ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОШИБКА ГОСПОДА БОГА
1
– Стой! –
закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.
– Что
это на тебя напало? – недовольно спросил Малыш. – Тут воды уже нет,
можно ехать спокойно.
– Да, –
ответил Смок. – Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих
местах никто не зимует.
Собаки
тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще
пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную
снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с
берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку
Нордбеска.
– Первый
раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, – сказал Малыш, разглядывая почти
незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье
небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. – Может, они тут охотились
и давным-давно укатили со всеми своими пожитками.
Не
снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега,
посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.
– Нет, –
решил он наконец, – следы ведут в обоих направлениях, но в последний раз
ехали туда, вверх по ручью. Не знаю, что это за люди, но сейчас они наверняка
там. Больше тут никто не проезжал, пожалуй, с месяц. Почему они там застряли,
хотел бы я знать?
– А
я хотел бы знать, где мы сегодня остановимся на ночевку, – сказал Малыш,
уныло глядя на юго-запад: небо там уже темнело, сгущались вечерние сумерки.
– Пойдем
по этой тропе, по ручью, – предложил Смок. – Сухостоя и хвороста тут
сколько угодно. Можно сделать привал в любую минуту.
– Привал-то,
конечно, всегда можно сделать, но, если мы не хотим помереть с голоду, надо поторапливаться
и никуда не сворачивать.
– Мы,
наверно, что-нибудь найдем на этом ручье, – продолжал уговаривать Смок.
– Да
ты только погляди, у нас еды совсем не осталось! И собаки на что похожи! –
воскликнул Малыш. – Погляди только… Ну, да черт с ним, ладно! Все равно
будет по-твоему.
– Да
это нас и на один день не задержит, – уверял Смок. – Может, всего-то
надо какую-нибудь лишнюю милю пройти.
– И
из-за одной мили люди помирали, – возразил Малыш и с угрюмой покорностью
покачал головой. – Что ж, пошли искать себе лиха. Подымайтесь, эй вы,
хромоногие! Вставай! Эй, быстрей! Вставай!
Вожак
повиновался, и упряжка устало двинулась, увязая в рыхлом снегу.
– Стой! –
заорал Малыш. – Придется прокладывать тропу.
Смок
вытащил из нарт лыжи, прикрепил их к мокасинам и зашагал впереди, утаптывая и
приминая снег.
Это была
нелегкая работа. И собаки и люди уже много дней недоедали, и силы их были на исходе.
Они шли по руслу ручья, круто сбегавшего к реке, и с трудом одолевали тяжелый,
непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все тесней,
и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Отсвет долгих северных
сумерек не проникал за высокие каменные стены, и в ущелье было почти темно.
– Настоящая
западня, – сказал Малыш. – Точно лезешь в преисподнюю. Тут так и жди
беды.
Смок не
ответил; полчаса они молча пробивались вперед, и молчание снова нарушил Малыш.
– У
меня предчувствие, – проворчал он. – Да, да, у меня предчувствие.
Сказал бы я тебе, да ты слушать не станешь…
– Ну,
ну, валяй, – отозвался Смок.
– Так
вот, чует мое сердце, что мы здесь надолго застрянем. Наживем себе лиха,
проторчим целую вечность, да еще с хвостиком.
– А
что твое сердце чует насчет еды? – довольно нелюбезно осведомился
Смок. – У нас нет в запасе еды на целую вечность, да еще с хвостиком.
– Насчет
еды ничего не чует. Наверно, уж как-нибудь извернемся. Но одно я тебе прямо
скажу, Смок. Я готов съесть всех наших собак, но только не Быстрого. На
Быстрого у меня рука не поднимется. Я этого пса слишком уважаю.
– Рано
ты нос вешаешь! – насмешливо сказал Смок. – Мое сердце чует больше.
Оно чует, что собак есть не придется. Уж не знаю, на лосином мясе, на оленине
или на жареных рябчиках, а только мы тут даже раздобреем.
Малыш
фыркнул, не находя слов, чтобы выразить свое негодование, и они снова на время
умолкли.
– Вот
оно начинается, твое лихо, – сказал Смок, останавливаясь и пристально
глядя на что-то лежащее у тропы.
Малыш
оставил шест, подошел к товарищу и тоже стал разглядывать лежавшее на снегу
тело.
– Это
не голодный, – сказал Смок.
– Погляди
на его губы, – сказал Малыш.
– Совсем
закоченел, – сказал Смок и потянул мертвеца за руку; рука не согнулась, но
с нею приподнялось все тело.
– Если
его бросить оземь, он расколется на куски, – заметил Малыш.
Человек
лежал на боку, скованный морозом. Он не был засыпан снегом – значит, лежал
здесь недолго.
– Только
третьего дня снег сыпал вовсю, – сказал Малыш.
Смок
кивнул, нагнулся над мертвым телом и повернул его лицом вверх. Висок был
прострелен; Смок огляделся и кивком указал на валяющийся в снегу револьвер.
Через
сотню ярдов им попался еще один труп – он лежал ничком на тропе.
– Две
вещи совершенно очевидны, – сказал Смок. – Оба они толстые. Значит,
не голодали. И они не нашли золота, иначе не покончили бы самоубийством.
– Да
еще самоубийство ли это, – возразил Малыш.
– Несомненно.
Тут только одни следы – их собственные, и у обоих виден ожог от пороха. –
Смок оттащил второй труп в сторону и носком мокасина подкинул револьвер,
вдавленный в снег тяжестью упавшего тела. – Вот и у этого револьвер под
боком. Говорил я, что мы тут что-нибудь найдем.
