 Увеличить |
Глава IV
ШВЕЙКА ВЫГОНЯЮТ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА
Описывая
впоследствии своё пребывание в сумасшедшем доме, Швейк отзывался об этом учреждении
с необычайной похвалой.
– По
правде сказать, я не знаю, почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат.
Там разрешается ползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться.
Если бы кто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву бы дались.
Но там это – самая обычная вещь. Там такая свобода, которая и социалистам не
снилась. Там можно выдавать себя и за бога, и за божью матерь, и за папу
римского, и за английского короля, и за государя императора, и за святого
Вацлава.28 (Впрочем, тот всё время был связан и лежал нагишом в одиночке.) Ещё
был там такой, который всё кричал, что он архиепископ. Этот ничего не делал,
только жрал, да ещё, с вашего позволения, делал то, что рифмуется со словом
жрал. Впрочем, там никто этого не стыдится. А один даже выдавал себя за святых
Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. А ещё там сидел беременный
господин, этот всех приглашал на крестины. Много было там шахматистов,
политиков, рыболовов, скаутов, коллекционеров почтовых марок, фотографов-любителей.
Один попал туда из-за каких-то старых горшков, которые он называл урнами. Другого
всё время держали связанным в смирительной рубашке, чтобы он не мог вычислить,
когда наступит конец света. Познакомился я там с несколькими профессорами. Один
из них всё время ходил за мной по пятам и разъяснял, что прародина цыган была в
Крконошах,29 а другой доказывал, что внутри земного шара имеется другой шар,
значительно больше наружного. В сумасшедшем доме каждый мог говорить всё, что
взбредёт ему в голову, словно в парламенте. Как-то принялись там рассказывать
сказки, да подрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самым
буйным был господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научного энциклопедического
словаря Отто и просивший каждого, чтобы его раскрыли и нашли слово «переплётное
шило», – иначе он погиб. Успокоился он только после того, как на него
надели смирительную рубашку. Тогда он начал хвалиться, что попал в переплёт, и
просить, чтобы ему сделали модный обрез. Вообще жилось там как в раю. Можете
себе кричать, реветь, петь, плакать, блеять, визжать, прыгать, молиться,
кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать на одной ноге, бегать кругом,
танцевать, мчаться галопом, по целым дням сидеть на корточках или лезть на
стену, и никто к вам не подойдёт и не скажет: «Послушайте, этого делать нельзя,
это неприлично, стыдно, ведь вы культурный человек». Но, по правде сказать, там
были только тихие помешанные. Например, сидел там один учёный изобретатель,
который всё время ковырял в носу и лишь раз в день произносил: «Я только что открыл
электричество». Повторяю, очень хорошо там было, и те несколько дней, что я
провёл в сумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни.
И
правда, даже самый приём, который оказали Швейку в сумасшедшем доме, когда его
привезли на испытание из областного уголовного суда, превзошёл все его
ожидания. Прежде всего Швейка раздели донага, потом дали ему халат и повели
купаться, дружески подхватив под мышки, причём один из санитаров развлекал его
еврейским анекдотом. В купальной его погрузили в ванну с тёплой водой, затем
вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Это проделали с ним трижды, потом
осведомились, как ему нравится. Швейк ответил, что это даже лучше, чем в банях
у Карлова моста, и что он страшно любит купаться. «Если вы ещё острижёте мне
ногти и волосы, то я буду совершенно счастлив», – прибавил он, мило улыбаясь.
Его
желание было исполнено. Затем Швейка основательно растёрли губкой, завернули в
простыню и отнесли в первое отделение в постель. Там его уложили, прикрыли
одеялом и попросили заснуть.
Швейк
ещё и теперь с любовью вспоминает это время:
– Представьте
себе, меня несли, несли до самой постели. В тот момент я испытал неземное блаженство.
На
постели Швейк заснул безмятежным сном. Потом его разбудили и предложили кружку
молока и булочку. Булочка была уже разрезана на маленькие кусочки, и в то время
как один санитар держал Швейка за обе руки, другой обмакивал кусочки булочки в
молоко и кормил его, вроде того как кормят клёцками гусей.
