для перчаток, - заметил он.
- Совершенно верно, ваше сиятельство, - ответил восхищенный Бертуччо, -
откройте его: в нем перчатки.
В других шкафчиках точно так же оказалось именно то, что граф и ожидал в них
найти: флаконы с духами, сигары, драгоценности.
- Хорошо! - сказал он наконец.
И Бертуччо удалился, осчастливленный до глубины души, настолько велико и
могущественно было влияние этого человека на все окружающее.
Ровно в шесть часов у подъезда раздался конский топот. Это прибыл верхом на
Медеа наш капитан спаги.
Монте-Кристо, приветливо улыбаясь, ждал его в дверях.
- Я уверен, что я первый, - крикнул ему Моррель, - я нарочно спешил, чтобы
побыть с вами хоть минуту вдвоем, пока не соберутся остальные. Жюли и Эмманюель
просили меня передать вам тысячу приветствий. А знаете, у вас здесь
великолепно! Скажите, граф, ваши люди хорошо присмотрят за моей лошадью?
- Не беспокойтесь, дорогой Максимилиан, они знают свое дело.
- Ведь ее нужно хорошенько обтереть. Если бы вы видели, как она неслась!
Настоящий вихрь!
- Еще бы, я думаю, лошадь, стоящая пять тысяч франков! - сказал Монте-Кристо
тоном отца, говорящего со своим сыном.
- Вы о них жалеете? - спросил Моррель со своей открытой улыбкой.
- Я? Боже меня упаси! - ответил граф. - Нет. Мне было бы жаль только, если бы
лошадь оказалась плоха.
- Она так хороша, дорогой граф, что Шато-Рено, первый знаток во Франции, и
Дебрэ, пользующийся арабскими конями министерства, гонятся за мной сейчас
и, как видите, отстают, а за ними мчатся по пятам лошади баронессы Данглар,
которые делают не более не менее как шесть лье в час.
- Так, значит, они сейчас будут здесь? - спросил Монте-Кристо.
- Да. Да вот и они.
И действительно, у ворот, немедленно распахнувшихся, показались взмыленная пара
и две тяжело дышащие верховые лошади. Карета, описав круг, остановилась у
подъезда, в сопровождении обоих всадников.
Дебрэ мигом соскочил с седла и открыл дверцу кареты. Он подал руку
баронессе, которая, выходя, сделала движение, не замеченное никем, кроме
Монте-Кристо. Но от взгляда графа ничто не могло укрыться; он заметил, как
при этом движении мелькнула белая записочка, столь же незаметная, как и
самый жест, и с легкостью, говорившей о привычке, перешла из руки г-жи Данглар
в руку секретаря министра.
Вслед за женой появился банкир, такой бледный, как будто он выходил не из
кареты, а из могилы.
Быстрым, пытливым взглядом, понятным одному только Монте-Кристо, г-жа Данглар
окинула двор, подъезд и фасад дома; затем, подавляя легкое волнение, которое,
несомненно, отразилось бы на ее лице, если бы это лицо было способно
бледнеть, она поднялась по ступеням, говоря Моррелю:
- Сударь, если бы вы были моим другом, я спросила бы вас, не продадите ли вы
вашу лошадь.
Моррель изобразил улыбку, больше похожую на гримасу, и взглянул на
Монте-Кристо, как бы умоляя выручить его из затруднительного положения.
Граф понял его.
- Ах, сударыня, - сказал он, - почему не ко мне относится ваш вопрос?
- Когда имеешь дело с вами, граф, - отвечала баронесса, - чувствуешь себя не
вправе что-либо желать, потому что тогда наверно это получишь. Вот почему я и
обратилась к господину Моррелю.
- К сожалению, - сказал граф, - я могу удостоверить, что господин Моррель
не может уступить свою лошадь: оставить ее у себя - для него вопрос чести.
- Как так?
- Он держал пари, что объездит Медеа в полгода. Вы понимаете, баронесса, если
он расстанется с ней до истечения срока пари, то он не только проиграет
его, но будут говорить еще, что он испугался. А капитан спаги, даже ради
прихоти хорошенькой женщины, - хотя это, на мой взгляд, одна из величайших
святынь в нашем мире, - не может допустить, чтобы о нем пошли такие слухи.
- Вы видите, баронесса, - сказал Моррель, с благодарностью улыбаясь графу.
- Притом же, мне кажется, - сказал Данглар, с насильственной улыбкой, плохо
скрывавшей его хмурый тон, - у вас и так достаточно лошадей.
Было не в обычае г-жи Данглар безнаказанно спускать подобные выходки, однако, к
немалому удивлению молодых людей, она сделала вид, что не слышит, и ничего не
ответила.
Монте-Кристо, у которого это молчание вызвало улыбку, ибо свидетельствовало
о непривычном смирении, показывал баронессе две исполинские вазы китайского
фарфора, на них извивались морские водоросли такой величины и такой работы,
что, казалось, только сама природа могла создать их такими могучими, сочными и
хитроумно сплетенными.