– Видно,
все находки еще впереди. С чего бы этим сытым парням пускать себе пулю в лоб?
– Когда
уж мы это узнаем, так будем знать и все беды, какие ты чуял,
– ответил
Смок. – Пойдем дальше. Смеркается.
Было уже
совсем темно, когда лыжа Смока вдруг зацепилась за неподвижное мертвое тело и
он свалился поперек нарт, на которых лежал еще один покойник. А когда он
отряхнулся от снега, насыпавшегося за шиворот, и чиркнул спичкой, они с Малышом
увидели третьего покойника, завернутого в одеяла, – он лежал возле
наполовину вырытой могилы. И прежде чем спичка погасла, они заметили еще пять
или шесть могил.
– Бр-р, –
содрогнулся Малыш. – Лагерь самоубийц. А какие сытые. Наверно, там все
перемерли.
– Нет…
вот посмотри. – Смок показал на мерцающий в отдалении слабый
огонек. – А вон еще огонь… и еще. Пошли. Прибавь-ка шагу.
Больше трупов
им не попадалось, и через несколько минут плотно укатанная тропа привела их в
лагерь.
– Да
это прямо город, – прошептал Малыш. – Хижин двадцать, не меньше. И ни
одной собаки. Вот занятно!
– Теперь
я знаю! – взволнованно и тоже шепотом ответил Смок. – Это люди Лоры
Сибли. Разве ты не помнишь? Они приплыли осенью по Юкону на «Порт-Таунсенде».
Прошли мимо Доусона без остановки. Должно быть высадились прямо у этого ручья.
– Ну
да. Припоминаю. Они мормоны.
– Нет,
вегетарианцы. – Смок усмехнулся в темноте. – Не едят мяса и не ездят
на собаках.
– Мормоны,
вегетарианцы – один черт. У всех у них мозги набекрень. И всегда их на золото тянет.
Эта самая Лора Сибли обещала привести их на такое место, где они разом станут
миллионерами.
– Правильно.
Она у них пророчица – ее посещают видения и всякое такое. А я думал, что они
двинулись вверх по Норденсджолду.
– Тсс!
Слушай!
В
темноте Малыш предостерегающе дотронулся рукой до груди Смока, и оба
прислушались: низкий протяжный стон донесся от одной из хижин. И, прежде чем он
замер, его подхватили в другой хижине, в третьей… казалось, это рвется наружу
беспредельное человеческое горе. От этих стенаний мороз продирал по коже.
– Бр-р, –
содрогнулся Малыш. – Прямо жуть берет. Пойдем поглядим, что с ними
стряслось.
Смок
подошел к освещенной хижине и постучал. «Войдите!» – со стоном отозвался голос
за дверью, и они с Малышом вошли. Это был самый обыкновенный сруб, бревенчатые
стены проконопачены мхом, земляной пол усыпан опилками и стружками. При свете
керосиновой лампы можно было разглядеть четыре койки; на трех койках лежали
люди, они перестали стонать и уставились на вошедших.
– Что
у вас тут? – спросил Смок одного из лежащих; даже под одеялами видно было,
какие широкие плечи и большое, сильное тело у этого человека, но глаза у него
были страдальческие и щеки ввалились. – Оспа, что ли?
Вместо
ответа человек показал на свой рот, с усилием растянул вспухшие, почернелые
губы, и Смок невольно отшатнулся.
– Цинга, –
негромко сказал он Малышу, и больной кивком подтвердил диагноз.
– Еды
хватает? – спросил Малыш.
– Ага, –
отозвался человек с другой койки. – Можете взять. Еды полно. В соседнем
доме никого нет. Кладовая рядом. Идите и берите.
2
Во всех
хижинах, которые они обошли за этот вечер, оказалось то же самое. Цингой был
поражен весь лагерь. Среди его жителей было десять или двенадцать женщин, но
Смок с Малышом увидели далеко не всех. Вначале здесь было девяносто три
человека. Но десять умерли, и еще двое недавно исчезли. Смок рассказал, как они
с Малышом нашли двух самоубийц совсем неподалеку отсюда, и выразил удивление,
что никто из лагеря не пошел на поиски. Больше всего его и Малыша поражала
беспомощность этих людей. В хижинах была грязь, мусор, дощатые столы заставлены
немытой посудой. Никто и не думал помочь друг другу. В каждой хижине были свои
несчастья, нимало не трогавшие соседей, и никто уже не давал себе труда
хоронить умерших.
– Прямо
понять не могу, – признался Малышу Смок. – Встречал я лодырей и
бездельников, но не столько сразу! Слыхал, что они говорят? Никто и пальцем не
шевельнул за все это время. Пари держу, они тут и не умываются. Не удивительно,
что у них цинга.
– Но
откуда у вегетарианцев цинга? – возразил Малыш. – Всегда говорят, что
цинга косит тех, кто питается мясом, солониной. А эти вообще мяса не едят – ни соленого,
ни сырого, ни жареного, никакого.
Смок
покачал головой.
– Знаю.
Цингу и лечат овощами. Никакие лекарства не помогают. Овощи, особенно
картошка, – вот единственное средство. Но не забывай, Малыш, тут перед
нами не теория, а факты: эти травоядные все поголовно больны цингой.
– Значит,
она заразная.
– Нет,
это доктора точно знают. Цинга передается не бациллами. Заразиться ею нельзя.
Она сама возникает в организме. От истощения, что ли, от плохого состава крови.
Не в том дело, что они что-то подхватили, а в том, что им чего-то не хватает.
Цингой заболевают оттого, что недостает каких-то веществ в крови, и эти
вещества находятся не в склянках и порошках, а в овощах и зелени.
