Увеличить |
VII. КРОВАВЫЙ
ДОЖДЬ
Ювелир, войдя, окинул комнату испытующим взглядом, но там не было ничего, что
могло бы вызвать в нем подозрения или же укрепить их.
Кадрусс все еще прикрывал обеими руками бумажки и золото. Карконта улыбалась
гостю насколько могла приветливее.
"Ага, - сказал ювелир, - вы, по-видимому, все еще боялись, не просчитались
ли, если после моего ухода опять стали пересчитывать свое богатство?"
"Да нет, - сказал Кадрусс, - но самый случай, который дал нам его,
настолько неожиданный, что мы никак не можем поверить нашему счастью, и если у
нас перед глазами не лежит вещественное доказательство, то нам все еще
кажется, что это сон".
Ювелир улыбнулся.
"Ночует у вас тут кто-нибудь?" - спросил он.
"Нет, - отвечал Кадрусс, - это у нас не заведено; до города недалеко, и на
ночь у нас никто не остается".
"Значит, я вас очень стесню?"
"Да что вы, сударь! - любезно сказала Карконта. - Нисколько не стесните,
уверяю вас".
"Где же вы меня поместите?"
"В комнате наверху".
"Но ведь это ваша комната?"
"Это не важно; у нас есть вторая кровать в комнате рядом с этой".
Кадрусс удивленно взглянул на жену.
Ювелир стал напевать какую-то песенку, греясь у камина, куда Карконта
подбросила охапку хвороста, чтобы гость мог обсушиться.
Тем временем она расстелила на краю стола салфетку и поставила на него остатки
скудного обеда и яичницу.
Кадрусс снова спрятал ассигнации в бумажник, золото в мешок, а все вместе -
в шкаф. Он в мрачном раздумье ходил взад и вперед по комнате, время от
времени поглядывая на ювелира, который в облаке пара стоял у камина и,
пообсохнув с одного бока, поворачивался к огню другим.
"Вот! - сказала Карконта, ставя на стол бутылку вина. - Если угодно,
можете приниматься за ужин".
"А вы?" - спросил Жоаннес.
"Я ужинать не буду", - отвечал Кадрусс.
"Мы очень поздно обедали", - поспешила добавить Карконта.
"Так мне придется ужинать одному?" - спросил ювелир.
"Мы будем вам прислуживать", - ответила Карконта с готовностью, какой
она никогда не проявляла даже по отношению к платным посетителям.
Время от времени Кадрусс бросал на нее быстрый, как молния, взгляд.
Гроза все еще продолжалась.
"Слышите, слышите? - сказала Карконта. - Право, хорошо, сделали, что
вернулись".
"Но если, пока я ужинаю, буря утихнет, я все-таки пойду", - сказал
ювелир.
"Это мистраль, - сказал, покачивая головой, Кадрусс, - это протянется до
завтра".
И он тяжело вздохнул.
"Ну, что делать, - сказал ювелир, садясь к столу, - тем хуже для тех, кто
сейчас в пути".
"Да, - отвечала Карконта, - они проведут плохую ночь".
Ювелир принялся за ужин, а Карконта продолжала оказывать ему всяческие услуги,
как подобает внимательной хозяйке; она, всегда такая сварливая и своенравная,
была образцом предупредительности и учтивости. Если бы ювелир знал ее раньше,
такая разительная перемена, конечно, удивила бы его и не могла бы не возбудить
в нем подозрений. Что касается Кадрусса, то он продолжал молча шагать по
комнате и, казалось, избегал даже смотреть на гостя.
Когда тот поужинал, Кадрусс пошел открыть дверь.
"Гроза как будто проходит", - сказал он.
Но в эту минуту, словно чтобы показать, что он ошибается, оглушительный
раскат грома потряс весь дом; порыв ветра вместе с дождем ворвался в дверь и,
потушил лампу. Кадрусс снова запер дверь; его жена угольком из догоравшего
камина зажгла свечу.
"Вы, должно быть, устали, - сказала она ювелиру, - я постлала чистые
простыни, идите наверх и спите спокойно".
Жоаннес подождал еще немного, чтобы посмотреть, не утихает ли буря, и,
убедившись, что гроза и дождь только усиливаются, пожелал хозяевам спокойной
ночи и ушел наверх.