Баронесса была в восхищении.
- Да в них можно посадить каштановое дерево из Тюильри! - сказала она. -
Как только ухитрились обжечь эти громадины?
- Сударыня, - сказал Монте-Кристо, - разве можем ответить на это мы, умеющие
мастерить статуэтки и стекло тоньше кисеи? Это работа других веков, в некотором
роде создание гениев земли и моря.
- Вот как? И к какой примерно эпохе они относятся?
- Этого я не знаю; я слышал только, что какой-то китайский император велел
построить особую обжигательную печь; в этой печи обожгли, одну за другой,
двенадцать таких ваз. Две из них лопнули в огне; десять остальных спустили
в море на глубину трехсот саженей. Море, зная, что от него требуется,
обволокло их своими водорослями, покрыло кораллами, врезало в них раковины; на
невероятной глубине все это спаяли вместе два столетия, потому что
император, который хотел проделать этот опыт, был сметен революцией, и после
него осталась только запись, свидетельствующая о том, что вазы были обожжены и
спущены на морское дно. Через двести лет нашли эту запись и решили извлечь
вазы. Водолазы в особо устроенных приспособлениях начали поиски в той бухте,
куда их опустили; но из десяти ваз нашли только три; остальные были смыты и
разбиты волнами. Я люблю эти вазы; я воображаю иногда, что в глубину их с
удивлением бросали свой тусклый и холодный взгляд таинственные, наводящие ужас,
бесформенные чудища, каких могут видеть только водолазы, и что мириады рыб
укрывались в них от преследования врагов.
Между тем Данглар, равнодушный к редкостям, машинально обрывал один за другим
цветы великолепного померанцевого дерева; покончив с померанцевым деревом, он
перешел к кактусу, но кактус, не столь покладистый, жестоко уколол его.
Тогда он вздрогнул и протер глаза, словно просыпаясь от сна.
- Барон, - сказал ему, улыбаясь, Монте-Кристо, - вам, любителю живописи и
обладателю таких прекрасных произведений, я не смею хвалить свои картины. Но
все же вот два Гоббемы, Пауль Поттер, Мирис, два Герарда Доу, Рафаэль,
Ван-Дейк, Сурбаран и дватри Мурильо, которые достойны быть вам представлены.
- Позвольте! - сказал Дебрэ. - Вот этого Гоббему я узнаю.
- В самом деле?
- Да, его предлагали Музею.
- Там, кажется, нет ни одного Гоббемы? - вставил Монте-Кристо.
- Нет, и, несмотря на это, Музей отказался его приобрести.
- Почему же? - спросил Шато-Рено.
- Ваша наивность очаровательна; да потому, что у правительства нет для этого
средств.
- Прошу прощенья! - сказал Шато-Рено. - Я вот уже восемь лет слышу это
каждый день и все еще не могу привыкнуть.
- Со временем привыкнете, - сказал Дебрэ.
- Не думаю, - ответил Шато-Рено.
- Майор Бартоломео Кавальканти, виконт Андреа Кавальканти! - доложил Батистен.
В высоком черном атласном галстуке только что из магазина, гладко выбритый,
седоусый, с уверенным взглядом, в майорском мундире, украшенном тремя звездами
и пятью крестами, с безукоризненной выправкой старого солдата, - таким явился
майор Бартоломео Кавальканти, уже знакомый нам нежный отец.
Рядом с ним шел, одетый с иголочки, с улыбкой на губах, виконт Андреа
Кавальканти, точно так же знакомый нам почтительный сын.
Моррель, Дебрэ и Шато-Рено разговаривали между собой: они поглядывали то на
отца, то на сына и, естественно, задерживались на этом последнем,
тщательнейшим образом изучая его.
- Кавальканти! - проговорил Дебрэ.
- Звучное имя, черт побери! - сказал Моррель.
- Да, - сказал Шато-Рено, - это верно. Итальянцы именуют себя хорошо, по
одеваются плохо.
- Вы придираетесь, Шато-Рено, - возразил Дебрэ, - его костюм отлично сшит и
совсем новый.
- Именно это мне и не правится. У этого господина такой вид, будто он сегодня в
первый раз оделся.
- Кто такие эти господа? - спросил Данглар у Монте-Кристо.
- Вы же слышали: Кавальканти.
- Это только имя, оно ничего мне не говорит.
- Да, вы ведь не разбираетесь в нашей итальянской знати; сказать
"Кавальканти", значит сказать - вельможа.
- Крупное состояние? - спросил банкир.
- Сказочное.
- Что они делают?
- Безуспешно стараются его прожить. Кстати, они аккредитованы на ваш банк, они
сказали мне это, когда были у меня третьего дня. Я даже ради вас и пригласил
их. Я вам их представлю.
