Послесловие к первой
части «В тылу»
Заканчивая
первую часть «Похождений бравого солдата Швейка» («В тылу»), сообщаю читателям,
что вскоре появятся две следующие части – «На фронте» и «В плену». В этих
частях и солдаты и штатские тоже будут говорить и поступать так, как они
говорят и поступают в действительности.
Жизнь
– не школа для обучения светским манерам. Каждый говорит как умеет. Церемониймейстер
доктор Гут78 говорит иначе, чем хозяин трактира «У чаши» Паливец. А наш роман
не пособие о том, как держать себя в свете, и не научная книга о том, какие
выражения допустимы в благородном обществе. Это – историческая картина
определённой эпохи.
Если
необходимо употребить сильное выражение, которое действительно было произнесено,
я без всякого колебания привожу его здесь. Смягчать выражения или применять
многоточие я считаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и в
парламенте.
Правильно
было когда-то сказано, что хорошо воспитанный человек может читать всё.
Осуждать то, что естественно, могут лишь люди духовно бесстыдные, изощрённые
похабники, которые, придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание,
а с гневом набрасываются на отдельные слова.
Несколько
лет назад я читал рецензию на одну повесть. Критик выходил из себя по поводу
того, что автор написал: «Он высморкался и вытер нос». Это, мол, идёт вразрез с
тем эстетическим и возвышенным, что должна давать народу литература.
Это
только один, притом не самый яркий пример того, какие ослы рождаются под луной.
Люди,
которых коробит от сильных выражений, просто трусы, пугающиеся настоящей жизни,
и такие слабые люди наносят наибольший вред культуре и общественной морали. Они
хотели бы превратить весь народ в сентиментальных людишек, онанистов
псевдокультуры типа св. Алоиса. Монах Евстахий в своей книге рассказывает, что
когда св. Алоис услышал, как один человек с шумом выпустил газы, он ударился в
слёзы, и только молитва его успокоила.
Такие
типы на людях страшно негодуют, но с огромным удовольствием ходят по общественным
уборным и читают непристойные надписи на стенках.
Употребив
в своей книге несколько сильных выражений, я просто запечатлел то, как разговаривают
между собой люди в действительности.
Нельзя
требовать от трактирщика Паливца, чтобы он выражался так же изысканно, как
госпожа Лаудова,79 доктор Гут, госпожа Ольга Фастрова80 и ряд других лиц,
которые охотно превратили бы всю Чехословацкую республику в большой салон, по
паркету которого расхаживают люди во фраках и белых перчатках; разговаривают
они на изысканном языке и культивируют утончённую салонную мораль, а за ширмой
этой морали салонные львы предаются самому гадкому и противоестественному
разврату.
* * *
Пользуюсь
случаем сообщить здесь, что трактирщик Паливец жив. Он переждал войну в тюрьме
и остался таким же, каким был во время приключения с портретом императора
Франца-Иосифа.
Прочитав
о себе в моей книжке, он навестил меня и потом купил больше двадцати экземпляров
первого выпуска, роздал их своим знакомым и таким образом содействовал
распространению этой книги.
Ему
доставило громадное удовольствие всё, что я о нём написал, выставив его как
всем известного грубияна. «Меня уже никто не переделает, – сказал он
мне. – Я всю жизнь выражался грубо и говорил то, что думал, и впредь так
буду говорить. Я и не подумаю затыкать себе глотку из-за какой-то ослицы. Нынче
я стал знаменитым».
Его
уважение к себе возросло. Его слава зиждется на нескольких сильных выражениях.
Это его вполне удовлетворяет. Если бы, предположим, точно и верно воспроизведя
его манеру говорить, я захотел бы тем самым поставить ему на вид, так, мол,
выражаться не следует (что, конечно, в мои намерения не входило), я безусловно
оскорбил бы этого порядочного человека.
Употребляя
первые попавшиеся выражения, он, сам того не зная, просто и честно выразил
протест чеха против всякого рода низкопоклонства. Неуважение к императору и к
приличным выражениям было у него в крови.
* * *
Отто
Кац тоже жив. Это подлинный портрет фельдкурата. После переворота он забросил
своё занятие, выступил из церкви и теперь служит доверенным на фабрике бронзы и
красок в Северной Чехии. Он написал мне длинное письмо, в котором угрожал, что
разделается со мной. Дело в том, что одна немецкая газета поместила перевод
главы, в которой он изображён таким, каким выглядел в действительности. Я зашёл
к нему, и всё кончилось прекрасно. К двум часам ночи он не мог уже стоять на
ногах, но без устали проповедовал и в конце концов заявил: «Эй вы, гипсовые
головы! Я – Отто Кац, фельдкурат!»
Много
людей типа покойного Бретшнейдера, государственного сыщика старой Австрии, и
нынче рыскает по республике. Их чрезвычайно интересует, кто что говорит.
* * *
Не
знаю, удастся ли мне этой книгой достичь того, к чему я стремился. Однажды я слышал,
как один ругал другого: «Ты глуп, как Швейк». Это свидетельствует о
противоположном. Однако если слово «Швейк» станет новым ругательством в пышном
венке бранных слов, то мне останется только удовлетвориться этим обогащением
чешского языка.
ЯРОСЛАВ
ГАШЕК
|