Он шел по лестнице над моей головой, и я слышал, как ступеньки скрипели под
его ногами.
Карконта проводила его алчным взглядом, тогда как Кадрусс, напротив, стоял к
нему спиной и даже не смотрел в его сторону.
Все эти подробности, о которых я вспомнил позже, ничуть меня не поразили, пока
все это происходило у меня перед глазами; в общем все, что случилось, было
вполне естественно, и, если не считать истории с алмазом, которая показалась
мне довольно неправдоподобной, все вытекало одно из другого.
Я смертельно устал, но собирался воспользоваться первой минутой, когда уймется
дождь и уляжется буря, а потому решил поспать несколько часов и убраться отсюда
среди ночи.
Я слышал, как наверху ювелир поудобнее устраивался на ночь. Вскоре под ним
заскрипела кровать; он улегся:
Я чувствовал, что мои глаза слипаются, а так как у меня не возникало ни
малейшего подозрения, - то я и не пытался бороться со сном; в последний раз я
заглянул в соседнюю комнату. Кадрусс сидел у стола, на деревянной скамейке,
которая в деревенских трактирах заменяет стулья; он сидел ко мне спиной, так
что я не мог видеть его лица, да и сиди он иначе, я все равно не мог бы его
разглядеть, потому что голову он склонил на руки.
Карконта некоторое время молча наблюдала за ним, потом пожала плечами и села
напротив него.
В эту минуту потухающее пламя охватило еще не тронутый сухой сук; в темной
комнате стало немного светлее. Карконта но сводила глаз с мужа, а так как он
сидел все в той же позе, она протянула свои скрюченные пальцы и дотронулась до
его лба.
Кадрусс вздрогнул. Мне показалось, что губы Карконты шевелились; но или она
говорила слишком тихо, или сон уже притупил мои чувства, только звук ее
голоса не долетал до меня. Глаза мои тоже заволакивались туманом, и я уже не
отдавал себе отчета, наяву я все это вижу или во сне. Наконец, веки мои
сомкнулись, и я перестал сознавать окружающее.
Я спал глубоким сном, как вдруг меня разбудил выстрел и за ним ужасный крик.
Над головой раздались нетвердые шаги, и что-то грузно рухнуло на лестнице, как
раз над моей головой.
Я еще не совсем пришел в себя. Мне слышались стоны, потом заглушенные крики,
как будто где-то происходила борьба.
Последний крик, протяжнее, чем остальные, сменившийся затем стонами,
окончательно вывел меня из оцепенения.
Я приподнялся на локте, открыл глаза, но не мог в темноте ничего
разглядеть и дотронулся до своего лба, на который, как мне показалось, падали
сквозь доски лестницы частые капли теплого дождя.
За разбудившим меня шумом наступила полная тишина. Я слышал над своей головой
мужские шаги; заскрипела лестница. Мужчина спустился в нижнюю комнату,
подошел к камину и зажег свечу.
Это был Кадрусс; он был очень бледен, и его рубашка была вся в крови.
Затеплив свечу, он быстро поднялся по лестнице, и я вновь услышал его быстрые,
тревожные шаги.
Через минуту он снова сошел вниз. В руке он держал футляр; удостоверившись,
что алмаз лежит внутри, он начал совать его то в один, то в другой карман;
затем решив, вероятно, что карман недостаточно надежное место, закатал его в
свой красный платок и обернул им шею.
Затем он бросился к шкафу, вытащил оттуда золото и ассигнации, рассовал их в
карманы штанов и в карманы куртки, захватил две-три рубашки и выскочил за
дверь. Тогда мне все стало ясно; я упрекал себя за случившееся, как будто сам
был в этом виноват. Мне показалось, что я слышу стоны; быть может, несчастный
ювелир был еще жив; быть может, оказав ему помощь, я мог отчасти загладить
зло, которое я не то чтобы совершил, но которому дал свершиться. Я налег
спиной на плохо скрепленные доски, отделявшие от нижней комнаты подобие
пристройки, где я лежал; доски подались, и я проник в дом.
