Мобильная версия
   

Александр Дюма «Граф Монте-Кристо»


Александр Дюма Граф Монте-Кристо
УвеличитьУвеличить

VII. КРОВАВЫЙ ДОЖДЬ 

   Ювелир, войдя, окинул комнату испытующим взглядом, но там не было ничего, что могло бы вызвать в нем подозрения или же укрепить их.

   Кадрусс все еще прикрывал обеими руками бумажки  и  золото.  Карконта улыбалась гостю насколько могла приветливее.

   "Ага, - сказал ювелир, - вы, по-видимому, все еще боялись, не просчитались ли, если после моего ухода опять  стали  пересчитывать  свое  богатство?"

   "Да нет, - сказал Кадрусс, - но самый случай, который  дал  нам  его, настолько неожиданный, что мы никак не можем поверить нашему счастью,  и если у нас перед глазами не лежит вещественное  доказательство,  то  нам все еще кажется, что это сон".

   Ювелир улыбнулся.

   "Ночует у вас тут кто-нибудь?" - спросил он.

   "Нет, - отвечал Кадрусс, - это у нас не заведено; до города недалеко, и на ночь у нас никто не остается".

   "Значит, я вас очень стесню?"

   "Да что вы, сударь! - любезно сказала Карконта. - Нисколько не  стесните, уверяю вас".

   "Где же вы меня поместите?"

   "В комнате наверху".

   "Но ведь это ваша комната?"

   "Это не важно; у нас есть вторая кровать в комнате рядом с этой".

   Кадрусс удивленно взглянул на жену.

   Ювелир стал напевать какую-то песенку, греясь у камина, куда Карконта подбросила охапку хвороста, чтобы гость мог обсушиться.

   Тем временем она расстелила на краю стола салфетку и поставила на него остатки скудного обеда и яичницу.

   Кадрусс снова спрятал ассигнации в бумажник, золото в  мешок,  а  все вместе - в шкаф. Он в мрачном раздумье ходил взад и вперед  по  комнате, время от времени поглядывая на ювелира, который в облаке  пара  стоял  у камина и, пообсохнув с одного бока, поворачивался к огню другим.

   "Вот! - сказала Карконта, ставя на стол бутылку вина. - Если  угодно, можете приниматься за ужин".

   "А вы?" - спросил Жоаннес.

   "Я ужинать не буду", - отвечал Кадрусс.

   "Мы очень поздно обедали", - поспешила добавить Карконта.

   "Так мне придется ужинать одному?" - спросил ювелир.

   "Мы будем вам прислуживать", - ответила Карконта с готовностью, какой она никогда не проявляла даже по отношению к платным посетителям.

   Время от времени Кадрусс бросал на нее быстрый, как молния, взгляд.

   Гроза все еще продолжалась.

   "Слышите, слышите? - сказала Карконта. - Право, хорошо, сделали,  что вернулись".

   "Но если, пока я ужинаю, буря утихнет, я все-таки  пойду",  -  сказал ювелир.

   "Это мистраль, - сказал, покачивая головой, Кадрусс, - это протянется до завтра".

   И он тяжело вздохнул.

   "Ну, что делать, - сказал ювелир, садясь к столу, - тем хуже для тех, кто сейчас в пути".

   "Да, - отвечала Карконта, - они проведут плохую ночь".

   Ювелир принялся за ужин, а Карконта продолжала оказывать ему  всяческие услуги, как подобает внимательной хозяйке; она, всегда такая сварливая и своенравная, была образцом предупредительности и  учтивости.  Если бы ювелир знал ее раньше, такая разительная перемена,  конечно,  удивила бы его и не могла бы не возбудить в нем подозрений. Что касается Кадрусса, то он продолжал молча шагать по комнате и,  казалось,  избегал  даже смотреть на гостя.

   Когда тот поужинал, Кадрусс пошел открыть дверь.

   "Гроза как будто проходит", - сказал он.

   Но в эту минуту, словно чтобы показать,  что  он  ошибается,  оглушительный раскат грома потряс весь дом; порыв ветра вместе с  дождем  ворвался в дверь и, потушил лампу. Кадрусс  снова  запер  дверь;  его  жена угольком из догоравшего камина зажгла свечу.