– Но
ведь эти, здешние, только зелень и едят, – возразил Малыш. – У них
тут всякой травы сколько угодно. Нет, ты все путаешь, Смок. Это ты разводишь
теорию, а факты ее разбивают вдребезги. Цинга – штука заразная, потому они все
ее и подхватили и гниют заживо. И мы с тобой заразимся, если будем тут
болтаться. Бр-р! Так вот и кажется, что эти самые букашки заползают в меня.
Смок
только фыркнул и постучал в дверь следующей хижины.
– Наверно,
и тут то же самое, – сказал он. – Входи. Надо разобраться как
следует.
– Что
вам нужно? – резко спросил женский голос.
– Видеть
вас, – ответил Смок.
– Кто
вы такие?
– Два
доктора из Доусона, – выпалил Малыш и тут же за свое легкомыслие получил
от Смока тумак под ребра.
– Никакие
доктора нам не нужны, – наотрез заявила женщина, голос ее прервался от
боли и злости. – Уходите. До свидания. Мы в докторов не верим.
Смок
отодвинул щеколду, толкнул дверь, вошел и вывернул фитиль в слабо горевшей
керосиновой лампе. Четыре женщины, лежавшие на койках, перестали стонать и
охать и уставились на непрошеных гостей. Две женщины были молодые, с исхудалыми
лицами, третья – пожилая и очень полная, четвертая, которую Смок сразу признал
по голосу, была до того худа, что он не верил своим глазам, – таких живых
скелетов он еще не видывал. Он сразу понял, что это и есть Лора Сибли, известная
пророчица и ясновидящая, затеявшая в Лос-Анджелесе экспедицию; она-то и привела
их всех сюда, на Нордбеску, в этот лагерь смерти. Разговор получился весьма
недружелюбный. Лора Сибли не признавала докторов. И в придачу ко всем своим
испытаниям она почти утратила веру в самое себя.
– Почему
вы не послали за помощью? – спросил Смок, когда она умолкла, утомленная,
задохнувшись после первой же своей тирады. – Есть большой лагерь на реке
Стюарт, и до Доусона всего восемнадцать дней пути.
– А
почему Эймос Уэнтворт не пошел? – крикнула она с истерической злостью.
– Я
не знаком с этим джентльменом, – ответил Смок. – Чем он занимается?
– Ничем.
Но он один из всех нас не заболел цингой. А почему не заболел? Я могу вам
сказать. Нет, не скажу… – И она плотно сжала тонкие губы; она была худа до
прозрачности. Смоку даже казалось, будто сквозь кожу видны ее зубы до самых
корней. – Да если бы он и пошел, что толку? Я же знаю. Я не дура. Наши
кладовые полны всяких фруктовых соков и консервированных овощей. Ни один лагерь
во всей Аляске не вооружен так, как мы, для борьбы с цингой. У нас есть всякие
овощи, фрукты, орехи, какие только изготовляются в сушеном виде и в консервах,
и всего этого сколько угодно.
– Вот
ты и попался, Смок! – с торжеством воскликнул Малыш. – Тут тоже факт,
а не теория. Говоришь, лечение овощами? Вот они, овощи, а как же насчет
лечения?
– Не
понимаю, в чем дело, – признался Смок. – И ведь во всей Аляске
другого такого лагеря не найти. Видал я цингу – попадались два три случая то
тут, то там, – но никогда не видел, чтобы лагерь был охвачен цингой, да
еще такой свирепой. Ничего нельзя понять, Малыш. Мы должны для них сделать все,
что можно, но сперва надо позаботиться о ночлеге и о собаках. Мы навестим вас
утром, э-э… миссис Сибли.
– Мисс
Сибли, – оскорбленно поправила она. – И вот что, молодой человек:
если вы сунетесь сюда с вашими дурацкими лекарствами, я всажу в вас хороший
заряд дроби.
– Ну
и ведьма же эта пророчица! – смеялся Смок, когда они ощупью пробирались в
темноте к пустующей хижине рядом с той, откуда они начали свой обход.
Видно
было, что здесь до недавнего времени жили два человека, и друзья невольно
спрашивали себя, не те ли самоубийцы, которых они нашли на дороге. Они
осмотрели кладовую и обнаружили великое множество припасов – в банках, в
порошке, консервированных, сушеных, сгущенных.
– Как
же, спрашивается, они ухитрились заполучить цингу? – воскликнул Малыш,
широким жестом указывая на пакетики с яичным порошком и итальянскими
грибами. – Ты погляди! Только погляди! – Он потрясал банками с
томатом, с кукурузой и фаршированными маслинами. – И сама приводчица тоже
подхватила цингу. Как это понять?
– Пророчица, –
поправил Смок.
– Приводчица, –
упрямо повторял Малыш. – Кто их привел в эту дыру, не она, что ли?
3
На
другое утро, когда было уже светло, Смок столкнулся на улице с человеком,
тащившим тяжело груженные сучьями и хворостом сани. Низенький, опрятный и
подвижной, этот человек шагал бодро, быстро, хотя сани были тяжелые. Смок
тотчас проникся неприязнью к нему.
– Что
с вами? – спросил он.
– Ничего, –
ответил низенький.
– Знаю, –
сказал Смок. – Потому и спрашиваю. Вы Эймос Уэнтворт. Любопытно, как это
получилось, что вы один их всех не заболели цингой?
– Потому
что я не лежал на боку, – быстро ответил тот. – Они бы тоже не
заболели, если бы не сидели взаперти и хоть что-то делали. А они чем
занимались? Ворчали, и жаловались, и ругали холод, долгую ночь, тяжелую жизнь,
работу, болезни и все на свете. Они валялись в постели, пока не распухли так,
что уже не могут подняться, вот и все. Посмотрите на меня. Я работал. Войдите
ко мне в хижину.
