 Увеличить |
XII. СЕМЬЯ
МОРРЕЛЬ
Через несколько минут граф прибыл на улицу Моле, N 7.
Дом был белый, веселый, и двор перед ним украшали небольшие цветочные клумбы.
В привратнике, открывшем ему ворота, граф узнал старого Коклеса. Но так как
этот последний, как читатели помнят, был крив на один глаз, а здоровый глаз
за эти девять лет сильно ослабел, то Коклес не узнал графа.
Для того чтобы подъехать к крыльцу, экипаж должен был обогнуть небольшой
фонтан, бивший из бассейна, обложенного раковинами и камнями, роскошь, которая
возбудила среди соседей немалую зависть и послужила причиной тому, что этот
дом прозвали "Маленьким Версалем". Нечего добавлять, что в бассейне
сновало множество красных и желтых рыбок.
В самом доме, не считая нижнего этажа, занятого кухнями и погребами, были еще
два этажа и чердачное помещение. Молодые люди приобрели его вместе с
огромной мастерской и садом с двумя павильонами. Эмманюель сразу же понял, что
из этого расположения построек можно будет извлечь небольшую выгоду. Он
оставил себе дом и половину сада и отделил все это, то есть построил стену
между своим владением и мастерской, которую и сдал в аренду вместе с
павильонами и прилегающей частью сада; так что он устроился очень недорого и
так же обособленно, как самый придирчивый обитатель Сен-Жерменского
предместья.
Столовая была вся дубовая; гостиная - красного дерева и обита синим бархатом;
спальня - лимонного дерева и обита зеленой камкой; кроме того, имелся рабочий
кабинет Эмманюеля, не занимавшегося никакой работой, и музыкальная комната
для Жюли, не игравшей ни на одном инструменте.
Весь третий этаж был в распоряжении Максимилиана; это было точное
повторение квартиры его сестры, только столовая была обращена в бильярдную,
куда он приводил своих приятелей. Он следил за чисткой своей лошади и курил
сигару, стоя у входа в сад, когда у ворот остановилась карета графа.
Коклес, как мы уже сказали, отворил ворота, а Батистен, соскочив с козел,
спросил, может ли граф МонтеКристо видеть господина и госпожу Эрбо и господина
Максимилиана Морреля.
- Граф Монте-Кристо! - воскликнул Моррель, бросая сигару и спеша навстречу
посетителю. - Еще бы мы были не рады его видеть. Благодарю вас, граф,
тысячу раз благодарю, что вы не забыли о своем обещании.
И молодой офицер так сердечно пожал руку графа, что тот не мог усомниться в
искренности приема и ясно увидел, что его ждали с нетерпением и встречают с
радостью.
- Идемте, идемте, - сказал Максимилиан, - я сам познакомлю вас; о таком
человеке, как вы, не должен докладывать слуга: сестра в саду, она срезает
отцветшие розы; зять читает свои газеты, "Прессу" и
"Дебаты", в шести шагах от нее, ибо, где бы ни находилась госпожа
Эрбо, вы можете быть заранее уверены, что встретите в орбите не шире
четырех метров и Эмманюеля, и обратно, как говорят в Политехнической школе.
Молодая женщина в шелковом капоте, тщательно обрывавшая увядшие лепестки с
куста желтых роз, подняла голову, услышав их шаги.
Эта женщина была знакомая нам маленькая Жюли, превратившаяся, как ей и
предсказывал уполномоченный фирмы Томсон и Френч, в госпожу Эмманюель Эрбо.
Увидав постороннего, она вскрикнула. Максимилиан рассмеялся.
- Не пугайся, сестра, - сказал он, - хотя граф всего несколько дней в Париже,
но он уже знает, что такое рантьерша из Марэ, а если еще не знает, то сейчас
увидит.
- Ах, сударь, - сказала Жюли, - привести вас так - это предательство со
стороны моего брата; он совершенно не заботится о том, какой вид у его
бедной сестры... Пенелон!.. Пенелон!..
Старик, окапывавший бенгальские розы, всадил в землю свой заступ и, сняв
фуражку, подошел к ним, жуя жвачку, которую он тотчас же задвинул поглубже за
щеку. В его еще густых волосах серебрилось несколько белых прядей, а
коричневое лицо и смелый, острый взгляд изобличали в нем старого моряка, загоревшего
под солнцем экватора и знакомого с бурями.