   "Вы, должно быть, устали, - сказала она ювелиру, - я постлала  чистые простыни, идите наверх и спите спокойно".

   Жоаннес подождал еще немного, чтобы посмотреть, не утихает  ли  буря, и, убедившись, что гроза и дождь только  усиливаются,  пожелал  хозяевам спокойной ночи и ушел наверх.

   Он шел по лестнице над моей головой, и я слышал, как ступеньки  скрипели под его ногами.

   Карконта проводила его алчным взглядом, тогда как Кадрусс,  напротив, стоял к нему спиной и даже не смотрел в его сторону.

   Все эти подробности, о которых я вспомнил позже, ничуть меня не поразили, пока все это происходило у меня перед глазами; в  общем  все,  что случилось, было вполне естественно, и, если не считать истории  с  алмазом, которая показалась мне довольно неправдоподобной, все вытекало одно из другого.

   Я смертельно устал, но собирался воспользоваться первой минутой, когда уймется дождь и уляжется буря, а потому решил поспать несколько часов и убраться отсюда среди ночи.

   Я слышал, как наверху ювелир поудобнее устраивался  на  ночь.  Вскоре под ним заскрипела кровать; он улегся:

   Я чувствовал, что мои глаза слипаются, а так как у меня не  возникало ни малейшего подозрения, - то я и не пытался бороться со сном; в последний раз я заглянул в соседнюю комнату. Кадрусс сидел у стола,  на  деревянной скамейке, которая в деревенских трактирах заменяет стулья; он сидел ко мне спиной, так что я не мог видеть его лица, да и сиди он иначе, я все равно не мог бы его разглядеть, потому что голову  он  склонил  на руки.

   Карконта некоторое время молча наблюдала за ним, потом пожала плечами и села напротив него.

   В эту минуту потухающее пламя охватило еще не тронутый сухой  сук;  в темной комнате стало немного светлее. Карконта но сводила глаз с мужа, а так как он сидел все в той же позе, она протянула свои скрюченные пальцы и дотронулась до его лба.

   Кадрусс вздрогнул. Мне показалось, что губы Карконты  шевелились;  но или она говорила слишком тихо, или  сон  уже  притупил  мои  чувства,  только звук ее голоса не долетал до меня. Глаза мои тоже  заволакивались туманом, и я уже не отдавал себе отчета, наяву я все  это  вижу  или  во сне. Наконец, веки мои сомкнулись, и я перестал сознавать окружающее.

   Я спал глубоким сном, как вдруг меня разбудил выстрел и за ним  ужасный крик. Над головой раздались нетвердые шаги, и что-то грузно  рухнуло на лестнице, как раз над моей головой.

   Я еще не совсем пришел в себя. Мне слышались стоны, потом заглушенные крики, как будто где-то происходила борьба.

   Последний крик, протяжнее, чем остальные, сменившийся затем  стонами, окончательно вывел меня из оцепенения.

   Я приподнялся на локте, открыл глаза, но  не  мог  в  темноте  ничего разглядеть и дотронулся до своего лба, на который, как  мне  показалось, падали сквозь доски лестницы частые капли теплого дождя.

   За разбудившим меня шумом наступила полная тишина. Я слышал над своей головой мужские шаги; заскрипела лестница. Мужчина  спустился  в  нижнюю комнату, подошел к камину и зажег свечу.

   Это был Кадрусс; он был очень бледен, и его рубашка была вся в крови.

   Затеплив свечу, он быстро поднялся по лестнице, и я вновь услышал его быстрые, тревожные шаги.

   Через минуту он снова сошел вниз. В руке он держал футляр;  удостоверившись, что алмаз лежит внутри, он начал совать его то  в  один,  то  в другой карман; затем решив, вероятно, что карман  недостаточно  надежное место, закатал его в свой красный платок и обернул им шею.

   Затем он бросился к шкафу, вытащил оттуда золото и ассигнации, рассовал их в карманы штанов и в карманы куртки, захватил две-три  рубашки  и выскочил за дверь. Тогда мне все стало ясно; я упрекал себя за случившееся, как будто сам был в этом виноват. Мне показалось, что я слышу  стоны; быть может, несчастный ювелир был еще жив; быть  может,  оказав  ему помощь, я мог отчасти загладить зло, которое я не то чтобы совершил,  но которому дал свершиться. Я налег спиной на плохо скрепленные доски,  отделявшие от нижней комнаты подобие пристройки, где я лежал; доски  подались, и я проник в дом.