Потом
Швейка взяли под мышки и отвели в отхожее место, где его попросили удовлетворить
большую и малую физиологические потребности.
Об этой
чудесной минуте Швейк рассказывает с упоением. Мы не смеем повторить его
рассказ о том, что с ним делали потом. Приведём только одну фразу: «Один из них
при этом держал меня на руках», – вспоминал Швейк.
Затем
его привели назад, уложили в постель и опять попросили уснуть. Через некоторое
время его разбудили и отвели в кабинет для освидетельствования, где Швейк, стоя
совершенно голый перед двумя врачами, вспомнил славное время рекрутчины, и с
его уст невольно сорвалось:
– Tauglich![2]
– Что
вы говорите? – спросил один из докторов. – Сделайте пять шагов вперёд
и пять назад.
Швейк
сделал десять.
– Ведь
я же вам сказал, – заметил доктор, – сделать пять.
– Мне
лишней пары шагов не жалко.
После
этого доктора потребовали от Швейка, чтобы он сел на стул; один из них
несколько раз стукнул пациента по коленке, затем сказал другому, что рефлексы
вполне нормальны, на что тот покачал головой и сам принялся стучать Швейка по
коленке, в то время как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки.
Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскими фразами.
– Послушайте,
вы умеете петь? – спросил у Швейка один из докторов. – Не могли бы вы
спеть нам какую-нибудь песню?
– Сделайте
одолжение, – ответил Швейк. – Хотя у меня нет ни голоса, ни
музыкального слуха, но для вас я попробую спеть, коли вам вздумалось
развлечься.
И Швейк
хватил:
Что, монашек молодой,
Головушку клонишь,
Две горячие слезы
Ты на землю ронишь?
– Дальше
не знаю, – прервал Швейк. – Если желаете, спою вам: Ох, болит моё
сердечко,
Ох, тоска запала в грудь.
Выйду, сяду на крылечко
На дороженьку взглянуть.
Где же ты, милая зазноба…
– Дальше
тоже не знаю, – вздохнул Швейк. – Знаю ещё первую строфу из «Где
родина моя»30 и потом «…Виндишгрец31 и прочие генералы, утром спозаранку войну
начинали», да ещё пару простонародных песенок вроде «Храни нам, боже,
государя»,32 «Шли мы прямо в Яромерь»33 и «Достойно есть, яко воистину…»
Оба
доктора переглянулись, и один из них спросил:
– Ваше
психическое состояние уже исследовали когда-нибудь?
– На
военной службе, – торжественно и гордо ответил Швейк. – Господа
военные врачи официально признали меня полным идиотом.
– Сдаётся
мне, что вы симулянт! – обрушился на Швейка другой доктор.
– Совсем
не симулянт, господа! – защищался Швейк. – Я самый настоящий идиот. Можете
справиться в канцелярии Девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в
Управлении запасных в Карлине.
Старший
врач безнадёжно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:
– Верните
этому человеку одежду и передайте его в третье отделение в первый коридор.
Потом один из вас пусть вернётся и отнесёт все документы в канцелярию. Да
скажите там, чтоб долго не канителились, чтобы он у нас долго на шее не сидел.
Врачи
ещё раз презрительно посмотрели на Швейка, который пятился к дверям, учтиво
кланяясь. На замечание одного из санитаров, чего, мол, он тут дурака валяет,
Швейк ответил:
– Я
ведь не одет, совсем нагишом, в чём мать родила, вот я и не хочу показывать панам
того, что заставило бы их подумать, будто я невежа или нахал.
С того
момента как санитары получили приказ вернуть Швейку одежду, они перестали о нём
заботиться, велели одеться, и один из них отвёл его в третье отделение. Там
Швейка держали несколько дней, пока канцелярия оформляла его выписку из
сумасшедшего дома, и он имел полную возможность и здесь производить свои
наблюдения. Обманутые врачи дали о нём такое заключение: «Слабоумный симулянт».
Так как
Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело не обошлось без небольшого
скандала. Швейк заявил, что если уж его выкидывают из сумасшедшего дома, то не
имеют права не давать ему обеда.
Скандал
прекратил вызванный привратником полицейский, который отвёл Швейка в полицейский
комиссариат на Сальмовой улице.
|
