Глава VII
ШВЕЙК ИДЁТ НА ВОИНУ
В то
время, когда галицийские леса, простирающиеся вдоль реки Раб, видели бегущие через
эту реку австрийские войска, в то время, когда на юге, в Сербии, австрийским
дивизиям, одной за другой, всыпали по первое число (что они уже давно
заслужили), австрийское военное министерство вспомнило о Швейке, надеясь, что
он поможет монархии расхлёбывать кашу.
Швейк,
когда ему принесли повестку о том, что через неделю он должен явиться на Стршелецкий
остров для медицинского освидетельствования, лежал в постели: у него опять
начался приступ ревматизма. Пани Мюллерова варила ему на кухне кофе.
– Пани
Мюллерова, – послышался из соседней комнаты тихий голос Швейка, –
пани Мюллерова, подойдите ко мне на минуточку.
Служанка
подошла к постели, и Швейк тем же тихим голосом произнёс:
– Присядьте,
пани Мюллерова.
Его
голос звучал таинственно и торжественно. Когда пани Мюллерова села, Швейк, приподнявшись
на постели, провозгласил:
– Я
иду на войну.
– Матерь
божья! – воскликнула пани Мюллерова. – Что вы там будете делать?
– Сражаться, –
гробовым голосом ответил Швейк. – У Австрии дела очень плохи. Сверху лезут
на Краков, а снизу – на Венгрию. Всыпали нам и в хвост и в гриву, куда ни
погляди. Ввиду всего этого меня призывают на войну. Ещё вчера я читал вам в
газете, что «дорогую родину заволокли тучи».
– Но
ведь вы не можете пошевельнуться!
– Неважно,
пани Мюллерова, я поеду на войну в коляске. Знаете кондитера за углом? У него
есть такая коляска. Несколько лет тому назад он возил в ней подышать свежим
воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Вы, пани Мюллерова, отвезёте меня в этой
коляске на военную службу.
Пани
Мюллерова заплакала.
– Не
сбегать ли мне, сударь, за доктором?
– Никуда
не ходите, пани Мюллерова. Я вполне пригоден для пушечного мяса, вот только
ноги… Но когда с Австрией дело дрянь, каждый калека должен быть на своём посту.
Продолжайте спокойно варить кофе.
И в то
время как пани Мюллерова, заплаканная и растроганная, процеживала кофе, бравый
солдат Швейк пел, лёжа в кровати:
Виндишгрец и прочие паны генералы
Утром спозаранку войну начинали.
Гоп, гоп, гоп!
Войну начинали, к господу взывали:
«Помоги, Христос, нам с матерью
пречистой!»
Гоп, гоп, гоп!
Испуганная
пани Мюллерова под впечатлением жуткой боевой песни забыла про кофе и, трясясь
всем телом, прислушивалась, как бравый солдат Швейк продолжал петь на своей
кровати:
С матерью пречистой. Вон – четыре
моста.
Выставляй, Пьемонт,42 посильней форпосты.
Гоп, гоп, гоп!
Закипел тут славный бой у
Сольферино,43
Кровь лилась потоком, как из бочки
винной.
Гол, гоп, гоп!
Кровь из бочки винной, а мяса –
фургоны!
Нет, не зря носили ребята погоны.
Гоп, гоп, гоп!
Не робей, ребята! По пятам за вами
Едет целый воз, гружённый деньгами.
Гоп, гоп, гоп!
– Ради
бога, сударь, прошу вас! – раздался жалобный голос из кухни, но Швейк
допел славную боевую песню до конца:
Целый воз с деньгами, кухня с пшённой
кашей.
Ну, в каком полку веселей, чем в
нашем?
Гоп, гоп, гоп!
Пани
Мюллерова бросилась за доктором. Вернулась она через час, когда Швейк уже дремал.
Толстый
господин разбудил его, положив ему руку на лоб, и сказал:
– Не
бойтесь, я – доктор Павек из Виноград. Дайте вашу руку. Термометр суньте себе
под мышку. Так. Покажите язык. Ещё. Высуньте язык. Отчего умерли ваши родители?
Итак, в
то время как Вена боролась за то, чтобы все народы Австро-Венгрии проявили максимум
верности и преданности, доктор Павек прописал Швейку бром против его
патриотического энтузиазма и рекомендовал мужественному и честному солдату не
думать о войне.
– Лежите
смирно и не вздумайте волноваться. Завтра я навещу вас.
На
другой день доктор пришёл опять и осведомился на кухне у пани Мюллеровой. Как себя
чувствует пациент.
– Хуже
ему, пан доктор, – с искренней грустью ответила пани Мюллерова. –
Ночью, когда его ревматизм скрутил, он пел, с позволения сказать, австрийский
гимн.
На это
новое проявление лояльности пациента доктор Павек счёл необходимым реагировать
повышенной дозой брома. На третий день пани Мюллерова доложила доктору, что
Швейку ещё хуже.
– После
обеда, пан доктор, он послал за картой военных действий, а ночью бредил, что Австрия
победит.
– А
порошки принимает точно по предписанию?
– Он
за ними ещё и не посылал, пан доктор.
Излив на
Швейка целый поток упрёков и заверив его, что никогда больше не придёт лечить
невежду, который отвергает его лечение бромом, доктор Павек ушёл.