Я схватил свечу и бросился вверх по лестнице; поперек нее лежало чье-то
тело; это был труп Карконты.
Слышанный мною выстрел был сделан по ней; пуля пробила ей шею навылет, кровь
текла из двойной раны и струей била изо рта.
Она была мертва.
Я перешагнул через труп и побежал дальше.
Спальня была в ужасном беспорядке. Часть мебели была опрокинута; простыни,
за которые судорожно хватался несчастный ювелир, были разбросаны по комнате;
сам он лежал на полу, головой к стене, в луже крови, вытекшей из трех
больших ран на груди.
Из четвертой торчала рукоятка огромного кухонного ножа.
Мне под ноги попался второй пистолет, неразряженный, вероятно потому, что порох
отсырел.
Я подошел к ювелиру, он был еще жив; от шума моих шагов, а главное от
сотрясения пола, он открыл мутные глаза, остановил их на мне, пошевелил
губами, словно желая что-то сказать, и испустил дух.
От этого страшного зрелища я почти обезумел; раз я никому уже не мог помочь,
мне хотелось только одного: бежать. Я схватился за голову и с криком ужаса
выскочил на лестницу.
В нижней комнате оказалось человек шесть таможенных досмотрщиков и два-три
жандарма - целый вооруженный отряд.
Меня схватили; я даже не пытался сопротивляться, я больше не владел собой. Я
пытался говорить, но издавал только нечленораздельные звуки.
Я увидел, что таможенники и жандармы показывают на меня пальцами; я оглядел
себя - я был весь в крови. Тот теплый дождь, который капал на меня сквозь
доски лестницы, был кровью Карконты.
Я указал пальцем на то место, где я прятался.
"Что он хочет сказать?" - спросил один из жандармов.
Один из таможенников заглянул туда.
"Он хочет сказать, что прошел оттуда", - ответил он.
И он указал на пролом, через который я в самом деле прошел.
Тогда я понял, что меня принимают за убийцу. Ко мне вернулся голос, ко мне
вернулись силы; я вырвался из рук державших меня людей и крикнул:
"Это не я! Не я!"
Два жандарма навели на меня свои карабины.
"Если ты пошевелишься, - сказали они, - тебе конец".
"Но я же вам говорю, - воскликнул я, - что это не я!"
"Все это ты можешь рассказывать судьям в Ниме, - отвечали они. - А пока
иди за нами; и наш тебе совет - не сопротивляйся".
Да я и не думал сопротивляться; я был охвачен ужасом, подавлен. На меня надели
наручники, привязали к лошадиному хвосту и отвели в Ним.
Оказывается, меня выследил один из таможенников; поблизости от трактира он
потерял меня из виду, предположил, что я там проведу ночь, и отправился
предупредить своих товарищей; они явились сюда как раз, когда грянул выстрел, и
захватили меня при таких явных уликах, что я сразу понял, как трудно мне будет
доказать свою невиновность.
Тогда все мои усилия свелись к одному: прежде всего я попросил следователя,
чтобы он велел разыскать некоего аббата Бузони, заезжавшего в этот самый
день в трактир "Гарский мост". Если Кадрусс все выдумал, если этого
аббата не существовало - значит, я пропал, разве что поймали бы самого
Кадрусса и он бы во всем сознался.
Прошло два месяца, во время которых, должен это сказать к чести моего
следователя, были приняты все меры для разыскания аббата. Я уже потерял всякую
надежду. Кадрусса не нашли. Меня должны были судить в ближайшую сессию, как
вдруг восьмого сентября, то есть через три месяца и пять дней после
убийства, в тюрьму явился аббат Бузони, которого я уже и не ждал, и сказал,
что слышал, будто один из заключенных хочет поговорить с ним. Он, по его
словам, узнал об этом в Марселе и поспешил явиться на мой зов.
Вы можете себе представить, с какой радостью я его принял; я рассказал ему
все, что видел и слышал; волнуясь, приступил я к истории с алмазом; против
всякого моего ожидания, она оказалась чистой правдой; и, опять-таки против
всякого моего ожидания, он вполне поверил всему, что я рассказал.
