 Увеличить |
Письмо XLVIII
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) На
твое письмо, присланное с дороги и длинное, как эта дорога, я отвечу позже. Мне
нужно уединиться и обдумать, что тебе посоветовать. Ведь и ты, прежде чем
обратиться за советом, долго размышлял, надо ли советоваться; так не следует ли
мне тем более сделать это, хотя бы потому, что разрешить вопрос нельзя так же
быстро, как задать, особенно когда для одного хорошо одно, для другого –
другое? Снова я говорю, как эпикуреец? (2) Но для меня хорошо то же, что и для
тебя, и я не был бы тебе другом, если бы не считал своим все, что тебя
касается. Дружба сделает наши дела общими, у каждого поодиночке нет ни беды ни
удачи: вся жизнь друзей – заодно. Она не может быть блаженной у того, кто
смотрит только на себя и все обращает себе на пользу; нужно жить для другого,
если хочешь жить для себя. (3) Этот неукоснительно и свято соблюдаемый союз,
который связывает людей с людьми и заставляет признать, что есть некое общее
для человеческого рода право, он более всего способствует душевному дружескому
союзу, о котором я говорил. Кто многим делится со всяким человеком, тот с
другом разделит все.
(4) Я
предпочел бы, Луцилий, лучший из людей, чтобы хитроумные наставники объяснили
мне, что я должен дать другу, а что – всякому человеку, чем растолковали,
сколько есть способов употребления слова «друг» и сколько значений у слова
«человек». Глупость и мудрость расходятся; с кем мне пойти? В какую сторону ты
велишь мне направиться? Для одного каждый человек все равно что друг, для
другого друг не все равно что всякий человек; первый заводит дружбу ради себя,
второй ради друга. А ты мне раздираешь в куски слова и режешь их на слоги.
(5)
Выходит, если я не умею составить каверзный вопрос и посредством ложного умозаключения
навязать рожденную от истины неправду, мне не разобраться и в том, к чему надо стремиться,
а чего избегать! Стыдно мне: дело у нас серьезное, а мы, старые люди, играем в
игрушки.
(6)
«Мышь – это слог; но мышь грызет сыр, следовательно, слог грызет сыр».
Допустим, что я не умею это распутать; но какая мне от моего незнанья беда?
Какой ущерб? Без сомненья, я должен опасаться, что в мышеловку попадается слог
или, по моей небрежности, свободный слог какой-нибудь книги съест весь сыр.
Впрочем, можно прогнать страх умозаключеньем еще хитрее: «Мышь – это слог; слог
не грызет сыра; следовательно, мышь не грызет сыра». (7) О, ребяческие
нелепицы! И ради них мы морщим лоб? Ради них отпускаем бороду? Им обучаем
людей, унылые и бледные?
Ты
хочешь знать, что обещает человеческому роду философия? Дать совет! Одного
манит смерть, другого давит бедность, третьего мучит богатство, свое или чужое;
тот страшится злой судьбы, этот желает избавиться от собственной удачи; тому
враждебны люди, этому боги. (8) Зачем ты сочиняешь все эти шуточки? Сейчас не
время забавляться: тебя позвали на помощь несчастным. Ты обещал дать избавление
тонущим, пленным, больным, голодным, подставившим, шею под топор, готовым
упасть; зачем же ты уходишь в сторону? Что ты творишь? Тому, с кем ты шутишь,
страшно. На всякое твое слово все, кому тяжко и больно, ответят: «Помоги!»[1] Со
всех сторон протягивают к тебе руки, умоляя спасти погибшую или гибнущую жизнь;
ты для них надежда и подмога; они просят, чтобы ты вытащил их из водоворота,
показал им, раскиданным порознь и заблудившимся, яркий свет истины. (9) Назови
им, что природа создала необходимым, что излишним, какие легкие она предписала
нам законы, как приятно и необременительно жить, следуя им, и как трудно и
горько тем, кто верит людскому мнению больше, чем природе, – если ты прежде им
растолковал, что избавит их хотя бы от малой части бед, что положит конец или
меру их вожделеньям.
