XVII. КАМЕРА
АББАТА
Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг
конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него едва можно
было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плитами; подняв одну из
них, в самом темном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел
Дантес.
Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал оглядываться по
сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего необыкновенного.
- Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас остается еще
несколько часов.
Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с
такой точностью.
- Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в мое окно, и
на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я определяю время
вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а
солнце и земля всегда работают исправно.
Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встает из-за гор
и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не
земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил,
казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его собеседника ему чудились
тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он
видел еще мальчиком во время путешествия в Гузерат и Голконду.
- Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
Аббат подошел к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук,
вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно просторное
углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил
Дантесу.
- Что же вам показать сперва? - спросил он.
- Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папируса. Свитки
состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в
восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочел
несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть
по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык.
- Видите, тут все; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят
восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я
когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдется типограф, который
отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
- Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья,
которыми написана эта книга.
- Вот, смотрите, - сказал Фариа.
И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюйма; к ней
при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный чернилами; он был
заострен и расщеплен, как обыкновенное перо.
Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так
хорошо очинено.
- Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я сделал и
его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
Ножик резал, как бритва, а нож имел еще то преимущество, что мог служить и
ножом и кинжалом.
Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в
марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные дикарями и
привезенные с южных островов капитанами дальнего плавания.
- Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я их делаю;
я изготовляю их по мере надобности.
- Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хватило дней на
всю эту работу.
- Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
- По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
- Нет; но бог дал человеку ум, который возмещяет несовершенство чувств; я
создал себе освещение.
- Каким образом?
- От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и извлекаю
чистое сало; вот мой светильник.
И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в
торжественные дни.
- А огонь?
- Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
- А спички?
- Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали.
Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный упорством
и силою этого ума.
- Это еще не все, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои сокровища
в одно место. Закроем этот тайник.
Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и растер ее
ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел к кровати и
отодвинул ее.
За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом
отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал
ее; она могла выдержать любую тяжесть.
- Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? - спросил Дантес.
- Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздергивал в
продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня перевели сюда, я
ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу.
- И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
- Я их зашивал.
- Чем?
- Вот этой иглой.
И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с
продетой в нее ниткой.
- Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить решетку и
бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его еще
расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний
двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай,
если бы, как я вам уже говорил, представилась возможность непредвиденного
побега.
Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула
новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобретательный, ученый,
разберется в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано
тьмою.
- О чем вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса
за высшую степень восхищения.
- Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели.
Что совершили бы вы на свободе!
- Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье
раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв,
его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных
направлениях; они столкнулись на узком пространстве, - а вы знаете, из
столкновения тут рождается электричество, из электричества молния, из молнии -
свет.
- Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим невежеством. -
Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое счастье быть
таким ученым, как вы!
Аббат улыбнулся.
- Но вы еще о чем-то думали?
- Да.
- Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне рассказали свою
жизнь, а моей но знаете.
- Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных событий.
- Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, которого я
ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не богохульствовать,
убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди.
- Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам
приписывают?
- Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью
моего отца и Мерседес.
- Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место.
- Расскажите мне вашу историю.
И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась
путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал про свой
последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с
ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с
отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное
заключение в здании суда и, наконец, окончательное заточение в замке Иф.
Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме.
Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
- В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о которой я вам
уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной
натурой, человек сторонится преступления Но цивилизация сообщила нам
искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас
доброе начало и приводят ко злу. Отсюда по пожиже: если хочешь найти
преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло принести пользу.
Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
- Да никому. Я так мало значил.
- Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни философии На
свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему
преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает
король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец
наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти тысяча двести ливров - его
цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов
Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя
мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах
Декарта. Чем ближе к верхней ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая
спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки
равновесия Итак, вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном
"Фараона"?
- Да.
- Вы хотели жениться на красивой девушке?
- Да.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном
"Фараона". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на
Мерседес. Отвечайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко
всем загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном
"Фараона"?
- Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать
начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину
не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался.
- Ага! Как его звали?
- Данглар.
- Кем он был на корабле?
- Бухгалтером.
- Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
- Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие
неточности.
- Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном
Леклером?
- Нет; мы были одни.
- Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
- Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар проходил
мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне пакет для маршала.
- Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на
острове Эльба?
- Никого.
- Там вам вручили письмо?
- Да, маршал вручил.
- Что вы с ним сделали?
