Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе
Глава 1
Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то
он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть.
Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые
междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на
свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который
этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой
манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень
интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так, и у
нас дома своё не хуже есть,» – и чем-нибудь отведёт.
Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные
хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих
случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог
по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был
человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят
воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы,
оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать своё над нами во всех вещах
преимущество и тем славиться, – Платов сказал себе:
– Ну уж тут шабаш. До этих пор ещё я терпел, а дальше
нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.
И только он сказал себе такое слово, как государь ему
говорит:
– Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру
смотреть. Там, – говорит, – такие природы совершенства, что как
посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим
значением никуда не годимся.
Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый
нос в лохматую бурку спустил, а пришёл в свою квартиру, велел денщику подать из
погребца фляжку кавказской водки-кислярки[1],
дерябнул хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и
захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.
Думал: утро ночи мудрёнее.
Глава 2
На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры.
Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали
двухсестную.
Приезжают в пребольшое здание – подъезд неописанный,
коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном
зале разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон
полведерский.
Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлён и на
что смотрит; а тот идёт глаза опустивши, как будто ничего не видит, –
только из усов кольца вьёт.
Англичане сразу стали показывать разные удивления и
пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры
морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли.
Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит
свою ажитацию, что для него все ничего не значит.
Государь говорит:
– Как это возможно – отчего в тебе такое бесчувствие?
Неужто тебе здесь ничто не удивительно?
А Платов отвечает:
– Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы
без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.
Государь говорит:
– Это безрассудок.
Платов отвечает:
– Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен
молчать.
А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас
подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки
Мортимерово ружьё, а из другой пистолю.
– Вот, – говорят, – какая у нас
производительность, – и подают ружьё.
Государь на Мортимерово ружьё посмотрел спокойно, потому что
у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:
– Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства –
её наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.
Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.
Взахался ужасно.
– Ах, ах, ах, – говорит, – как это так… как
это даже можно так тонко сделать! – И к Платову по-русски оборачивается и
говорит: – Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы
этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы
сделал.
А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в
свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвёртку. Англичане говорят: «Это
не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз,
повернул два – замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на
самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».
Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:
– Ох-де, мы маху дали!
А государь Платову грустно говорит:
– Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень
жалко. Поедем.
Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь
в этот день на бале был, а Платов ещё 6ольший стакан кислярки выдушил и спал
крепким казачьим сном.
Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского
мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой
случай англичан сожалел!
«Через что это государь огорчился? – думал
Платов, – совсем того не понимаю», – и в таком рассуждении он два
раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навёл.
А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и
им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление
подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.
|