Если бы
эти тонкости были просто бесполезны! Но ведь они вредны! Я тебе, если хочешь,
докажу яснее ясного, что самое благородное дарование слабеет и чахнет, если
тратится на них. (10) Стыдно сказать, но какое оружие дадут они сражающимся с
фортуной, чем оснастят их? Здесь ли путь к высшему благу? Нет, так проникают в
философию все эти «либо-либо», все увертки, гнусные и постыдные даже для
сидящих у доски для объявлений[2]. Ведь вы, когда вопросами заведомо
заманиваете собеседников в ловушку, разве действуете иначе, чем те, кто старается
хоть по видимости опровергнуть иск? Но как претор – истца, так же философия
восстанавливает в правах замороченных вами. (11) Что же вы отступаетесь от
ваших громких посулов, и, наобещав так много – вы, мол, сделаете так, что блеск
меча поразит мой взор не больше, чем блеск золота, что я с небывалой твердостью
буду пренебрегать и желанным, и страшным для всех остальных, зачем спускаетесь
до начальных правил, которым учат грамматики? Что вы говорите? «Так восходят до
звезд?»[3] Сделать меня равным богу – вот что обещала мне философия. Этим она
меня манила, ради этого я пришел. Так сдержи слово!
(12)
Поэтому, Луцилий, держись подальше от этих уверток и уловок философов. Добрым
нравам пристало лишь ясное и простое. Даже если бы тебе оставалось много лет
жизни, тратить их надо бережно, чтобы хватило на необходимое; а теперь – какое
безумие обучаться ненужному, когда времени в обрез! Будь здоров.
Письмо XLIX
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Кто,
мой Луцилий, возвращается мыслью к другу, только когда о нем напомнит какая-нибудь
местность, тот просто равнодушный лежебока. И все-таки знакомая округа оживляет
порой глубоко спрятанную в душе тоску, не то что возвращая нам исчезнувшие
воспоминания, но пробуждая уснувшие. Так скорбь об утрате, даже когда ее утешит
время, становится острей при взгляде на любимого раба, на платье или жилище
утраченного. И вот Кампания, а больше всего Неаполь и вид близ твоих Помпеи –
невероятное дело! – вернули моей тоске по тебе первоначальную остроту. Весь ты
у меня перед глазами – такой, каким был при расставании: глотающий слезы,
бессильный сдержать подавляемые и все же рвущиеся наружу чувства. И мне
кажется, будто я совсем недавно тебя потерял.
(2) Но,
если ты вспомнишь, – разве что-нибудь было не «совсем недавно»? Совсем недавно
я был мальчиком и сидел у философа Сотиона[1], совсем недавно начал вести дела
в суде, совсем недавно потерял к этому охоту, а там и силы. Безмерна
скоротечность времени, и ясней всего это видно, когда озираешься назад. Взгляд,
прикованный к настоящему, время обманывает, ускользая при своей быстроте легко
и плавно. (3) Ты спросишь, в чем тут причина? Минувшее пребывает в одном месте,
равно обозримое, единое и недвижное, и все падает в его глубину. Помимо этого,
не может быть разделено на долгие отрезки то, что само по себе коротко. Срок
нашей жизни не больше точки и даже меньше ее, но и это бесконечно малое природа
разделила, словно некое длинное поприще: часть его – детство, другая часть –
отрочество, третья – юность, далее – некий спад от юности к старости и,
наконец, сама старость. Вот сколько ступеней уместила она на таком малом
пространстве! (4) Совсем недавно я проводил тебя, но это «недавно» составляет
немалую долю нашей жизни, – так что надо иногда подумать о краткости остающегося
срока. Раньше время не казалось мне таким быстротечным, теперь его немыслимый
бег ясно заметен, потому ли, что конечная черта видна мне все ближе, потому ли,
что я стал рачительнее и подсчитываю убытки.