- Положил в бумажник.
- Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом
мог поместиться в кармане моряка.
- Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
- Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумажник?
- Да.
- От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
- У меня в руках.
- Когда вы поднимались на "Фараон", любой мот видеть, что у вас в
руках письмо?
- Да.
- И Данглар мог видеть?
- Да, и Данглар мог видеть.
- Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был
написан донос?
- О, да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою память.
- Повторите его мне.
Дантес задумался.
- Вот он, слово в слово:
"Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора,
что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем
сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо
к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. В
случае его ареста письмо будет найдено при нем или у его отца, или в его каюте
на "Фараоне".
Аббат пожал плечами.
- Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы сразу не
догадались.
- Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
- Какой был почерк у Данглара?
- Очень красивый и четкий, с наклоном вправо.
- А каким почерком был написан донос?
- С наклоном влево.
Аббат улыбнулся.
- Измененным!
- Почерк настолько твердый, что едва ли он был изменен.
- Постойте, - сказал аббат.
Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал
левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
- Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
- Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - продолжал
аббат.
- Какое?
- Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга.
- Все-то вы изучили!.. Все знаете!
- Будем продолжать.
- Да, да.
- Перейдем ко второму вопросу.
- Я слушаю вас.
- Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
- Да, одному молодому человеку, который любил ее.
- Его имя?
- Фернан.
- Имя испанское.
- Он каталанец.
- Считаете ли вы, что он мог написать донос?
- Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
- Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
- Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
- Вы никому их не рассказывали?
-
Никому.
- Даже невесте?
- Даже ей.
- Так это Данглар.
- Теперь я в этом уверен.
- Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
- Нет... Да... Вспомнил!
- Что?
- За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке старика Памфила.
Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущен.
- Их было только двое?
- Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый! он-то, верно, и
познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... постойте...
Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница,
лежала бумага, перья. (Дантес провел рукою по лбу.) О! Подлецы, подлецы!
- Хотите знать еще что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
- Да, да, вы так все разбираете, так ясно все видите. Я хочу знать, почему
меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
- Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и загадочны, в
них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов - это было
просто детской игрой, а теперь вам придется дать мне самые точные показания.
- Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам.
- Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или
следователь?
- Помощник.
- Молодой, старый?
- Молодой, лет двадцати семи.
- Так, еще не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как он с вами
обращался?
- Скорее ласково, нежели строго.
- Вы все ему рассказали?
- Все.
- Обращение его менялось во время допроса?
-
На одно мгновение, когда он прочел письмо, служившее уликой против меня, он,
казалось, был потрясен моим несчастьем.
- Вашим несчастьем?
- Да.
- И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
- Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
- Какое именно?
- Он сжег единственную улику, которая могла мне повредить.
- Которую? Донос?
- Нет, письмо.
- Вы уверены в этом?
- Это произошло на моих глазах.
- Тут что-то не то. Сдается мне, что этот помощник прокурора более низкий
негодяй, чем можно предположить.
- Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир населен
только тиграми и крокодилами.
- Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
- Пожалуйста, будем продолжать!
- Извольте Вы говорите, он сжег письмо?
- Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я
уничтожаю ее.
- Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
- Вы думаете?
- Я уверен. К кому было письмо?
- К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, помер тринадцать.
- Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том,
чтобы это письмо исчезло?
- Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для моей же
пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клятву, что я
никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
- Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе
бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время революции. А как
звали вашего помощника прокурора?
- Де Вильфор.
Аббат расхохотался.
Дантес посмотрел на него с изумлением.
- Что с вами? - сказал он.
- Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
- Вижу.
- Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик!
И он был ласков с вами?
- Да.
- Этот достойный человек сжег, уничтожил письмо?
- Да.
- Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не
произнесете имени Нуартье?
- Да.
- А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот
Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне
которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так
ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за голову.
- Его отец! Его отец! - вскричал он.
- Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; все, что прежде казалось ему
темным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время
допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи,
который не грозил, а, казалось, умолял, - все пришло ему на память. Он
закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вел из
камеры аббата в его темницу.
- Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать все это!
И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришел
тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и искаженным лицом,
неподвижный и безмолвный, как статуя.
В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное
решение и поклялся страшной клятвой.
Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фариа,
который после ухода тюремщика пришел пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание
сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старому узнику некоторые
привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по
воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришел звать своего молодого
товарища разделить с ним хлеб и вино.
Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее выражение, но
в глазах были жестокость и твердость, свидетельствовавшие о том, что в юноше
созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.
- Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о словах,
сказанных мною.
- Почему? - спросил Дантес.
- Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, жажду
мщения.
Дантес улыбнулся.
- Поговорим о другом, - сказал он.
Аббат еще раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, уступая просьбе
Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником,
много перенесшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна,
но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих
страданиях.
Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям,
ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предметов, ему
неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавателям в полуночных
широтах, открывали ему новые просторы, освещенные фантастическими отблесками.
Он понял, какое счастье для просвещенного человека сопутствовать этому
возвышенному уму на высотах нравственных, философских и социальных идей, где он
привык парить.
- Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, хотя бы для
того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочитаете уединение
обществу такого необразованного и ничтожного товарища, как я, Если вы
согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить больше о побеге.
Аббат улыбнулся.
- Увы, дитя мое, - сказал он, - знание человеческое весьма ограничено, и когда
я научу вас математике, физике, истории и трем-четырем живым языкам, на которых
я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам
в какие-нибудь два года.
- Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
- В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит знать;
есть знающие и есть ученые, - одних создает память, других - философия.
- А разве нельзя научиться философии?
- Философии не научаются; философия есть сочетание приобретенных знаний и
высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако, на которое
ступил Христос, возносясь на небо.
- Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хочется
поскорее начать, я жажду знания.
- Всему! - отвечал аббат.
В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить
его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и необыкновенной
понятливостью; математический склад его ума помогал ему усваивать все путем
исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств,
сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кроме того, он уже знал итальянский
язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на
Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через
полгода начал уже говорить по-испански, поанглийски и по-немецки.
Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому
ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во всяком случае он,
как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро
и содержательно. Через год это был другой человек.
Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляемое ему
обществом Дантеса, старик с каждым днем становился мрачнее. Казалось, какая-то
неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глубокую задумчивость,
тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по
камере.
Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
- Если бы не часовой!
- Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читавший мысли
аббата, словно его череп был из стекла.
- Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
- Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту
самосохранения, для самозащиты.
- Все равно, я не могу.
- Однако вы думаете об этом?
- Неустанно, - прошептал аббат.
- И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
- Нашел, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух.
- Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твердостью, испугавшей аббата.
- Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не стал
отвечать.
Прошло три месяца.
- Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпрямил.
- Дадите честное слово, что убьете часового только в случае крайней необходимости?
- Даю честное слово.
- Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
- А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
- Не меньше года.
- И можно приняться за работу?
- Хоть сейчас.
- Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
- По-вашему, потеряли?
- Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
- Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы еще один из
лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
И аббат показал Дантесу сделанный им чертеж; то был план его камеры, камеры
Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода ответвлялся
боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот боковой ход
кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось сделать широкую
выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих пол галереи: в нужную
минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он провалится в выемку;
оглушенный падением, он не в силах будет защищаться, и в этот миг Дантес
кинется на него, свяжет, заткнет ему рот, и оба узника, выбравшись через окно
галереи, спустятся по наружной стене при помощи веревочной лестницы и убегут.
Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был так
прост, что непременно должен был удаться.
В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем более
усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому, отвечал
заветному желанию каждого из них.
Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены были
возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они научились уже
издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не застали врасплох.
Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила старый, они выкидывали ее
понемногу и с невероятными предосторожностями в окно камеры Дантеса или
Фариа; ее тщательно измельчали в порошок, и ночной ветер уносил ее.
Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревянным
рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним то на
одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех великих
людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный след,
называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принадлежавший к
высшему обществу, в обращении своем сохранял какую-то грустную величавость;
Дантес благодаря врожденной переимчивости сумел усвоить изящную учтивость,
которой ему недоставало, и аристократические манеры, приобретаемые обычно
только в общении с высшими классами или в обществе просвещенных людей.
Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана выемка;
можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперед; и узники,
вынужденные для успешности побега ждать темной и безлунной ночи, боялись
одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплется под ногами
солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подставили подпорку, которую
нашли в фундаменте.
Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа,
остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для
укрепления веревочной лестницы, зовет его испуганным голосом. Дантес поспешил к
нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту, с судорожно
стиснутыми руками.
- Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
- Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окруженные синевой,
на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук долото.
- Что случилось? - воскликнул он.
- Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть может,
смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испытал это за год
до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни, я назову вам его;
бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она полая, в ней вы найдете пузырек с
красным настоем. Принесите его сюда... или, нет, нет, постойте! Меня могут
застать здесь; помогите мне дотащиться к себе, пока у меня есть еще силы.
Кто знает, что может случиться и сколько времени продолжится припадок.
Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на страшное несчастье,
обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного аббата; с
неимоверными усилиями он довел больного до его камеры и уложил в постель.
- Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как будто он только что вышел
из холодной воды. Припадок сейчас начнется, я буду в каталепсии; может быть,
буду лежать без движения, не издавая ни единого стона, а может быть, на губах
выступит пена, я буду корчиться и кричать. Сделайте так, чтобы не было слышно
моих криков; это самое важное; иначе меня, чего доброго, переведут в другую
камеру, и нас разлучат навеки. Когда вы увидите, что я застыл, окостенел,
словом, все равно что мертвец, тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне
зубы ножом и влейте в рот десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
- Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
- Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не успел
даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и мрачная, как
морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щеки побагровели; он бился,
рычал, на губах выступила пена. Исполняя его приказание, Дантес зажал ему рот
одеялом. Так продолжалось два часа. Наконец, бесчувственный, как камень,
холодный и бледный, как мрамор, беспомощный, как растоптанная былинка, он
забился в последних судорогах, потом вытянулся на постели и остался недвижим.
Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем телом и оледенит самое
сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайшими усилиями
разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять капель красного настоя и
стал ждать.
Прошел час, старик не шевелился Дантес испугался, что ждал слишком долго, и
смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец, легкая краска
показалась на щеках; в глазах, все время остававшихся открытыми и пустыми,
мелькнуло сознание; легкий вздох вылетел из уст; старик пошевелился.
- Спасен! Спасен! - закричал Дантес.
Больной еще не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к двери. Дантес
насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а Дантесу было не
до того, чтобы следить за временем.
Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился в своей камере.
Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда, увидал
узника сидящим на постели.
Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес, терзаемый
беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень, воротился в
камеру аббата.
Аббат пришел в чувство, но еще лежал пластом, совершенно обессиленный.
- Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
- Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
- Нет; но все готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
Краска негодования залила щеки Дантеса.
- Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я на это
способен?
- Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, разбит,
уничтожен!
- Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле постели
аббата и беря его за руки.
Аббат покачал головой.
- Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался полчаса, после чего мне
захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я не могу
пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяжелая, что
указывает на кровоизлияние в мозг. При третьем припадке меня разобьет
паралич или я сразу умру.
- Нет, нет, успокойтесь, вы не умрете; третий припадок, если и будет, застанет
вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и даже лучше; ведь у
нас будет все необходимое.
- Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте себя; этот припадок осудил
меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
- Так что ж? Мы подождем неделю, месяц, два месяца, если нужно; тем временем
силы воротятся к вам; все готово к нашему побегу; мы можем сами выбрать день и
час. Как только вы почувствуете, что можете плавать, мы тотчас же бежим.
- Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука парализована, и не на
один день, а навсегда. Поднимите ее, и вы увидите, как она тяжела.
Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
- Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне, я знаю, что
говорю. С первого приступа моей болезни я не переставал думать о ней. Я
ждал ее, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при третьем
припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя, а это не кто иной,
как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
- Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич ваш не помешает нам: я
возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
- Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы должны
знать, что человек с такой ношей недалеко уплывет в море. Бросьте обольщать
себя пустыми надеждами, которым не верит даже ваше доброе сердце. Я
останусь здесь, пока не пробьет час моего освобождения, час смерти. А вы
спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны; не считайтесь со мной, я
возвращаю вам ваше честное слово.
- Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
Он встал и торжественно простер руку над стариком:
- Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и
безыскусственного, и на лице его, одушевленном самой чистой преданностью,
прочел искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
- Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
И он протянул Эдмону руку.
- Быть может, ваша бескорыстная преданность будет вознаграждена, сказал он,
- но так как я не могу, а вы не хотите уйти отсюда, то нам надо заложить ход
под галереей. Часовой может обратить внимание на гулкое место и позвать
надзирателя; тогда все откроется, и нас разлучат. Ступайте, займитесь этим
делом, в котором, к сожалению, я уже не могу вам помочь. Употребите на это
всю ночь, если нужно, и возвращайтесь завтра утром после обхода. Мне нужно
сказать вам нечто очень важное.
Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно и
почтительно вышел от своего старого Друга.
|