- Вы меня звали, мадемуазель Жюли? - спросил он. - Что вам угодно?
Пенелон по старой привычке звал дочь своего хозяина мадемуазель Жюли и никак
не мог привыкнуть называть ее госпожой Эрбо.
- Пенелон, - сказала Жюли, - скажите господину Эмманюелю, что у нас дорогой
гость, а Максимилиан проводит графа в гостиную.
Потом она обратилась к Монте-Кристо:
- Вы, надеюсь, разрешите мне оставить вас на минуту?
И, не дожидаясь согласия графа, она обежала клумбу и бросилась к дому по
боковой дорожке.
- Послушайте, дорогой господин Моррель, - сказал Монте-Кристо, - я с
огорчением вижу, что нарушил покой вашей семьи.
- Взгляните, взгляните, - отвечал, смеясь, Максимилиан, - вот и муж побежал
менять куртку на сюртук! Ведь вас знают на улице Меле, вас ждали, поверьте
мне.
- У вас, мне кажется, счастливая семья, - сказал граф, как бы отвечая на
собственные мысли.
- Несомненно, граф. Что ж, ведь у них есть все, что надо для счастья: они молоды,
жизнерадостны, любят друг друга и, хоть им и приходилось видеть огромные
состояния, они со своими двадцатью пятью тысячами франков дохода считают себя
богатыми, как Ротшильд.
- А между тем двадцать пять тысяч франков дохода - это немного, сказал
Монте-Кристо, и в его голосе было столько нежности, что он отозвался в сердце
Максимилиана, как голос любящего отца, - но ведь это не предел для нашей
молодой четы, они, вероятно, тоже станут миллионерами. Ваш зять адвокат или
доктор?..
- Он был негоциантом, граф, и продолжал дело моего покойного отца. Господин
Моррель скончался, оставив после себя капитал в пятьсот тысяч франков; из них
половина досталась мне и половина сестре, потому что нас было только двое. Ее
муж, вступая с нею в брак, не обладал ничем, кроме благородной честности,
ясного ума и незапятнанной репутации. Он пожелал иметь столько же, сколько и
его жена; он работал до тех пор, пока не собрал двухсот пятидесяти тысяч
франков; для этого понадобилось шесть лет. Клянусь вам, граф, было
трогательно смотреть на них - такие трудолюбивые, такие дружные, они, при их
способностях, могли бы достигнуть значительного богатства, но не пожелали
ничего менять в обычаях отцовской фирмы и употребили шесть лет на то, на что
людям нового склада потребовалось бы года два или три; весь Марсель до сих пор
восторгается их мужественной самоотверженностью. Наконец, однажды Эмманюель
подошел к своей жене, которая заканчивала выплату по обязательствам.
"Жюли, - обратился он к ней, - вот сверток с последней сотней франков,
ее только что передал мне Коклес, и она дополняет те двести пятьдесят тысяч
франков, которые мы назначили себе пределом. Удовольствуешься ли ты тем
немногим, чем нам придется теперь ограничиваться? Наша фирма делает в год
миллионный оборот и может давать сорок тысяч франков прибыли. Если мы захотим,
мы можем через час продать за триста тысяч франков нашу клиентуру: вот письмо
от господина Делоне, он предлагает нам эту сумму за нашу фирму, которую он
хочет присоединить к своей. Решай, как поступить".
"Друг мой, - ответила моя сестра, - фирму Моррель может вести только
Моррель. Разве не стоит отказаться от трехсот тысяч франков, чтобы раз
навсегда оградить имя нашего отца от превратностей судьбы?"
"Я тоже так думал, - сказал Эмманюель, - но я хотел знать твое
мнение".
"Ну, так вот оно. Мы получили все, что нам следовало, выплатили по всем
нашим обязательствам; мы можем подвести итог и закрыть кассу; подведем же этот
итог и закроем кассу".
И
они немедленно это сделали. Это было в три часа; в четверть четвертого явился
клиент, чтобы застраховать два судна, это составляло пятнадцать тысяч франков
чистой прибыли.
"Будьте любезны, - сказал ему Эмманюель, - обратиться с этой страховой к
нашему коллеге господину Делоне. Что касается нас, мы ликвидировали наше
дело".