   Я схватил свечу и бросился вверх  по  лестнице;  поперек  нее  лежало чье-то тело; это был труп Карконты.

   Слышанный мною выстрел был сделан по ней; пуля пробила ей  шею  навылет, кровь текла из двойной раны и струей била изо рта.

   Она была мертва.

   Я перешагнул через труп и побежал дальше.

   Спальня была в ужасном  беспорядке.  Часть  мебели  была  опрокинута; простыни, за которые судорожно хватался несчастный ювелир, были  разбросаны по комнате; сам он лежал на полу, головой к стене,  в  луже  крови, вытекшей из трех больших ран на груди.

   Из четвертой торчала рукоятка огромного кухонного ножа.

   Мне под ноги попался второй пистолет, неразряженный, вероятно потому, что порох отсырел.

   Я подошел к ювелиру, он был еще жив; от шума моих шагов, а главное от сотрясения пола, он открыл мутные глаза, остановил их на мне,  пошевелил губами, словно желая что-то сказать, и испустил дух.

   От этого страшного зрелища я почти обезумел; раз я никому уже не  мог помочь, мне хотелось только одного: бежать. Я схватился за  голову  и  с криком ужаса выскочил на лестницу.

   В нижней комнате оказалось человек шесть  таможенных  досмотрщиков  и два-три жандарма - целый вооруженный отряд.

   Меня схватили; я даже не пытался сопротивляться, я больше  не  владел собой. Я пытался говорить, но издавал только нечленораздельные звуки.

   Я увидел, что таможенники и жандармы показывают на меня  пальцами;  я оглядел себя - я был весь в крови. Тот теплый дождь,  который  капал  на меня сквозь доски лестницы, был кровью Карконты.

   Я указал пальцем на то место, где я прятался.

   "Что он хочет сказать?" - спросил один из жандармов.

   Один из таможенников заглянул туда.

   "Он хочет сказать, что прошел оттуда", - ответил он.

   И он указал на пролом, через который я в самом деле прошел.

   Тогда я понял, что меня принимают за убийцу. Ко мне  вернулся  голос, ко мне вернулись силы; я вырвался из рук державших меня людей и крикнул:

   "Это не я! Не я!"

   Два жандарма навели на меня свои карабины.

   "Если ты пошевелишься, - сказали они, - тебе конец".

   "Но я же вам говорю, - воскликнул я, - что это не я!"

   "Все это ты можешь рассказывать судьям в Ниме, - отвечали  они.  -  А пока иди за нами; и наш тебе совет - не сопротивляйся".

   Да я и не думал сопротивляться; я был охвачен  ужасом,  подавлен.  На меня надели наручники, привязали к лошадиному хвосту и отвели в Ним.

   Оказывается, меня выследил один из таможенников; поблизости от  трактира он потерял меня из виду, предположил, что я  там  проведу  ночь,  и отправился предупредить своих товарищей; они явились сюда как раз, когда грянул выстрел, и захватили меня при таких явных уликах, что я сразу понял, как трудно мне будет доказать свою невиновность.

   Тогда все мои усилия свелись к одному: прежде всего я попросил следователя, чтобы он велел разыскать некоего аббата  Бузони,  заезжавшего  в этот самый день в трактир "Гарский мост". Если Кадрусс все выдумал, если этого аббата не существовало - значит, я пропал, разве  что  поймали  бы самого Кадрусса и он бы во всем сознался.

   Прошло два месяца, во время которых, должен это сказать к чести моего следователя, были приняты все меры для разыскания аббата. Я уже  потерял всякую надежду. Кадрусса не нашли. Меня должны были судить  в  ближайшую сессию, как вдруг восьмого сентября, то есть через  три  месяца  и  пять дней после убийства, в тюрьму явился аббат Бузони, которого я уже  и  не ждал, и сказал, что слышал, будто один из заключенных хочет поговорить с ним. Он, по его словам, узнал об этом в Марселе и  поспешил  явиться  на мой зов.

   Вы можете себе представить, с какой радостью я его принял; я  рассказал ему все, что видел и слышал; волнуясь, приступил я к истории с алмазом; против всякого моего ожидания, она  оказалась  чистой  правдой;  и, опять-таки против всякого моего ожидания, он вполне поверил всему, что я рассказал.

