XXVII
Лукашка,
перед уборкой винограда, верхом заехал к Оленину. Он еще более смотрел молодцом,
чем обыкновенно.
– Ну,
что же ты, женишься? – спросил Оленин, весело встречая его.
Лукашка
не отвечал прямо.
– Вот
коня вашего променял за рекой! Уж и конь! Кабардинский лов-тавро[32]. Я охотник.
Они
осмотрели нового коня, проджигитовали по двору. Конь действительно был необыкновенно
хорош: гнедой, широкий и длинный мерин с глянцевитою шерстью, пушистым хвостом
и нежною, тонкою, породистою гривой и холкой. Он был сыт так, что на спине его только
спать ложись, как выразился Лукашка. Копыты, глаз, оскал – все это
было изящно и резко выражено, как бывает только у лошадей самой чистой крови.
Оленин не мог не любоваться конем. Он еще не встречал на Кавказе такого
красавца.
– А
езда-то, – говорил Лукашка, трепля его по шее. – Проезд
какой! А умный! Так и бегает за хозяином.
– Много
ли придачи дал? – спрашивал Оленин.
– Да
не считал, – улыбаясь, отвечал Лукашка. – От кунака достал.
– Чудо,
красавица лошадь! Что возьмешь за нее? – спросил Оленин.
– Давали
полтораста монетов, а вам так отдам, – сказал Лукашка весело. – Только
скажите, отдам. Расседлаю, и бери. Мне какого-нибудь давай служить.
– Нет,
ни за что.
– Ну,
так вот я вам пешкеш привез, – и Лукашка распоясался и снял
один из двух кинжалов, которые висели у него на ремне. – За рекой
достал.
– Ну,
спасибо.
– А
виноград матушка обещала сама принесть.
– Не
нужно, еще сочтемся. Ведь я не стану же давать тебе деньги за кинжал.
– Как
можно, – кунаки! Меня так-то за рекой Гирей-хан привел в саклю,
говорит: выбирай любое. Вот я эту шашку и взял. Такой у нас закон.
Они
вошли в хату и выпили.
– Что
ж, ты поживешь здесь? – спросил Оленин.
– Нет,
я проститься пришел. Меня теперь с кордона услали в сотню за Тереком. Нынче еду
с Назаром, с товарищем.
– А
свадьба когда же?
– Вот
скоро приеду, сговор будет, да и опять на службу, – неохотно отвечал
Лука.
– Как
же так, невесту не увидишь?
– Да
так же! Что на нее смотреть-то? Вы как в походе будете, спросите у нас в сотне
Лукашку Широкого. И кабанов там что! Я двух убил. Я вас свожу.
– Ну,
прощай! Спаси тебя Христос. Лукашка сел на коня и, не заехав к Марьянке,
выехал, джигитуя, на улицу, где уже ждал его Назарка.
– А
что? Не заедем? – спросил Назарка, подмигивая на ту сторону, где жила
Ямка.
– Вона! – сказал
Лукашка. – На, веди к ней коня, а коли я долго не приду, ты коню сена
дай. К утру все в сотне буду.
– Что,
юнкирь не подарил чего еще?
– Не!
Спасибо отдарил его кинжалом, а то коня было просить стал, – сказал
Лукашка, слезая с лошади и отдавая ее Назарке.
Под
самым окном Оленина шмыгнул он на двор и подошел к окну хозяйской хаты. Было уж
совсем темно. Марьянка в одной рубахе чесала косу, собираясь спать.
– Это
я, – прошептал казак.
Лицо
Марьянки было строго-равнодушно; но оно вдруг ожило, как только она услыхала
свое имя. Она подняла окно и испуганно и радостно высунулась в него.
– Чего?
Чего надо? – заговорила она.
– Отложи, – проговорил
Лукашка. – Пусти меня на минуточку. Уж как наскучило мне! Страсть! Он
в окно обнял ее голову и поцеловал.
– Право,
отложи.
– Что
говоришь пустое! Сказано, не пущу. Что ж, надолго?
Он не
отвечал и только целовал ее. И она не спрашивала больше.
– Вишь,
и обнять-то в окно не достанешь хорошенько, – сказал Лукашка.
– Марьянушка! – послышался
голос старухи. – С кем ты?
Лукашка
скинул шапку, чтобы по ней не приметили его, и присел под окно.
– Иди
скорей, – прошептала Марьяна.
– Лукашка
заходил, – отвечала она матери, – батяку спрашивал.
– Что
ж, пошли его сюда.
– Ушел,
говорит, некогда.
Действительно,
Лукашка быстрыми шагами, согнувшись, выбежал под окнами на двор и побежал к
Ямке; только один Оленин и видел его. Выпив чапуры две чихиря, они выехали с
Назаркой за станицу. Ночь была теплая, темная и тихая. Они ехали молча, только
слышались шаги коней. Лукашка запел было песню про казака Мингаля, но, не допев
первого стиха, затих и обратился к Назарке.
– Ведь
не пустила, – сказал он.
– О! – отозвался
Назарка. – Я знал, что не пустит. Что мне Ямка сказывала: юнкирь к
ним ходить стал. Дядя Ерошка хвастал, что он с юнкиря флинту за Марьянку взял.
– Брешет
он, черт! – сердито сказал Лукашка, – не такая девка. А то
я ему, старому черту, бока-то отомну. – И он запел свою любимую песню:
Из
села было Измайлова,
Из
любимого садочка сударева,
Там
ясен сокол из садичка вылетывал,
За
ним скоро выезживал млад охотничек,
Манил
он ясного сокола на праву руку:
«Поди,
поди, сокол, на праву руку,
За
тебя меня хочет православный царь
Казнить-вешать».
Ответ
держит ясен сокол:
«Не
умел ты меня держать в золотой клетке
И на
правой руке не умел держать,
Теперь
я полечу на сине море;
Убью
я себе белого лебедя,
Наклююся
я мяса сладкого, «лебедикого».
|