Смок
последовал за ним.
– Поглядите
вокруг. Дом как игрушечка, а? То-то! Чистота, порядок. Я бы и опилки со стружками
вымел, да они нужны для тепла. Но они у меня чистые. А поглядели бы вы, что у
других на полу делается. Прямо как в хлеву. Я еще ни разу не ел с немытой
тарелки. Нет, сэр. А для этого надо работать, и я работал – не заболел цингой.
Намотайте себе это на ус.
– Вы
попали в самую точку, – признался Смок. – Но тут у вас, я вижу,
только одна койка. Почему это вы в грустном одиночестве?
– Потому
что мне так больше нравится. Проще убирать за одним, чем за двумя, только и
всего. Тут все лодыри и лежебоки. Неужели я стал бы терпеть такого в доме? Не
диво, что у них началась цинга.
Все это
звучало очень убедительно, но Смок не мог преодолеть неприязни к своему
собеседнику.
– А
почему Лора Сибли так на вас сердита? – спросил он вдруг.
Эймос
Уэнтворт быстро взглянул на Смока.
– Лора
Сибли чудачка, – ответил он. – Все мы чудаки, если хотите знать. Но
избави меня Боже от чудака, который тарелки за собой не вымоет, а они все
такие.
Несколько
минут спустя Смок разговаривал с Лорой Сибли. Опираясь на палки, она проковыляла
мимо его хижины и остановилась передохнуть.
– Почему
это вы так сердиты на Уэнтворта? – вдруг спросил он ни с того ни с сего.
Этот
внезапный вопрос застал ее врасплох. Зеленые глаза ее вспыхнули, худое,
изнуренное лицо исказилось от бешенства, распухшие, почерневшие губы кривились,
готовые произнести самые резкие, необдуманные слова. Но только какие-то
бессвязные, нечленораздельные звуки сорвались с этих губ, и тотчас страшным
усилием воли Лора Сибли овладела собой.
– Потому
что он здоров, – задыхаясь, выговорила она. – Потому что у него нет
цинги. Потому что он думает только о себе. Он пальцем не шевельнет, чтоб
кому-нибудь помочь. Бросил нас гнить заживо, и мы гнием заживо, а он хоть бы
раз принес нам ведро воды, вязанку хвороста! Такой негодяй! Но он еще дождется!
Да, да! Он еще дождется!
Все еще
с трудом переводя дух, она заковыляла дальше. Пять минут спустя Смок вышел кормить
собак и увидел, как она вошла в хижину Эймоса Уэнтворта.
– Что-то
тут неладно, Малыш, что-то неладно, – сказал он, мрачно качая головой,
когда его товарищ, перемыв посуду, вышел из дому выплеснуть помои.
– Ясное
дело, – весело ответил Малыш. – И нам с тобой тоже ее не миновать.
Вот увидишь.
– Я
не про цингу.
– А,
ты про приводчицу? Эта на все способна, она и мертвого ограбит. До чего же у
нее вид голодный, я таких сроду не видал!
4
– Мы
с тобой здоровы, потому что все время работаем, Малыш. И Уэнтворт поэтому
здоров. А остальные почти не двигались, и сам видишь, что из этого вышло.
Теперь мы пропишем этой хворой команде физический труд. Твое дело следить, чтоб
каждый получил свою порцию. Я тебя назначаю старшей сиделкой.
– Что-о-о? –
крикнул Малыш. – Меня? Нет уж, увольте!
– Не
уволю. И сам буду твоим помощником, потому что это дело нешуточное. Надо их
расшевелить. Прежде всего пускай похоронят мертвецов. Самых крепких определим в
похоронную команду; других, кто все-таки еще держится, – в команду
сборщиков топлива, ведь они тут валялись под одеялами, чтобы экономить дрова;
ну, а тех, кто послабее, – на работу полегче. Да, и хвойный отвар. Не
забыть бы. Аляскинские старожилы просто молятся на него. А эти про него и не
слыхивали.
– Ну,
нам несдобровать, – ухмыльнулся Малыш. – Первым делом в нас всадят
хорошую порцию свинца.
– А
вот с этого мы и начнем, – сказал Смок. – Пошли.
За час
они обшарили все двадцать с лишним хижин и отобрали у их обитателей все
патроны, все ружья, дробовики и револьверы до единого.
– Ну-ка,
болящие, – приговаривал Малыш, – выкладывайте ваши пушки и пистолеты.
Они нам пригодятся.
– А
вы кто? – осведомились в первой же хижине.
– Доктора
из Доусона, – ответил Малыш. – Как скажем, так и делайте. Ну-ну,
давайте сюда. И патроны тоже.
– А
зачем они вам?
– На
нас идут войной мясные консервы. Они уже захватили пол-ущелья, будем отбивать
атаку. И имейте в виду, скоро сюда вторгнется хвойный отвар. Ну-ка, поживее.
И это
было только начало. Все утро Смок и Малыш поднимали людей с постели – кого просьбами,
уговорами, а кого и угрозами и просто силой заставляли встать и одеться. Тех, у
кого цинга была в более легкой форме, Смок отобрал в похоронную команду. Других
послал запасти дров, чтобы можно было отогреть кострами мерзлую глину и песок и
выкопать могилы. Третьим было поручено нарубить и наколоть дров поровну для
каждой хижины. Те, кто оказался не в силах выйти из дому, должны были чистить,
мыть, прибирать у себя в хижине и стирать белье. Еще одна партия натащила
еловых ветвей, и всюду на очагах стали кипятить хвойный отвар.