   Я был пленен его кротким милосердием, видел, что ему хорошо  известны нравы моей родины, - и тогда в надежде, что, быть может, из  этих  милосердных уст я получу прощение за единственное свое преступление, я рассказал ему на исповеди, во всех подробностях, что произошло в Отейле. То, что я сделал по сердечному влечению, имело такое же последствие, как если бы я сделал это из расчета: мое сознание в этом  первом  убийстве,  к которому меня ничто не принуждало, убедило его, что я не совершил второго, и он, уходя, велел мне надеяться и обещал сделать все от него  зависящее, чтобы убедить судей в моей невиновности.

   Я понял, что он занялся мною, когда увидел, что для  меня  постепенно смягчается тюремный режим, и узнал, что мое дело отложено  до  следующей сессии.

   В этот промежуток времени провидению угодно было, чтобы  за  границей схватили Кадрусса и доставили во Францию. Он во всем сознался, свалив на свою жену весь умысел преступления и подстрекательство к нему. Его  приговорили к пожизненной каторге, а меня освободили.

   - И тогда, - сказал Монте-Кристо, - вы явились ко  мне  с  рекомендательным письмом от аббата Бузони.

   - Да, ваше сиятельство, он принял во мне живое участие.

   "Ваше ремесло контрабандиста погубит вас, - сказал он мне. - Если  вы выйдете отсюда, бросьте это".

   "Но, отец мой, - спросил я, - как же мне жить и  содержать  мою  несчастную невестку?"

   "Один из моих духовных сыновей, - ответил он, - относится  ко  мне  с большим уважением и поручил мне отыскать ему человека, которому  он  мог бы доверять. Хотите быть этим человеком? Я ему вас рекомендую".

   "Отец мой! - воскликнул я. - Как вы добры!"

   "Но вы обещаете мне, что я никогда в этом не раскаюсь?"

   Я поднял руку, чтобы дать клятву.

   "Этого не нужно, - сказал он, - я знаю и люблю корсиканцев;  вот  вам рекомендация".

   И он написал несколько строк, которые я вам передал  и  на  основании которых ваше сиятельство взяли меня к себе на службу. Теперь  я  могу  с гордостью спросить, имели ли когда-нибудь ваше сиятельство причины  быть мною недовольны?

   - Нет, - отвечал граф, - я с удовольствием признаю,  что  вы  хороший слуга, Бертуччо, хоть вы и недостаточно доверяете мне.

   - Я, ваше сиятельство?

   - Да, вы. Как это могло случиться, что у вас есть невестка и приемный сын, а вы мне никогда о них не говорили?

   - Увы, ваше сиятельство, мне остается  поведать  вам  самую  грустную часть моей жизни. Я уехал на Корсику. Вы сами понимаете, что я торопился повидать и утешить мою бедную невестку; но в  Рольяно  меня  ждало  несчастье; в моем доме произошло нечто такое ужасное, что об этом и до  сих пор еще помнят соседи. Следуя моим советам, моя бедная невестка  отказывала Бенедетто, который постоянно требовал денег. Однажды утром он пригрозил ей и исчез на целый день. Бедная Ассунта, любившая этого  негодяя, как родного сына, горько плакала. Пришел вечер; она ждала его и не ложилась спать. В одиннадцать часов вечера он вернулся в сопровождении  двух приятелей, обычных сотоварищей его проделок; она хотела обнять  его,  но они схватили ее, и один из них, - боюсь, что это и  был  этот  проклятый мальчишка, - воскликнул:

   "Мы сыграем в пытку, и  ей  прядется  сказать,  где  у  нее  спрятаны деньги".

   Наш сосед Василио уехал в Бастнда, и дома оставалась только его жена. Кроме нее, никто не мог бы увидеть, ни услышать того, что происходило  в доме невестки. Двое крепко держали Ассунту, которая не предстявляла себе возможности такого преступления и ласково улыбалась своим будущим  палачам; третий наглухо забаррикадировал двери и окна, потом вернулся к  остальным, и все трое, стараясь заглушить крики ужаса, вырывавшиеся у  Ассунты при виде этих грозных приготовлений, поднесли ее ногами к пылающему очагу. Они ждали, что это заставит  ее  указать,  где  спрятаны  наши деньги; но, пока она боролась с ними, вспыхнула  ее  одежда;  тогда  они бросили несчастную, боясь, чтобы огонь не перекинулся на них. Вся  охваченная пламенем, она бросилась к выходу, но дверь была заперта. Она  кинулась к окну; но окно было забито.