Я был пленен его кротким милосердием, видел, что ему хорошо известны нравы
моей родины, - и тогда в надежде, что, быть может, из этих милосердных уст я
получу прощение за единственное свое преступление, я рассказал ему на исповеди,
во всех подробностях, что произошло в Отейле. То, что я сделал по сердечному
влечению, имело такое же последствие, как если бы я сделал это из расчета: мое
сознание в этом первом убийстве, к которому меня ничто не принуждало,
убедило его, что я не совершил второго, и он, уходя, велел мне надеяться и
обещал сделать все от него зависящее, чтобы убедить судей в моей невиновности.
Я понял, что он занялся мною, когда увидел, что для меня постепенно
смягчается тюремный режим, и узнал, что мое дело отложено до следующей
сессии.
В этот промежуток времени провидению угодно было, чтобы за границей схватили
Кадрусса и доставили во Францию. Он во всем сознался, свалив на свою жену весь
умысел преступления и подстрекательство к нему. Его приговорили к пожизненной
каторге, а меня освободили.
- И тогда, - сказал Монте-Кристо, - вы явились ко мне с рекомендательным
письмом от аббата Бузони.
- Да, ваше сиятельство, он принял во мне живое участие.
"Ваше ремесло контрабандиста погубит вас, - сказал он мне. - Если вы
выйдете отсюда, бросьте это".
"Но, отец мой, - спросил я, - как же мне жить и содержать мою
несчастную невестку?"
"Один из моих духовных сыновей, - ответил он, - относится ко мне с
большим уважением и поручил мне отыскать ему человека, которому он мог бы
доверять. Хотите быть этим человеком? Я ему вас рекомендую".
"Отец мой! - воскликнул я. - Как вы добры!"
"Но вы обещаете мне, что я никогда в этом не раскаюсь?"
Я поднял руку, чтобы дать клятву.
"Этого не нужно, - сказал он, - я знаю и люблю корсиканцев; вот вам
рекомендация".
И он написал несколько строк, которые я вам передал и на основании которых
ваше сиятельство взяли меня к себе на службу. Теперь я могу с гордостью
спросить, имели ли когда-нибудь ваше сиятельство причины быть мною недовольны?
- Нет, - отвечал граф, - я с удовольствием признаю, что вы хороший слуга,
Бертуччо, хоть вы и недостаточно доверяете мне.
- Я, ваше сиятельство?
- Да, вы. Как это могло случиться, что у вас есть невестка и приемный сын, а вы
мне никогда о них не говорили?
- Увы, ваше сиятельство, мне остается поведать вам самую грустную часть
моей жизни. Я уехал на Корсику. Вы сами понимаете, что я торопился повидать и
утешить мою бедную невестку; но в Рольяно меня ждало несчастье; в моем доме
произошло нечто такое ужасное, что об этом и до сих пор еще помнят соседи.
Следуя моим советам, моя бедная невестка отказывала Бенедетто, который
постоянно требовал денег. Однажды утром он пригрозил ей и исчез на целый день.
Бедная Ассунта, любившая этого негодяя, как родного сына, горько плакала.
Пришел вечер; она ждала его и не ложилась спать. В одиннадцать часов вечера он
вернулся в сопровождении двух приятелей, обычных сотоварищей его проделок; она
хотела обнять его, но они схватили ее, и один из них, - боюсь, что это и
был этот проклятый мальчишка, - воскликнул:
"Мы сыграем в пытку, и ей прядется сказать, где у нее спрятаны
деньги".
Наш сосед Василио уехал в Бастнда, и дома оставалась только его жена. Кроме
нее, никто не мог бы увидеть, ни услышать того, что происходило в доме
невестки. Двое крепко держали Ассунту, которая не предстявляла себе возможности
такого преступления и ласково улыбалась своим будущим палачам; третий наглухо
забаррикадировал двери и окна, потом вернулся к остальным, и все трое,
стараясь заглушить крики ужаса, вырывавшиеся у Ассунты при виде этих грозных
приготовлений, поднесли ее ногами к пылающему очагу. Они ждали, что это
заставит ее указать, где спрятаны наши деньги; но, пока она боролась с
ними, вспыхнула ее одежда; тогда они бросили несчастную, боясь, чтобы огонь
не перекинулся на них. Вся охваченная пламенем, она бросилась к выходу, но
дверь была заперта. Она кинулась к окну; но окно было забито.