Но хоть
Смок с Малышом и старались делать вид, будто все идет как надо, положение было
очень тяжелое. У них мороз пошел по коже, когда они убедились, что по меньшей
мере тридцать человек находятся в ужасном, безнадежном состоянии и их нельзя
поднять с постели, а одна из женщин в хижине Лоры Сибли умерла. Однако надо
было действовать решительно.
– Неохота
мне колотить больного, – объяснял Малыш, угрожающе поднимая кулак, –
но если это для его же пользы, я ему башку прошибу. А вас всех очень даже
полезно поколотить, лодыри вы несчастные. Ну, ну, давай! Подымайся-ка и надевай
свои лохмотья, да поживей, а то я тебе сейчас расквашу физиономию!
За
работой люди стонали, охали, всхлипывали, слезы струились по их щекам и
замерзали, и ясно было, что муки их неподдельные. Положение было отчаянное, и
предписанные Смоком меры – поистине героические.
Когда
работники вернулись в полдень домой, их уже ждал приличный обед, приготовленный
более слабыми соседями по хижине под надзором и руководством Смока и Малыша.
– Пока
хватит, – сказал Смок в три часа дня. – Кончайте работу. Ложитесь в
постель. Сейчас вы устали, вам худо, зато завтра будет лучше. Конечно,
выздороветь не так-то легко, но у меня вы все выздоровеете.
– Слишком
поздно, – посмеиваясь над стараниями Смока, сказал Эймос Уэнтворт. –
Им надо было взяться за ум еще осенью.
– Пойдемте-ка, –
ответил Смок. – Захватите эти два ведра. Вы-то не больны.
И они
пошли втроем из хижины в хижину, наделяя всех и каждого доброй пинтой хвойного
отвара. Нелегкое это было дело – заставить их выпить лекарство.
– Запомните
раз и навсегда, нам не до шуток, – объявил Смок первому же упрямцу,
который лежал навзничь и стонал, стиснув зубы. – Малыш, помогай! –
Смок ухватил пациента за нос и одновременно слегка стукнул в солнечное
сплетение, тот задохнулся и открыл рот. – А ну, Малыш! Сейчас он
проглотит!
И
больной, давясь, отплевываясь, все же проглотил лекарство.
– Ничего,
привыкнете, – заверил Смок свою жертву и потянулся к носу человека,
лежавшего на соседней койке.
– Я
бы уж предпочел касторку, – по секрету признался другу Малыш, готовясь
принять свою порцию. – Клянусь Мафусаилом, – объявил он во
всеуслышание, проглотив горькую настойку, – на грош глотнешь – ведро
здоровья хлебнешь!
– Мы
будем вас обходить с этим хвойным отваром четыре раза в день, и каждый раз нам
придется напоить восемьдесят человек, – сказал Смок Лоре Сибли. – Мы
не можем зря время терять. Выпьете так или зажать вам нос? – Его рука уже
тянулась к ее лицу. – Это настойка растительная, так что совесть может вас
не мучить.
– Ни
совесть, ни тошнота! – фыркнул Малыш. – Еще бы! Такой дивный напиток!
Лора
Сибли колебалась. Нелегко ей было себя пересилить.
– Ну? –
повелительно сказал Смок.
– Я…
я выпью, – ответила она дрожащим голосом. – Давайте скорей!
В тот вечер
Смок и Малыш заползли под свои одеяла такие измотанные, как никогда еще не
выматывал их целый день езды по самой тяжелой дороге.
– Тошно
мне, – признался Смок. – Страшно смотреть, как они мучаются. Но,
кроме работы, я никакого средства не вижу, надо его испробовать до конца. Вот
если бы у нас был мешок сырого картофеля…
– Спаркинс
не может мыть посуду, – сказал Малыш. – Его прямо корчит от боли.
Пришлось его уложить в постель, он и лечь-то сам не мог.
– Вот
был бы у нас сырой картофель, – повторил Смок. – В этих сушеных и
сгущенных продуктах не хватает чего-то самого главного. Из них жизнь
улетучилась.
– А
знаешь, или я сильно ошибаюсь, или этот парнишка по фамилии Джонс, из хижины Браунлоу,
не дотянет до утра.
– Не
каркай, Бога ради, – с упреком сказал Смок.
– А
кому придется его хоронить, не нам, что ли? – рассердился Малыш.
– Что
с этим парнем творится, я тебе скажу, просто ужас…
– Замочи
ты, – сказал Смок.
Малыш
еще пофыркал сердито и скоро уснул. Смок услышал его тяжелое мерное дыхание.
5
К утру умер
не только Джонс, – один из самых сильных мужчин, работавший накануне в
числе дровосеков, повесился. И потянулись длинной чередой дни, похожие на
страшный сон. Целую неделю, напрягая все силы, Смок заставлял своих пациентов
работать и глотать хвойный отвар. И одного за другим, а то и по двое, по трое
сразу, вынужден был освобождать их от работы. Он убедился, что физический труд
– плохое лекарство для больных цингой. Похоронная команда таяла, а работы у нее
не убавлялось, и пять или шесть могил, вырытых про запас в отогретой кострами
земле, всегда были наготове и ждали.
– Вы
не могли хуже выбрать место для лагеря, – сказал Смок Лоре Сибли. –
Посмотрите, ведь он лежит на самом дне узкого ущелья, идущего с востока на
запад. Даже в полдень солнце сюда не заглядывает. Вы месяцами не видите
солнечного света.
– Откуда
мне было знать?
Смок
пожал плечами.
– Надо
было знать, раз вы повели сотню дураков за золотом.
Она со
злобой посмотрела на него и проковыляла дальше. Смок проведал рабочую команду,
которая со стонами собирала еловые ветки, а возвращаясь через несколько минут,
увидел, что пророчица вошла в хижину Эймоса Уэнтворта, и последовал за нею.