   И вот соседка услыхала ужасные крики: это Ассунта  звала  на  помощь. Потом ее голос стал глуше, крики перешли в  стоны.  На  следующий  день, после целой ночи ужаса и тревоги, жена Василио, наконец, решилась  выйти из дому, и судебные власти, которым она дала знать, взломали дверь нашего дома. Ассунту нашли полуобгоревшей, но  еще  живой,  шкафы  оказались взломаны, деньги исчезли. Что до Бенедетто,  то  он  навсегда  исчез  из Рольяно; с тех пор я его не видел и даже не слышал о нем.

   - Узнав об этом печальном происшествии, - продолжал Бертуччо, -  я  и отправился к вашему сиятельству. Мне уже не к чему было рассказывать вам ни о Бенедетто, потому что он исчез, ни о моей невестке, потому что  она умерла.

   - И что вы думали об этом происшествии? - спросил Монте-Кристо.

   - Что это была кара за мое преступление, - ответил Бертуччо - О,  эти Вильфоры, проклятый род!

   - Я то же думаю, - мрачно прошептал граф.

   - Теперь, - продолжал Бертуччо, - ваше сиятельство  понимает,  почему этот дом, где я с тех пор не был, этот сад, где я  неожиданно  очутился, это место, где я убил человека, могли вызвать во мне мучительное  волнение, причину которого вам угодно было узнать; признаюсь,  я  не  уверен, что здесь, у моих ног, в той самой могиле, которую он выкопал для своего ребенка, не лежит господин де Вильфор.

   - Что ж, все возможно, - сказал Монте-Кристо, вставая, - даже и то, добавил он чуть слышно, - что королевский прокурор еще жив. Аббат Бузони хорошо сделал, что прислал вас ко мне. И вы  тоже  хорошо  сделали,  что рассказали мне свою историю, потому что теперь я уже не буду дурно о вас думать. А что этот, так неудачно названный, Бенедетто? Вы так и не  старались напасть на его след, не пытались узнать, что с ним сталось?

   - Никогда. Если бы я даже знал, где он, я не старался бы увидеть его, а бежал бы от него, как от чудовища. Нет, к счастью, я никогда ни от кого ничего о нем не слыхал; надеюсь, что его нет в живых.

   - Не надейтесь, Бертуччо, - сказал граф. -  Злодеи  так  не  умирают: господь охраняет их, чтобы сделать орудием своего отмщения.

   - Пусть так, - сказал Бертуччо. - Я только молю бога,  чтобы  мне  не привелось с ним встретиться. Теперь, - продолжал, опуская голову, управляющий, - вы знаете все, ваше сиятельство; на земле вы  мой  судья,  как господь - на небе; не скажете ли вы мне что-нибудь в утешение?

   - Да, вы правы, и я могу повторить то, что сказал бы вам аббат  Бузони; этот Вильфор, на которого вы подняли руку, заслуживал  возмездия  за свой поступок с вами, и, может быть, еще кое за что. Если Бенедетто жив, то он послужит, как я вам уже сказал, орудием божьей кары, а потом и сам понесет наказание. Вы  же,  собственно  говоря,  можете  упрекнуть  себя только в одном: спросите себя, почему, спасши этого ребенка  от  смерти, вы не возвратили его матери; вот в чем ваша вина, Бертуччо.

   - Да, ваше сиятельство, в этом я виновен, я поступил малодушно. Когда я вернул ребенку жизнь, мне оставалось только, как вы  говорите,  отдать его матери. Но для этого мне нужно было собрать кое-какие сведения,  обратить на себя внимание, может быть, выдать себя. Мне не  хотелось  умирать, меня привязывали к жизни моя невестка,  мое  врожденное  самолюбие корсиканца, который хочет мстить победоносно и до конца, и,  наконец,  я просто любил жизнь. Я не так храбр, как мой несчастный брат!