И вот соседка услыхала ужасные крики: это Ассунта звала на помощь. Потом ее
голос стал глуше, крики перешли в стоны. На следующий день, после целой
ночи ужаса и тревоги, жена Василио, наконец, решилась выйти из дому, и
судебные власти, которым она дала знать, взломали дверь нашего дома. Ассунту
нашли полуобгоревшей, но еще живой, шкафы оказались взломаны, деньги
исчезли. Что до Бенедетто, то он навсегда исчез из Рольяно; с тех пор я
его не видел и даже не слышал о нем.
- Узнав об этом печальном происшествии, - продолжал Бертуччо, - я и
отправился к вашему сиятельству. Мне уже не к чему было рассказывать вам ни о
Бенедетто, потому что он исчез, ни о моей невестке, потому что она умерла.
- И что вы думали об этом происшествии? - спросил Монте-Кристо.
- Что это была кара за мое преступление, - ответил Бертуччо - О, эти Вильфоры,
проклятый род!
- Я то же думаю, - мрачно прошептал граф.
- Теперь, - продолжал Бертуччо, - ваше сиятельство понимает, почему этот дом,
где я с тех пор не был, этот сад, где я неожиданно очутился, это место, где я
убил человека, могли вызвать во мне мучительное волнение, причину которого вам
угодно было узнать; признаюсь, я не уверен, что здесь, у моих ног, в той
самой могиле, которую он выкопал для своего ребенка, не лежит господин де
Вильфор.
- Что ж, все возможно, - сказал Монте-Кристо, вставая, - даже и то, добавил он
чуть слышно, - что королевский прокурор еще жив. Аббат Бузони хорошо сделал,
что прислал вас ко мне. И вы тоже хорошо сделали, что рассказали мне свою
историю, потому что теперь я уже не буду дурно о вас думать. А что этот, так
неудачно названный, Бенедетто? Вы так и не старались напасть на его след, не
пытались узнать, что с ним сталось?
- Никогда. Если бы я даже знал, где он, я не старался бы увидеть его, а бежал
бы от него, как от чудовища. Нет, к счастью, я никогда ни от кого ничего о нем
не слыхал; надеюсь, что его нет в живых.
- Не надейтесь, Бертуччо, - сказал граф. - Злодеи так не умирают: господь
охраняет их, чтобы сделать орудием своего отмщения.
- Пусть так, - сказал Бертуччо. - Я только молю бога, чтобы мне не привелось
с ним встретиться. Теперь, - продолжал, опуская голову, управляющий, - вы
знаете все, ваше сиятельство; на земле вы мой судья, как господь - на небе;
не скажете ли вы мне что-нибудь в утешение?
- Да, вы правы, и я могу повторить то, что сказал бы вам аббат Бузони; этот
Вильфор, на которого вы подняли руку, заслуживал возмездия за свой поступок с
вами, и, может быть, еще кое за что. Если Бенедетто жив, то он послужит, как я
вам уже сказал, орудием божьей кары, а потом и сам понесет наказание. Вы же,
собственно говоря, можете упрекнуть себя только в одном: спросите себя,
почему, спасши этого ребенка от смерти, вы не возвратили его матери; вот в
чем ваша вина, Бертуччо.
- Да, ваше сиятельство, в этом я виновен, я поступил малодушно. Когда я вернул
ребенку жизнь, мне оставалось только, как вы говорите, отдать его матери. Но
для этого мне нужно было собрать кое-какие сведения, обратить на себя
внимание, может быть, выдать себя. Мне не хотелось умирать, меня привязывали
к жизни моя невестка, мое врожденное самолюбие корсиканца, который хочет
мстить победоносно и до конца, и, наконец, я просто любил жизнь. Я не так
храбр, как мой несчастный брат!
Бертуччо закрыл лицо руками, а Монте-Кристо вперил в него долгий, загадочный
взгляд.