Оставалось
ещё два дня до срока, когда Швейк должен был предстать перед призывной
комиссией. За это время Швейк сделал надлежащие приготовления: во-первых,
послал пани Мюллерову купить форменную фуражку, а во-вторых, одолжить у
кондитера за углом коляску, в которой тот когда-то вывозил подышать свежим
воздухом своего хромого хрыча-дедушку. Потом Швейк вспомнил, что ему необходимы
костыли. К счастью, кондитер сохранял как семейную реликвию и костыли. Швейку
недоставало ещё только букетика цветов, какие носят все рекруты. Пани Мюллерова
раздобыла ему и букет. Она сильно похудела за эти дни и, где только ни появлялась,
всюду плакала.
Итак, в
тот памятный день пражские улицы были свидетелями трогательного примера истинного
патриотизма. Старуха толкала перед собой коляску, в которой сидел мужчина в форменной
фуражке с блестящей кокардой и размахивал костылями. На его пиджаке красовался
пёстрый букетик цветов. Человек этот, ни на минуту не переставая, кричал на всю
улицу: «На Белград! На Белград!»
За ним
валила толпа, которая образовалась из небольшой кучки людей, собравшихся перед
домом, откуда Швейк выехал на войну. Швейк констатировал, что некоторые
полицейские, стоящие на перекрёстках, отдали ему честь. На Вацлавской площади
толпа вокруг коляски со Швейком выросла в несколько сот человек, а на углу
Краковской улицы был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке, закричавший
Швейку:
– Heil!
Nieder mit den Serben![5]
На углу
Водичковой улицы подоспевшая конная полиция разогнала толпу. Когда Швейк
доказал приставу, что должен сегодня явиться в призывную комиссию, тот был
несколько разочарован и во избежание скандала приказал двум конным полицейским
проводить коляску со Швейком на Стршелецкий остров.
Обо всём
происшедшем в «Пражской официальной газете» была помещена следующая статья:
ПАТРИОТИЗМ КАЛЕКИ
Вчера днём на
главных улицах Праги прохожие стали очевидцами сцены, красноречиво свидетельствующей
о том, что в этот великий и серьёзный момент сыны нашего народа также способны
дать блестящие примеры верности и преданности трону нашего престарелого
монарха. Казалось, что вернулись славные времена греков и римлян, когда Муций
Сцевола шёл в бой, невзирая на свою сожжённую руку. Калека на костылях,
которого везла в коляске для больных его старая мать, вчера продемонстрировал
святое чувство патриотизма. Этот сын чешского народа, несмотря на свой недуг,
добровольно отправился на войну, чтобы все свои силы и даже жизнь отдать за
своего императора. И то, что его призыв «На Белград!» встретил такой живой отклик
на пражских улицах, свидетельствует, что жители Праги являют высокие образцы любви
к отечеству и к царствующему дому.
В том же
духе писал и «Прагер Тагблатт», где статья заканчивалась такими словами: «Калеку-добровольца
провожала толпа немцев, своим телом охранявших его от самосуда чешских агентов
Антанты».
«Богемия»,
тоже напечатавшая это сообщение, потребовала, чтобы калека-патриот был
награждён, и объявила, что в редакции принимаются подарки от немецких граждан в
пользу неизвестного героя.
Итак,
эти три газеты считали, что чешская страна не могла дать более благородного гражданина.
Однако господа в призывной комиссии не разделяли их взгляда. Особенно старший военный
врач Баутце. Это был неумолимый человек, видевший во всём жульнические попытки
уклониться от военной службы – от фронта, от пули и шрапнелей. Известно его
выражение: «Das ganze
tschechische Volk ist eine Simulantenbande»[6]. За десять недель своей
деятельности он из II 000 граждан выловил 10999 симулянтов и поймал бы на
удочку одиннадцатитысячного, если бы этого счастливца не хватил удар в тот
самый момент, когда доктор на него заорал: «Kehrt euch!»[7].
– Уберите
этого симулянта, – приказал Баутце, когда удостоверился, что тот умер.
И вот в
этот памятный день перед Баутце предстал Швейк, совершенно голый, как и все
остальные, стыдливо прикрывая свою наготу костылями, на которые опирался.
– Das
ist wirklich ein beson-deres Feigenblatt[8], –
сказал Баутце, – таких фиговых листков в раю не было.
– Освобождён
по идиотизму, – огласил фельдфебель, просматривая его документы.
– А
ещё чем больны? – спросил Баутце.
– Осмелюсь
доложить, у меня ревматизм. Но служить буду государю императору до последней
капли крови, – скромно сказал Швейк. – У меня отекли колени.
Баутце
бросил на бравого солдата Швейка страшный взгляд и заорал:
– Sie
sind ein Simulant![9]
– И, обращаясь к фельдфебелю, с ледяным спокойствием сказал: – Den Kerl
sogleich einsperren[10]
Два
солдата с примкнутыми штыками повели Швейка в гарнизонную тюрьму. Швейк шёл на
костылях и с ужасом чувствовал, что его ревматизм проходит. Когда пани
Мюллерова, с коляской ожидавшая Швейка у моста, увидела его между двумя
штыками, она заплакала и тихо отошла от коляски, чтобы никогда уже к ней не
возвращаться…
А бравый
солдат Швейк скромно шёл в сопровождении вооружённых защитников государства. Штыки
сверкали на солнце, и на Малой Стране, перед памятником Радецкому, Швейк
крикнул провожавшей его толпе:
– На
Белград!
А маршал
Радецкий задумчиво смотрел со своего постамента вслед ковылявшему на старых
костылях бравому солдату Швейку с рекрутским букетиком на пиджаке.
Какой-то
солидный господин объяснил окружавшей его толпе, что ведут дезертира.
|
