Увеличить |
Глава 3
Эдмунду
при возвращении предстояло услышать великие новости. Множество неожиданностей ждало
его. Первой, и не самой малой, оказалась встреча с Генри Крофордом и его
сестрою, которые шли по деревне, куда он только что въехал. А он-то полагал,
что они сейчас очень далеко отсюда. Он пробыл в отсутствии более двух недель
нарочно для того, чтобы избежать встречи с мисс Крофорд. Он возвращался в
Мэнсфилд в том состоянии духа, когда готов был предаться грусти о прошедшем и
нежным воспоминаниям, и вдруг увидел самое красавицу, властительницу его дум,
опиравшуюся на руку брата; и та, кого еще миг назад он почитал в семидесяти
милях отсюда, и того дальше от него в своих помыслах, много дальше любого
расстоянья, приветствовала его самым дружеским образом.
На такой
прием с ее стороны он никак бы не надеялся, даже если бы и думал с нею увидеться.
Возвращаясь после исполнения того дела, ради которого уезжал, он мог бы ожидать
чего угодно, только не удовольствия, выразившегося на ее лице, и простых
приветливых слов. Этого было достаточно, чтобы в сердце его вспыхнула радость,
и он приехал домой в самом подходящем настроении для того, чтобы в полной мере
оценить и другие радостные неожиданности.
Скоро он
уже знал во всех подробностях о производстве Уильяма; и втайне весьма утешенный
в сердце своем, что еще подкрепляло его радость от этого известия, он во все время
обеда был необыкновенно доволен и весел.
После
обеда, когда он остался наедине с отцом, ему была рассказана история Фанни; а
потом ему стали известны и все прочие значительные события последних двух
недель и нынешнее положение дел в Мэнсфилде.
Фанни подозревала,
о чем у них идет речь. Они оставались в столовой куда долее обыкновенного, и
потому она не сомневалась, что они говорят о ней; когда подали чай, мужчины
наконец вышли, и она опять почувствовала на себе взгляд Эдмунда, и ее охватило
горькое чувство вины. Он подошел к ней, сел рядышком, взял ее руку и ласково
сжал; и в эту минуту Фанни подумала, что, если б не чаепитие, не общество в
гостиной, она, наверно, не сумела бы сдержать чувства, поддалась бы
непростительному порыву.
Эдмунд,
однако, сжав ей руку, вовсе не намеревался дать ей понять, будто безоговорочно
одобряет и поощряет ее, как она с надеждою подумала. Это должно было лишь
выразить его интерес ко всему, что касается до Фанни, передать ей, что новость
оживила его нежную к ней привязанность. Однако ж он был полностию на стороне
отца. Он не так, как отец, удивился, что она отказала Крофорду, ибо вовсе не
думал, что она хоть сколько-нибудь его отличает, скорее напротив, и легко себе
представил, что Крофорд застиг ее врасплох, но и сам сэр Томас не мог бы желать
этого брака более, чем Эдмунд. По его мненью, все говорило в пользу этого
союза, и, отдавая Фанни должное за то, что она сделала под влиянием своего
нынешнего равнодушия к Крофорду, отдавая ей должное в таких лестных выражениях,
какие никак бы не повторил за сыном сэр Томас, Эдмунд искренне надеялся, со
всей горячностью верил, что все кончится браком, и что, как он начинал уже
серьезно подумывать, их взаимная привязанность покажет, что по натуре они как
раз подходят для того, чтоб составить счастие друг друга. Крофорд не дал ей
времени расположиться к нему. Он начал не с того конца. Однако же, полагал
Эдмунд, при властной, яркой и одаренной натуре Крофорда и податливом нраве
Фанни, они неизбежно придут к счастливой развязке. Меж тем он видел, как
смутилась Фанни, и потому старательно остерегался словом ли, взглядом, движением
смутить ее вновь.
Крофорд
появился на другой день, и в связи с возвращением Эдмунда сэр Томас счел себя
более чем вправе пригласить его остаться отобедать; нельзя было не оказать ему
этой чести. Крофорд, разумеется, остался, и у Эдмунда был прекрасный случай
наблюдать, как он спешит завоевать Фанни и в какой мере сулит надежду ее
ответное поведение; и так мала была эта мера, так мала, что он готов был
изумиться упорству друга, — ведь только смущенье Фанни и могло внушить
какую-то надежду, и, уж если не на ее смятение, ни на что другое надеяться не
приходилось. Фанни стоила упорства Крофорда; по мненью Эдмунда, она стоила
величайшего терпения, любого душевного усилия, но при этом он не представлял,
что сам мог бы продолжать добиваться какой-либо женщины, если б в глазах ее,
как сейчас в глазах Фанни, не прочел ничего, что поддержало бы его мужество. Он
очень хотел надеяться, что Крофорд видит ясней; и это было самое утешительное
заключение, к которому он пришел, наблюдая за ними перед обедом, во время обеда
и после него.
Вечером
несколько обстоятельств показались ему более обнадеживающими. Когда они с
Крофордом вошли в гостиную, его матушка и Фанни с таким молчаливым усердием
занимались своим рукодельем, будто ни до чего другого им и дела не было. Эдмунд
не смог не заметить вслух, что обе они, видно, наслаждаются совершенным покоем.
— Мы
не все время были так молчаливы, — отвечала леди Бертрам. — Фанни
читала мне и отложила книгу, только когда услыхала ваши шаги. — На столе и
вправду лежала книга, которую, похоже, только-только закрыли, том
Шекспира. — Она мне часто читает из этих книг. И как раз читала за этого…
Как бишь его зовут, Фанни?.. когда услыхала ваши шаги.