Из-за двери он услыхал, что она хнычет и просит о чем-то.
– Только
для меня одной, – умоляла она в ту минуту, когда Смок появился на
пороге. – Я никому не скажу…
Оба с
виноватым видом оглянулись на нежданного посетителя. Смок понял, что тут что-то
кроется, и мысленно выругал себя – зачем не подслушал!
– Выкладывайте! –
резко приказал он. – Что у вас тут?
– А
что вам нужно? – угрюмо переспросил Эймос Уэнтворт.
И Смок
не мог объяснить, что ему нужно.
6
Положение
становилось все хуже, все безнадежнее. В этом мрачном ущелье, куда не заглядывало
солнце, беспощадная смерть уносила все новые и новые жертвы. Каждый день Смок и
Малыш со страхом заглядывали друг другу в рот – нет ли белых пятен на деснах и
слизистой оболочке, первого несомненного признака цинги.
– Ну,
хватит, – заявил однажды Малыш. – Я все сызнова обдумал – и хватит с
меня. Может, из меня кое-как вышел бы погонщик рабов, но погонять калек – на
это я не гожусь. Им день ото дня хуже становится. Я теперь и двадцати человек
не могу выгнать на работу. Нынче я отправил Джексона в постель. Он уже готов
был покончить с собой. У него это прямо на лице написано. Никакого толку от
работы нет.
– И
я тоже так решил, – сказал Смок. – Освободим их от работы, оставим
только человек десять. Нам нужны помощники. Пускай чередуются, сменяют друг
друга. Хвойный отвар надо продолжать.
– Никакого
толку от него нет.
– Может
быть, и нет, не знаю, но уж, во всяком случае, он им не вредит.
– Еще
один покончил с собой, – сообщил Малыш на другое утро. – Филипс, вот
кто. Я уже давно видел, что к этому идет.
– Ну
что тут будешь делать! – простонал Смок. – Ты что предлагаешь?
– Кто,
я? Ничего не предлагаю. Пускай все идет своим чередом.
– Но
тогда они все перемрут.
– Кроме
Уэнтворта, – проворчал Малыш, который давно уже, как и Смок, не выносил
этого субъекта.
Уэнтворт
был неизменно здоров, словно заколдованный, и Смок только диву давался. Почему
Уэнтворт – единственный в лагере – не заболел цингой? Почему Лора Сибли так
ненавидит его и в то же время хнычет и скулит перед ним и что-то у него
выпрашивает? Что это она у него выпрашивает, в чем он ей отказывает?
Несколько
раз Смок нарочно заходил к Уэнтворту в час обеда. Только одно и показалось ему
при этом подозрительным – та подозрительность, с какой встречал его Уэнтворт.
Затем он попытался расспросить Лору Сибли.
– Сырой
картофель вылечил бы вас всех, – сказал он пророчице. – Я знаю, я уже
не раз видел, как он целительно действует.
Глаза ее
вспыхнули – в них была и вера, и злоба, и ненависть, и Смок понял, что напал на
след.
– Почему
вы не привезли с собой на пароходе свежего картофеля? – спросил он.
– Мы
везли. Но в Форте Юкон мы его очень выгодно продали. У нас сколько угодно
сушеного картофеля, мы знали, что он лучше сохраняется. Он даже не мерзнет.
Смок
охнул от досады.
– И
вы весь свежий продали? – спросил он.
– Да.
Откуда нам было знать?
– И
совсем ничего не осталось? Может быть, мешок-другой случайно завалялся
где-нибудь в сторонке?
Она
замялась на мгновение, покачала головой, потом прибавила:
– Мы
ничего не находили.
– А
может быть, все же что-нибудь осталось? – настаивал он.
– Откуда
я знаю? – скрипучим, злым голосом ответила Лора Сибли. – Я не ведала
продовольствием.
– Им
ведал Эймос Уэнтворт, – догадался Смок. – Прекрасно. А теперь скажите
– это останется между нами, – как по-вашему, не припрятал ли где-нибудь
Эймос Уэнтворт немного сырого картофеля?
– Нет.
Конечно, нет. Почему бы он стал прятать?
– А
почему бы и нет?
Она
пожала плечами.
И как ни
бился Смок, ему не удалось заставить ее признать, что это могло случиться.
7
– Уэнтворт
– свинья, – таков был приговор Малыша, когда Смок сказал ему о своих
подозрениях.
– И
Лора Сибли тоже, – прибавил Смок. – Она уверена, что у него есть
картофель, но молчит об этом и только добивается, чтобы он поделился с нею.
– А
он не желает? – Малыш проклял грешный род человеческий в одной из самых
блистательных своих бранных импровизаций и перевел дух. – Оба они
настоящие свиньи. Пускай Господь Бог в наказание сгноит их в цинге – вот все,
что я имею сказать по этому поводу. А сейчас я пойду и расшибу Уэнтворту башку.
Но Смок
был сторонником дипломатических переговоров. В эту ночь, когда все в лагере
спало и стонало во сне или, быть может, стонало, не в силах уснуть, Смок
постучал у дверей неосвещенной хижины Уэнтворта.
– Выслушайте
меня, Уэнтворт, – сказал он. – Вот здесь, в мешке, у меня на тысячу
долларов золотого песка. Я один из богатых людей в здешних краях, я могу себе
это позволить. Боюсь, что у меня начинается цинга. Дайте мне одну сырую
картофелину – и это золото ваше. Вот попробуйте на вес.