"Давно ли?" - спросил удивленный клиент.
"Четверть часа тому назад".
И вот каким образом случилось, - продолжал Максимилиан, улыбаясь, что у моей
сестры и зятя только двадцать пять тысяч годового дохода.
Максимилиан едва успел кончить свой рассказ, который все сильнее радовал
сердце графа, как появился принарядившийся Эмманюель, в сюртуке и шляпе. Он
поклонился с видом человека, высоко ценящего честь, оказанную ему гостем,
потом, обойдя с графом свой цветущий сад, провел его в дом.
Гостиная благоухала цветами, наполнявшими огромную японскую вазу. На пороге,
приветствуя графа, стояла Жюли, должным образом одетая и кокетливо причесанная
(она ухитрилась потратить на это не более десяти минут!)
В вольере весело щебетали птицы; ветви ракитника и розовой акации с их
цветущими гроздьями заглядывали в окно из-за синих бархатных драпировок, в этом
очаровательном уголке все дышало миром - от песни птиц до улыбки хозяев.
Едва войдя в этот дом, граф почувствовал, что и его коснулось счастье этих
людей; он оставался безмолвным и задумчивым, забывая, что ему надлежит
вернуться к беседе, прервавшейся после первых приветствий.
Вдруг он заметил воцарившееся неловкое молчание и с усилием оторвался от своих
грез.
- Сударыня, - сказал он, наконец, - простите мне мое волнение. Оно, вероятно,
показалось вам странным, - вы привыкли к этому покою и счастью, но для
меня так ново видеть довольное лицо, что я не могу оторвать глаз от вас и
вашего супруга.
- Мы действительно очень счастливы, - сказала Жюли, - но нам пришлось очень
долго страдать, и мало кто заплатил так дорого за свое счастье.
На лице графа отразилось любопытство.
- Это длинная семейная история, как вам уже говорил Шато-Рено, - сказал
Максимилиан. - Вы, граф, привыкли видеть большие катастрофы и величественные
радости, для вас мало интересна эта домашняя картина. Но Жюли права: мы
перенесли немало страданий, хоть они и ограничивались узкой рамкой семьи...
- И бог, как всегда, послал вам утешение в страданиях? - спросил Монте-Кристо.
- Да, граф, - отвечала Жюли, - мы должны это признать, потому что он поступил
с нами, как со своими избранниками: он послал нам своего ангела.
Краска залила лицо графа, и, чтобы скрыть свое волнение, он закашлялся и поднес
к губам платок.
- Тот, кто родился в порфире и никогда ничего не желал, - сказал Эмманюель, -
не знает счастья жизни, так же как не умеет ценить ясного неба тот, кто никогда
не вверял свою жизнь четырем доскам, носящимся по разъяренному морю.
Монте-Кристо встал и, ничего не ответив, потому что дрожь в его голосе выдала
бы охватившее его волнение, начал медленно ходить взад и вперед по гостиной.
- Вас, вероятно, смешит наша роскошь, граф, - сказал Максимилиан, следивший
глазами за МонтеКристо.
- Нет, нет, - отвечал Монте-Кристо, очень бледный, прижав руку к сильно
бьющемуся сердцу, а другой рукой указывая на хрустальный колпак, под которым
на черной бархатной подушке был бережно положен шелковый вязаный кошелек. - Я
просто смотрю, что это за кошелек, в котором как будто с одной стороны лежит
какаято бумажка, а с другой - недурной алмаз.
Лицо Максимилиана стало серьезным, и он ответил:
- Здесь, граф, самое драгоценное из наших семейных сокровищ.
- В самом деле, алмаз довольно хорош, - сказал Монте-Кристо.
- Нет, мой брат говорит не о стоимости камня, хоть его и оценивают в сто тысяч
франков, он хочет сказать, что вещи, находящиеся в этом кошельке, дороги
нам: их оставил тот добрый ангел, о котором мы вам говорили.
- Я не понимаю ваших слов, сударыня, а между тем не смею просить
объяснения, - с поклоном ответил МонтеКристо. - Простите, я не хотел быть
неделикатным.