Потом, после минутного молчания, которому время и место придавали еще больше
торжественности, граф сказал с непривычной для него печалью в голосе:
- Чтобы достойно окончить нашу беседу, последнюю по поводу всех этих событий,
Бертуччо, запомните мои слова, которые я часто слышал от аббата Бузони:
"От всякой беды есть два лекарства - время и молчание". А теперь я
хочу пройтись по саду То, что тягостно для вас, участника ужасных событий,
вызовет во мне скорее приятные ощущения и удвоит для меня ценность этого
поместья. Видите ли, Бертуччо, деревья милы только тем, что дают тень, а самая
тень мила лишь потому, что вызывает грезы и мечты. Вот я приобрел сад,
считая, что покупаю лишь огороженное место, - а это огороженное место вдруг
оказывается садом, в котором бродят привидения, не предусмотренные контрактом.
А я любитель привидений, я никогда не слыхал, чтобы мертвецы за шесть тысяч
лет наделали столько зла, сколько его делают живые за один день. Возвращайтесь
домой, Бертуччо, и спите спокойно. Если в последний час ваш духовник будет к
вам не так милосерд, как аббат Бузони, позовите меня, если я еще буду жив, и я
найду слова, которые тихо убаюкают вашу душу, когда она будет готовиться в
трудный путь, который зовется вечностью.
Бертуччо почтительно склонился перед графом и, тяжело вздохнув, удалился.
Монте-Кристо остался один; он сделал несколько шагов.
- Здесь, около этого платана, могила, куда был положен младенец, прошептал
он, - там - калитка, через которую входили в сад; в том углу потайная лестница,
ведущая в спальню. Не думаю, чтобы требовалось заносить все это в записную
книжку, потому что у меня здесь перед глазами, под ногами вокруг - рельефный
живой план.
И граф, еще раз обойдя сад, направился к карсте Бертуччо, видя его
задумчивость, молча сел рядом с кучером.
Карета покатила в Париж.
В тот же вечер, вернувшись в свой дом на Елисейских Полях, граф Монте-Кристо
обошел все помещение, как мог бы это сделать человек, знакомый с ним уже многие
годы; и хотя он шел впереди других, он ни разу не ошибся дверью и не направился
по такой лестнице или коридору, которые не привели бы его прямо туда, куда
он хотел попасть. Али сопровождал его в этом ночном обходе. Граф отдал
Бертуччо кое-какие распоряжения, касавшиеся украшения или назначения комнат, и,
взглянув на часы, сказал внимательно слушавшему нубийцу:
- Уже половина двенадцатого. Гайде должна скоро приехать. Предупреждены ли
французские служанки?
Али показал рукой на половину, предназначенную для прекрасной албанки; она
была так тщательно скрыта, что, если завесить дверь ковром, можно было обойти
весь дом и не догадаться, что там есть еще гостиная и две жилые комнаты; Али,
как мы уже сказали, показал рукой на эту дверь, поднял три пальца левой руки и,
положив голову на ладонь этой руки, закрыл глаза, изображая сон.
- Понимаю, - сказал Монте-Кристо, привыкший к такому способу разговора, - все
три дожидаются ее и спальне, не так ли?
- Да, - кивнул Али.
- Госпожа будет утомлена сегодня, - продолжал Монте-Кристо, - и, должно
быть, сразу захочет лечь; не надо ни о чем с ней разговаривать; служанки
француженки должны только приветствовать свою новую госпожу и удалиться;
последи, чтобы служанка гречанка не общалась с француженками.
Али поклонился.
Вскоре послышался голос, зовущий привратника; ворота распахнулись, в аллею
въехал экипаж и остановился у крыльца.
Граф сошел вниз; дверца кареты была уже открыта; он подал руку молодой
девушке, закутанной с головы до ног в шелковую зеленую накидку, сплошь
расшитую золотом.
Девушка взяла протянутую ей руку, любовно и почтительно поцеловала ее и произнесла
несколько ласковых слов, на которые граф отвечал с нежной серьезностью на том
звучном языке, который старик Гомер вложил в уста своих богов.
Затем, предшествуемая Али, несшим розовую восковую свечу, девушка та самая
красавица албанка, что была спутницей Монте-Кристо в Италии, прошла на свою
половину, после чего граф удалился к себе.
В половине первого в доме погасли все огни, и можно было подумать, что все
мирно спят.
|