Смок
содрогнулся от радости: Эймос Уэнтворт в темноте протянул руку и попробовал на
вес мешок с золотом. Потом Смок услыхал, как Уэнтворт шарит под одеялом, и
почувствовал, что в руку ему вложили уже не тяжелый мешочек, а картофелину; да,
это, несомненно, была картофелина величиной с куриное яйцо и теплая оттого, что
лежала у Уэнтворта под боком.
Смок не
стал дожидаться утра. Они с Малышом боялись, что два самых тяжелых пациента могут
умереть каждую минуту, и тотчас отправились в их хижину. В чашке они несли
тысячедолларовую картофелину, истертую, размятую вместе с шелухой и приставшими
к ней песчинками; и эту жидкую кашицу они по нескольку капель зараз вливали в
страшные черные дыры, которые некогда были человеческими ртами. Всю долгую
ночь, снова и снова сменяя друг друга, Смок и Малыш давали больным картофельный
сок, втирали его в распухшие десны, в которых шатались и постукивали зубы, и
заставляли несчастных тщательно глотать каждую каплю драгоценного эликсира.
Назавтра
к вечеру в состоянии обоих пациентов произошла чудесная, прямо невероятная перемена.
Они уже не были самыми тяжелыми больными в лагере. Через сорок восемь часов,
когда была выпита последняя капля картофельного сока, оба они оказались вне
опасности, хотя и далеки еще от полного выздоровления.
– Вот
что, – сказал Смок Уэнтворту. – У меня есть в этих краях золотоносные
участки, мой вексель вам оплатят где угодно. Даю вам до пятидесяти тысяч, по
пятьсот долларов за каждую картофелину. Это будет сто штук.
– А
золотого песку у вас больше нет? – осведомился Уэнтворт.
– Мы
с Малышом наскребли все, что взяли с собой. Но, честное слово, мы с ним стоим несколько
миллионов.
– Нет
у меня никакого картофеля, – решительно заявил Уэнтворт. – Мне и
самому он нужен. Только одна картофелина у меня и была, та, которую я вам
отдал. Я берег ее всю зиму, боялся, что заболею. Нипочем бы ее не продал, да
мне нужны деньги на дорогу. Когда река вскроется, я поеду домой.
Хоть
картофельный сок и кончился, на третий день стало ясно, что те двое, которых им
лечили, идут на поправку. Тем, кому сока не давали, становилось все хуже и
хуже. На четвертое утро были похоронены еще три страшных тела, изуродованных
болезнью. Пройдя через это испытание, Малыш сказал Смоку:
– Ты
пробовал на свой лад. Теперь я попробую по-своему.
И он
прямиком отправился к Уэнтворту. Что произошло в хижине Уэнтворта, он
рассказывать не стал. Когда он вышел оттуда, суставы его пальцев были
расшиблены и ободраны, а физиономия Уэнтворта оказалась вся в синяках, и он еще
долгое время держал голову как-то боком на искривленной и негнущейся шее.
Нетрудно было объяснить это странное явление: на шее Уэнтворта красовались иссиня-черные
отпечатки пальцев – четыре пятна по одну сторону и одно – по другую.
Затем
Смок с Малышом нагрянули к Уэнтворту, вышвырнули его за дверь прямо в снег и
все в хижине перевернули вверх дном. Приковыляла Лора Сибли и тоже стала
лихорадочно искать.
– Ничего
ты не получишь, старуха, хотя бы мы откопали целую тонну, – заверил ее
Малыш.
Но их
постигло не меньшее разочарование, чем Лору Сибли. Они даже пол весь изрыли – и
все-таки ничего не нашли.
– Я
бы стал его поджаривать на медленном огне, он бы у меня живо заговорил, –
с полной серьезностью предложил Малыш.
Смок
покачал головой.
– Да
ведь это убийство, – стоял на своем Малыш. – Бедняги, он же их
убивает. Уж прямо взял бы топор, да и рубил бы головы – и то лучше.
Прошел
еще день. Смок и Малыш неотступно следили за каждым шагом Уэнтворта. Несколько
раз, едва он с ведром в руках выходил к ручью за водой, они словно невзначай
направлялись к его хижине, и он поскорей возвращался, так и не набрав воды.
– Картошка
у него припрятана тут же в хижине, – сказал Малыш. – Это ясно, как
день. Но в каком месте? Мы все перерыли. – Он поднялся и натянул
рукавицы. – Я все-таки ее найду, хотя бы мне пришлось по бревнышку
растащить эту паршивую лачугу.
Он
посмотрел на Смока. Тот не слушал, лицо у него было напряженное, взгляд
отсутствующий.
– Что
это с тобой? – в сердцах спросил Малыш. – Уж не собираешься ли ты
подцепить цингу?
– Просто
я стараюсь кое-что вспомнить.
– Что
вспомнить?
– Сам
не знаю. В том-то и беда. Но это очень важно, только бы мне вспомнить.
– Смотри,
брат, как бы тебе не свихнуться, – сказал Малыш. – Подумай, что тогда
со мной будет! Дай своим мозгам передышку. Поди помоги мне растащить ту хижину.
Я бы ее поджег, да боюсь, картошка спечется.
– Нашел! –
выкрикнул Смок и вскочил на ноги. – Вот это я и хотел вспомнить. Где у нас
бидон с керосином? Живем, Малыш! Картофель наш!
– А
в чем фокус?
– Вот
увидишь, – загадочно сказал Смок. – Я всегда тебе говорил, Малыш,
плохо, когда человек не знаком с художественной литературой, – она даже на
Клондайке полезна. Вот сейчас мы проделаем одну штуку, о которой написано в
книге. Я ее читал еще мальчишкой, и это нам очень пригодится. Идем.