- Неделикатным, граф? Напротив, мы рады рассказать об этом! Если бы мы хотели
сохранить в тайне благородный поступок, о котором напоминает этот кошелек, мы
бы не выставляли его таким образом напоказ. Нет, мы хотели бы иметь возможность
разгласить о нем всему свету, чтобы наш неведомый благодетель хотя бы
трепетанием крыльев открыл себя.
- Вот как! - проговорил Монте-Кристо глухим голосом.
- Граф, - сказал Максимилиан, приподнимая хрустальный колпак и благоговейно
прикасаясь губами к вязаному кошельку, - это держал в своих руках человек,
который спас моего отца от смерти, нас от разорения, а наше имя от бесчестия, -
человек, благодаря которому мы, несчастные дети, обреченные горю и нищете,
теперь со всех сторон слышим, как люди восторгаются нашим счастьем. Это письмо,
- и Максимилиан, вынув из кошелька записку, протянул ее графу, - это письмо
было им написано в тот день, когда мой отец принял отчаянное решение, а этот
алмаз великодушный незнакомец предназначил в приданое моей сестре.
Монте-Кристо развернул письмо и прочел его с чувством невыразимого счастья;
это была записка, знакомая нашим читателям, адресованная Жюли и подписанная
Синдбадом-Мореходом.
- Незнакомец, говорите вы? Таким образом, человек, оказавший вам эту услугу,
остался вам неизвестен?
- Да, нам так и не выпало счастья пожать ему руку, - отвечал Максимилиан, - и
не потому, что мы не молили бога об этой милости. Но во всем этом событии
было столько таинственности, что мы до сих пор не можем в нем разобраться:
все направляла невидимая рука, могущественная, как рука чародея.
- Но я все еще не потеряла надежды поцеловать когда-нибудь эту руку, как я
целую кошелек, которого она касалась, - сказала Жюли. - Четыре года тому назад
Пенелон был в Триесте; Пенелон, граф, это тот старый моряк, которого вы
видели с заступом в руках и который из боцмана превратился в садовника. В
Триесте он видел на набережной англичанина, собиравшегося отплыть на яхте, и
узнал в нем человека, посетившего моего отца пятого июня тысяча восемьсот двадцать
девятого года и пославшего мне пятого сентября эту записку. Это был,
несомненно, тот самый незнакомец, как утверждает Пенелон, но он не решился
заговорить с ним.
- Англичанин! - произнес задумчиво Монте-Кристо, которого тревожил каждый
взгляд Жюли. - Англичанин, говорите вы?
- Да, - сказал Максимилиан, - англичанин, явившийся к нам как уполномоченный
римской фирмы Томсон и Френч. Вот почему я вздрогнул, когда вы сказали у
Морсера, что Томсон и Френч ваши банкиры. Дело происходило, как мы вам уже
сказали, в тысяча восемьсот двадцать девятом году; пожалуйста, граф, скажите,
вы не знали этого англичанина?
- Но вы говорили, будто фирма Томсон и Френч неизменно отрицала, что она
оказала вам эту услугу?
- Да.
- В таком случае, может быть, тот англичанин просто был благодарен вашему
отцу за какой-нибудь добрый поступок, им самим позабытый, и воспользовался
предлогом, чтобы оказать ему услугу?
- Тут можно предположить что угодно, даже чудо.
- Как его звали? - спросил Монте-Кристо.
- Он не назвал другого имени, - отвечала Жюли, внимательнее вглядываясь в
графа, - только то, которым он подписал записку: Синдбад-Мореход.
- Но ведь это, очевидно, не имя, а псевдоним.
Видя, что Жюли смотрит на него еще пристальнее и вслушивается в звук его
голоса, граф добавил:
- Послушайте, не был ли он приблизительно одного роста со мной, может быть
чуть-чуть повыше, немного тоньше, в высоком воротничке, туго затянутом
галстуке, в облегающем и наглухо застегнутом сюртуке и с неизменным карандашом
в руках?
- Так вы его знаете? - воскликнула Жюли с заблестевшими от радости глазами.
- Нет, - сказал Монте-Кристо, - я только высказываю предположение. Я знавал
некоего лорда Уилмора, который был щедр на такие благодеяния.
- Не открывая, кто он?
- Это был странный человек, не веривший в благодарность.
- Господи, - воскликнула Жюли с непередаваемым выражением всплеснув руками, -
во что же он верит, несчастный?