   Бертуччо закрыл лицо руками, а Монте-Кристо вперил в него долгий, загадочный взгляд.

   Потом, после минутного молчания, которому время и место придавали еще больше торжественности, граф сказал с непривычной для него печалью в голосе:

   - Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех  этих событий, Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата Бузони: "От всякой беды есть два лекарства - время и молчание". А теперь я хочу пройтись по саду То, что тягостно для вас, участника ужасных  событий, вызовет во мне скорее приятные ощущения и удвоит  для  меня  ценность этого поместья. Видите ли, Бертуччо, деревья милы только тем,  что дают тень, а самая тень мила лишь потому, что вызывает  грезы  и  мечты. Вот я приобрел сад, считая, что покупаю лишь огороженное место, - а  это огороженное место вдруг оказывается садом, в котором бродят  привидения, не предусмотренные контрактом. А я любитель  привидений,  я  никогда  не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч лет наделали столько зла,  сколько его делают живые за один день. Возвращайтесь домой,  Бертуччо,  и  спите спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к вам не так милосерд, как аббат Бузони, позовите меня, если я еще буду жив, и я  найду  слова, которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет  готовиться  в  трудный путь, который зовется вечностью.

   Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув,  удалился.

   Монте-Кристо остался один; он сделал несколько шагов.

   - Здесь, около этого платана, могила, куда был  положен  младенец,  прошептал он, - там - калитка, через которую входили в сад; в том углу потайная лестница, ведущая в спальню. Не думаю, чтобы требовалось  заносить все это в записную книжку, потому что у меня здесь  перед  глазами, под ногами вокруг - рельефный живой план.

   И граф, еще раз обойдя сад, направился к карсте  Бертуччо,  видя  его задумчивость, молча сел рядом с кучером.

   Карета покатила в Париж.

   В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских Полях, граф  Монте-Кристо обошел все помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый с ним уже многие годы; и хотя он шел впереди других, он ни разу не ошибся дверью и не направился по такой лестнице  или  коридору,  которые  не привели бы его прямо туда, куда он хотел попасть. Али сопровождал его  в этом ночном обходе. Граф отдал Бертуччо кое-какие распоряжения, касавшиеся украшения или назначения комнат, и, взглянув на часы, сказал  внимательно слушавшему нубийцу:

   - Уже половина двенадцатого. Гайде должна скоро приехать.  Предупреждены ли французские служанки?

   Али показал рукой на половину, предназначенную для прекрасной  албанки; она была так тщательно скрыта, что, если завесить дверь ковром, можно было обойти весь дом и не догадаться, что там есть еще гостиная и две жилые комнаты; Али, как мы уже сказали, показал рукой на эту дверь, поднял три пальца левой руки и, положив голову на ладонь этой руки,  закрыл глаза, изображая сон.

   - Понимаю, - сказал Монте-Кристо, привыкший к такому способу разговора, - все три дожидаются ее и спальне, не так ли?

   - Да, - кивнул Али.

   - Госпожа будет утомлена сегодня,  -  продолжал  Монте-Кристо,  -  и, должно быть, сразу захочет лечь; не надо ни о чем с  ней  разговаривать; служанки француженки должны только приветствовать свою новую  госпожу  и удалиться; последи, чтобы служанка гречанка не общалась с француженками.

   Али поклонился.

   Вскоре послышался голос, зовущий привратника; ворота распахнулись,  в аллею въехал экипаж и остановился у крыльца.

   Граф сошел вниз; дверца кареты была уже открыта; он подал руку  молодой девушке, закутанной с головы до  ног  в  шелковую  зеленую  накидку, сплошь расшитую золотом.

   Девушка взяла протянутую ей руку, любовно и почтительно поцеловала ее и произнесла несколько ласковых слов, на которые граф отвечал  с  нежной серьезностью на том звучном языке, который старик Гомер  вложил  в  уста своих богов.

   Затем, предшествуемая Али, несшим розовую восковую свечу,  девушка  та самая красавица албанка, что была спутницей Монте-Кристо в Италии,  прошла на свою половину, после чего граф удалился к себе.

   В половине первого в доме погасли все огни, и  можно  было  подумать, что все мирно спят.  


  1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 

Все списки лучших





Рейтинг@Mail.ru Яндекс.Метрика