Спустя
несколько минут в мерцающем зеленоватом свете северного сияния они подкрались к
хижине Уэнтворта. Осторожно, бесшумно полили керосином бревенчатые стены и
особенно тщательно – дверь и оконные рамы. Потом чиркнула спичка, и они
смотрели, как вспыхнуло и разгорелось пламя, освещая все вокруг. Отойдя в тень,
они ждали.
Из
хижины выскочил Уэнтворт, дикими глазами поглядел на огонь и бросился назад. И
минуты не прошло, как он снова появился на пороге; на этот раз он шел медленно,
низко пригнувшись под тяжестью огромного мешка. Нетрудно было догадаться, что в
этом мешке. Смок и Малыш кинулись на Уэнтворта, точно голодные волки. Они обрушились
на него одновременно справа и слева. Он едва не упал, придавленный своим
мешком, который Смок для верности наскоро ощупал. Уэнтворт обхватил руками
колени Смока и запрокинул к нему мертвенно-бледное лицо.
– Берите
все! Оставьте мне дюжину, только дюжину!.. Полдюжины!.. – пронзительно
завопил Уэнтворт. Он оскалил зубы и в слепом бешенстве хотел было укусить Смока
за ногу, но передумал и опять стал клянчить. – Только полдюжины! –
выл он. – Только полдюжины! Я сам хотел вам завтра все отдать. Да, да, завтра.
Я сам собирался. Это жизнь! Это спасение! Только полдюжины!
– Где
другой мешок? – оборвал его Смок Беллью.
– Я
все съел, – ответил Уэнтворт, и ясно было, что это чистая правда.
– Здесь
в мешке все, что осталось. Берите все. Дайте мне только несколько штук.
– Все
съел! – воскликнул Малыш. – Целый мешок! А эти бедняги мрут, потому
что у них нет ни единой картофелины! Вот тебе! Вот! Вот! Вот тебе! Свинья!
Скотина!
Он с
размаху пнул Уэнтворта ногой. Первый же пинок оторвал Уэнтворта от Смока,
колени которого он обнимал. Второй опрокинул его в снег. Но Малыш бил еще и
еще.
– Побереги
пальцы, – только и сказал Смок.
– Ясно, –
ответил Малыш. – Я его пяткой. Увидишь, я ему все ребра переломаю. Я ему
челюсть сверну. На тебе! На! Эх, жалко, что на мне мокасины, а не сапоги. Ах ты
свинья!
8
В эту
ночь в лагере никто не спал. Час за часом Смок и Малыш снова и снова обходили
его обитателей, вливая животворный картофельный сок, по четверти ложки зараз, в
страшные, все в язвах рты. И на следующий день, пока один спал, другой
продолжал свое дело.
Смертных
случаев больше не было. Самые безнадежные больные начали поправляться с поразительной
быстротой. На третий день люди, которые пролежали пластом долгие недели и даже
месяцы, сползли со своих коек и начали двигаться, опираясь на палки. Уже два
месяца, как северный короткий день стал прибывать, и вот солнце впервые
поднялось над скалистой грядой и весело заглянуло в ущелье.
– Ни
одной картофелины не получишь, – сказал Малыш Уэнтворту, который ныл и
хныкал перед ним. – Тебя цинга и не тронула. Уплел целый мешок, теперь она
тебе еще двадцать лет не страшна. Через тебя я стал лучше понимать Господа
Бога. Я всегда удивлялся, как это он терпит сатану. А теперь понимаю. Он
помиловал сатану, как я тебя помиловал. А все-равно это стыд и срам, что я тебя
не прикончил.
– Вот
мой совет, – сказал Уэнтворту Смок. – Больные очень быстро
поправляются; через неделю мы с Малышом уедем, и некому будет вас от них
защитить. Вот дорога. До Доусона восемнадцать дней пути.
– Сматывайся
отсюда, Эймос, – прибавил Малыш. – А то они скоро выздоровеют и так
тебя отделают… Как я тебя отделал – это еще сущие пустяки.
– Джентльмены,
умоляю, выслушайте меня, – ныл Уэнтворт, – я в этих краях чужой. Я не
знаю здешних обычаев. Я не знаю дороги. Позвольте мне поехать с вами. Я дам вам
тысячу долларов, только позвольте мне поехать с вами.
– Пожалуйста, –
сказал Смок с коварной улыбкой. – Если Малыш согласен.
– Кто?!
Я?! – Малыш с достоинством выпрямился. – Я ничтожество. Я смиреннее
последней козявки. Я червяк, букашка, лягушкин брат и мухин сын. Я не боюсь
гадов и насекомых и не гнушаюсь ими – ни ползучими, ни вонючими. Но чтоб я
связался с ним! Да он же хуже гада, он просто ошибка Господа Бога! Убирайся
вон, ты! Я человек не гордый, но на тебя мне и смотреть тошно.
И Эймос
Уэнтворт убрался; он ушел один, волоча сани, нагруженные запасом провизии, которой
должно хватить до самого Доусона. Едва он прошел милю по тропе, как его нагнал
Малыш.
– Поди
сюда, – сказал Малыш. – Давай, давай. Выкладывай. Раскошеливайся.
– Я
вас не понимаю, – дрожащим голосом ответил Уэнтворт; он весь затрясся при
воспоминании о том, как Малыш уже дважды его отделал – и кулаками и ногами.
– А
тысяча долларов? Непонятно? Тысяча долларов, которую Смок уплатил тебе за ту
паршивую картофелину? Пошевеливайся!
И Эймос
Уэнтворт протянул ему мешочек с золотом. – Чтоб тебя вонючка
искусала, – напутствовал его Малыш. Авось, ты сбесишься и издохнешь.
|