- Во всяком случае, он не верил в нее в то время, когда я с ним
встречался, - сказал Монте-Кристо, бесконечно взволнованный этим возгласом,
вырвавшимся из глубины души. - Может быть, с тех пор ему и пришлось самому
убедиться, что благодарность существует.
- И вы знакомы с этим человеком, граф? - спросил Эмманюель.
- Если вы знакомы с ним, - воскликнула Жюли, - скажите, можете ли вы свести
нас к нему, показать нам его, сказать нам, где он находится? Послушай,
Максимилиан, послушай, Эмманюель, ведь если мы когда-нибудь встретимся с
ним, он не сможет не поверить в память сердца!
Монте-Кристо почувствовал, что на глазах у него навернулись слезы; он снова
прошелся по гостиной.
- Ради бога, граф, - сказал Максимилиан, - если вы что-нибудь знаете об этом
человеке, скажите нам все, что вы знаете!
- Увы, - отвечал Монте-Кристо, стараясь скрыть волнение, звучащее в его
голосе, - если ваш благодетель действительно лорд Уилмор, то я боюсь, что вам
никогда не придется с ним встретиться. Я расстался с ним года три тому назад
в Палермо, и он собирался в самые сказочные страны, так что я очень
сомневаюсь, чтобы он когда-либо вернулся.
- Как жестоко то, что вы говорите! - воскликнула Жюли в полном отчаянии, и
глаза ее наполнились слезами.
- Если бы лорд Уилмор видел то, что вижу я, - сказал проникновенно
Монте-Кристо, глядя на прозрачные жемчужины, струившиеся по щекам Жюли, - он
снова полюбил бы жизнь, потому что слезы, которые вы проливаете, примирили
бы его с человечеством.
Он протянул ей руку; она подала ему свою, завороженная взглядом и голосом
графа.
- Но ведь у этого лорда Уилмора, - сказала она, цепляясь за последнюю надежду,
- была же родина, семья, родные, знал же его кто-нибудь? Разве мы не могли
бы...
- Не стоит искать, - сказал граф, - не возводите сладких грез на словах,
которые у меня вырвались. Едва ли лорд Уилмор - тот человек, которого вы
разыскиваете; мы были с ним дружны, я знал все его тайны, - он рассказал бы
мне и эту.
- А он ничего не говорил вам? - воскликнула Жюли.
- Ничего.
- Никогда ни слова, из которого вы могли бы предположить?..
- Никогда.
- Однако вы сразу назвали его имя.
- Знаете... мало ли что приходит в голову.
- Сестра, - сказал Максимилиан, желая помочь графу, - наш гость прав. Вспомни,
что нам так часто говорил отец: не англичанин принес нам это счастье.
Монте-Кристо вздрогнул.
- Ваш отец, господин Моррель, говорил вам?.. - с живостью воскликнул он.
- Мой отец смотрел на это происшествие как на чудо. Мой отец верил, что наш
благодетель встал из гроба. Это была такая трогательная вера, что, сам не
разделяя ее, я не хотел ее убивать в его благородном сердце! Как часто он
задумывался, шепча имя дорогого погибшего друга!
На пороге смерти, когда близость вечности придала его мыслям какое-то
потустороннее озарение, это предположение перешло в уверенность, и последние
слова, которые он произнес, умирая, были: "Максимилиан, это был Эдмон
Дантес!"
Бледность, все сильнее покрывавшая лицо графа, при этих словах стала ужасной.
Вся кровь хлынула ему к сердцу, он не мог произнести ни слова; он посмотрел на
часы, словно вспомнив о времени, взял шляпу, как-то внезапно и смущенно
простился с г-жой Эрбо и пожал руки Эмманюелю и Максимилиану.
- Сударыня, - сказал он, - разрешите мне иногда навещать вас. Мне хорошо в
вашей семье, и я благодарен вам за прием, потому что у вас я в первый раз за
много лет позабыл о времени.
И он вышел быстрыми шагами.
- Какой странный человек этот граф Монте-Кристо, - сказал Эмманюель.
- Да, - отвечал Максимилиан, - но мне кажется, у него золотое сердце, и я
уверен, что мы ему симпатичны.
- Его голос проник мне в самое сердце, - сказала Жюли, - и мне даже
показалось, будто я слышу его не в первый раз.
|