(5) Тем
более сержусь я на расточителей, тратящих на ненужные вещи большую часть времени,
которого, как прилежно его ни береги, и на необходимое-то не хватает. Цицерон
говорит, что даже если бы ему удвоили срок жизни, у него не было бы времени читать
лириков[2]. То же самое и с диалектиками! Только их глупость прискорбнее:
озорство лириков откровенно, а эти мнят о себе, будто заняты делом. (6) Я не
отрицаю, что и на это нужно бросить взгляд, – но только взгляд; поклонись
диалектикам с порога – и довольно, чтобы они не заговорили тебя, а ты не
подумал, будто они владеют каким-то великим и тайным благом. Зачем мучиться и
биться над этим вопросом, если умнее не решать его, а с презреньем отбросить?
Рыскать в поисках мелочей пристало тому, кто ничего не боится и странствует без
помех; а когда с тыла наседает враг и солдату приказано сняться с места,
необходимость растрясает все, что позволил накопить мирный досуг. (7) У меня
нет времени гоняться за словами сомнительного смысла и на них испытывать свое хитроумие.
Сколько народов – взгляни! –
собралось, какое оружье Точат они на погибель..Л
С
великим мужеством должен я внимать звучащему вокруг грохоту сражений. (8) По заслугам
все сочли бы меня безумным, если бы я, покуда женщины и старики носят камни для
укрепленья стен, покуда вооруженная молодежь в воротах ждет знака к вылазке и
торопит его, покуда вражеские копья блестят у самых ворот и дрожит земля,
взрытая подкопами, сидел без дела, задавая такие примерно вопросики: «У тебя
есть то, чего ты не терял; ты не терял рогов; следовательно, у тебя есть рога» –
или что-нибудь еще по образцу этого замысловатого бреда. (9) Точно так же и ты
вправе счесть меня безумным, если я стану тратить труд на эти вещи: ведь и
теперь я осажден. Но в той осаде опасность двигалась бы извне, от врагов меня
отделяла бы стена, а теперь смертельная угроза рядом. На все эти глупости у
меня нет досуга: на руках у меня огромная работа. Что мне делать? Смерть
гонится за мною, убегает от меня жизнь! Научи меня, как тут помочь! (10) Сделай
так, чтобы я не бежал от смерти, чтобы не убегали дни моей жизни. Поощри меня
на борьбу с трудностями, научи равнодушию перед лицом неизбежного, расширь
тесные пределы моего времени, растолкуй мне, что благо не в том, чтобы жизнь
была долгой, а в том, как ею распорядиться: может случиться, да и случается
нередко, что живущий долго проживет очень мало. Скажи мне перед сном:
«Может
быть, ты не проснешься», – а по пробуждении скажи: «Может быть, ты больше не
ляжешь спать»; скажи при выходе из дому: «Может быть, ты не вернешься», – скажи
по возвращении: «Может быть, ты не выйдешь больше». (11) Ты заблуждаешься, если
полагаешь, что только в морском плавании жизнь отделена от смерти тонкою
преградой: повсюду грань между ними столь же ничтожна. Не везде смерть видна
так близко, но везде она стоит так же близко. Рассей мглу – и ты легче
преподашь мне то, к чему я подготовлен. Пирода сделала нас восприимчивыми и
дала разум хоть и не совершенный, но способный к совершенствованию. (12) Рассуждай
со мною о справедливости, о благочестии, об умеренности, о двух родах
стыдливости – о той, что не велит посягать на тело другого, и о той, что велит
оберегать свое. Если ты не станешь водить меня сквозь дебри, я легче доберусь
до моей цели. Если, как сказал трагический поэт[4], «речь истины проста», то не
следует и запутывать ее, и душам, стремящимся к великому, ничто не пристало
меньше, нежели эта каверзная хитрость. Будь здоров.
|