- Мне кажется, они очень чисто говорят по-французски, - сказал Данглар.
- Сын воспитывался в каком-то коллеже на юге Франции, в Марселе или его
окрестностях как будто. Сейчас он в совершенном восторге.
- От чего? - спросила баронесса.
- От француженок, сударыня. Он непременно хочет жениться на парижанке.
- Нечего сказать, остроумно придумал! - заявил Данглар, пожимая плечами.
Госпожа Данглар бросила на мужа взгляд, который в другое время предвещал бы
бурю, по и на этот раз она смолчала.
- Барон сегодня как будто в очень мрачном настроении, - сказал Монте-Кристо
г-же Данглар, - уж не хотят ли его сделать министром?
- Пока пет, насколько я знаю. Я скорее склонна думать, что он играл на бирже
и проиграл, и теперь не знает, на ком сорвать досаду.
- Господин и госпожа де Вильфор! - возгласил Батистен.
Королевский прокурор с супругой вошли в комнату.
Вильфор, несмотря на все свое самообладание, был явно взволнован. Пожимая его
руку, Монте-Кристо заметил, что она дрожит.
"Положительно, только женщины умеют притворяться", - сказал себе
Монте-Кристо, глядя на г-жу Данглар, которая улыбалась королевскому прокурору
и целовалась с его женой.
После обмена приветствиями граф заметил, что Бертуччо, до того времени занятый
в буфетной, проскользнул в маленькую гостиную, смежную с той, в которой
находилось общество.
Он вышел к нему.
- Что вам нужно, Бертуччо? - спросил он.
- Ваше сиятельство не сказали мне, сколько будет гостей.
- Да, верно.
- Сколько приборов?
- Сосчитайте сами.
- Все уже в сборе, ваше сиятельство?
-
Да.
Бертуччо заглянул в полуоткрытую дверь.
Монте-Кристо впился в него глазами.
- О боже! - воскликнул Бертуччо.
- В чем дело? - спросил граф.
- Эта женщина!.. Эта женщина!..
- Которая?
- Та, в белом платье и вся в бриллиантах... блондинка!..
- Госпожа Данглар?
- Я не знаю, как ее зовут. Но это она, сударь, это она!
- Кто "она"?
- Женщина из сада! Та, что была беременна! Та, что гуляла, поджидая...
поджидая...
Бертуччо замолк, с раскрытым ртом, весь бледный; волосы у него стали дыбом.
- Поджидая кого?
Бертуччо молча показал пальцем на Вильфора, почти таким жестом, каким Макбет
указывает на Банке.
- О боже, - прошептал он наконец. - Вы видите?
- Что? Кого?
- Его!
- Его? Господина королевского прокурора де Вильфор? Разумеется, я его вижу.
- Так, значит, я его не убил!
- Послушайте, милейший Бертуччо, вы, кажется, сошли с ума, - сказал граф.
- Так, значит, он не умер!
- Да нет же! Он не умер, вы сами видите; вместо того чтобы всадить ему
кинжал в левый бок между шестым и седьмым ребром, как это принято у - ваших
соотечественников, вы всадили его немного ниже или немного выше; а эти
судейские - народ живучий. Или, вернее, во всем, что вы мне рассказали, не
было ни слова правды - это было лишь воображение, галлюцинация. Вы заснули, не
переварив как следует вашего мщения, оно давило вам на желудок, и вам
приснился кошмар, - вот и все. Ну, придите в себя и сосчитайте: господин и
госпожа де Вильфор - двое; господин и госпожа Данглар - четверо; Шато-Рено,
Дебрэ, Моррель - семеро; майор Бартоломео Кавальканти - восемь.
- Восемь, - повторил Бертуччо.
- Да постойте же! Постойте! Куда вы так торопитесь, черт возьми! Вы
пропустили еще одного гостя. Посмотрите немного левей... вот там... господин
Андреа Кавальканти, молодой человек в черном фраке, который рассматривает
мадонну Мурильо; вот он обернулся.
На этот раз Бертуччо едва не закричал, но под взглядом Монте-Кристо крик
замер у него на губах.
- Бенедетто! - прошептал он едва слышно. - Это судьба!
- Бьет половина седьмого, господин Бертуччо, - строго сказал граф, я
распорядился, чтобы в это время был подан обед. Вы знаете, что я не люблю
ждать.
И Монте-Кристо вернулся в гостиную, где его ждали гости, тогда как Бертуччо,
держась за стены, направился к столовой. Через пять минут распахнулись обе
двери гостиной. Появился Бертуччо и, делая над собой, подобно Вателю [48] в
Шантильи, последнее героическое усилие, объявил:
- Кушать подано, ваше сиятельство!
Монте-Кристо
подал руку г-же де Вильфор.
- Господин де Вильфор, - сказал он, - будьте кавалером баронессы Данглар,
прошу вас.
Вильфор повиновался, и все перешли в столовую.
|