Крофорд взял
книгу.
— Ваша
светлость, я был бы счастлив дочитать за него, — сказал он. — Я
тотчас найду это место. — И, осторожно дав книге раскрыться там, где листы
распались сами собой, он вправду нашел нужное место или другое, за одну-две
страницы от него, достаточно близко, чтоб удовлетворить леди Бертрам, которая,
едва он назвал кардинала Уолси, сказала, что это и есть тот самый монолог.
Фанни ни взглядом, ни словом не помогла Крофорду, не произнесла ни звука за или
против. Она вся ушла в свое рукоделье. Казалось, она решила ничем другим не
интересоваться. Но у ней был слишком хороший вкус. Она не выдержала и пяти
минут, поневоле начала слушать; Крофорд читал превосходно, и она поистине
наслаждалась хорошим чтением. К хорошему чтению она, однако ж, была приучена
давно; прекрасно читал дядюшка, кузины и кузены, в особенности Эдмунд; но
чтение Крофорда отличалось поразительным разнообразием, ничего подобного ей еще
слушать не доводилось. Король, королева, Бэкингем, Уолси, Кромвель12 — он читал
за всех по очереди; со счастливым уменьем, со счастливою силою догадки он
всякий раз ухитрялся напасть на самую лучшую сцену либо на самый лучший монолог
любого из них; и что бы ни следовало выразить — достоинство или гордыню,
нежность или угрызения совести, — все удавалось ему превосходно. Он читал
как истинный артист. Его игра в их театре впервые показала Фанни, какое
наслаждение может доставить пьеса, и сейчас чтение оживило в памяти тогдашнюю
его игру; пожалуй, даже принесло еще большее наслаждение, оттого что было
неожиданно и не вызывало неприятного чувства, какое она испытывала, видя его на
сцене с мисс Бертрам.
Эдмунд
замечал, что Фанни слушает и все больше обращается в слух, и ему забавно и приятно
было видеть, как все медленнее движется у ней в руках иголка, которая поначалу,
казалось, поглощала все ее внимание; как выпала она у ней из рук, а Фанни не
шелохнулась, и, наконец, как глаза, которые весь день так старательно избегали
Крофорда, устремлялись на него, устремлялись подолгу, но наконец притянули его
ответный взгляд, и тогда книга была закрыта, а чары разрушены. Фанни тотчас
опять ушла в себя, залилась румянцем и с величайшим усердием принялась за
вышиванье; он этого было довольно, чтобы вселить в Эдмунда радость за друга, и,
когда он сердечно того благодарил, он горячо надеялся, что выражает и тайные
чувства Фанни.
— Должно
быть, это ваша любимая пьеса, — сказал он. — Вы так читали, словно
хорошо ее знаете.
— С
этого часу она, без сомненья, станет моей любимой, — отвечал
Крофорд. — Но не думаю, чтоб я держал в руках том Шекспира с тех пор, как
мне исполнилось пятнадцать. Я однажды видел на сцене «Генриха восьмого»… или
слышал об этом от кого-то… сейчас уже не уверен. Но мы ведь сами не знаем, как
знакомимся с Шекспиром. Для англичанина он — неотъемлемая часть души. Его
мысли, его красоты растворены в самом нашем воздухе, и мы повсюду соприкасаемся
с ними, бессознательно их впитываем. Всякий человек, если он не совсем глуп,
открыв Шекспирову пьесу на любой странице, тотчас проникнется ее мыслью.
— Все
мы, без сомненья, в какой-то мере знакомы с Шекспиром с малых лет, —
сказал Эдмунд. — Прославленные места из его творений приводятся всеми
авторами чуть не в каждой второй книге, какую мы открываем, и все мы говорим
его словами, повторяем его сравненья, пользуемся его описаньями; но это совсем
несхоже с тем, как донесли его суть вы. Знать из него отрывки и обрывки — это
вполне обычно; знать его достаточно глубоко, пожалуй, не так уж необычно; но
хорошо читать его вслух — это редкий талант.
— Я
весьма польщен, сэр, — отвечал Крофорд и поклонился с насмешливой
серьезностью.
Оба они
бросили взгляд на Фанни, желая увидеть, нельзя ли и ее вызвать на похвалу,
однако оба почувствовали, что ждать этого напрасно. Ее похвала заключалась в
том внимании, с каким она слушала, этим и следует удовольствоваться.
А вот
леди Бертрам выразила свое восхищенье, и притом не скупясь:
— Я
будто в театре побывала, — сказала она. — Жаль, сэра Томаса тут не
было.
Крофорд
был чрезвычайно доволен. Если леди Бертрам, вовсе несведущая и ко всему равнодушная,
могла это почувствовать, что ж тогда должна была почувствовать ее племянница,
такая чуткая и просвещенная, — мысль эта возвышала его в собственных
глазах.
— У
вас, без сомненья, замечательные актерские способности, мистер Крофорд, —
изрекла ее светлость несколько погодя. — И вот что я вам скажу, я думаю,
вы рано или поздно заведете театр у себя дома в Норфолке. Я хочу сказать, когда
там осядете. Непременно заведете. Я думаю, вы устроите театр у себя в доме в
Норфолке.
— Вы
думаете, сударыня? — живо отозвался он. — Нет, нет, никогда, ни в
коем случае. Ваша светлость глубоко ошибается. Никакого театра в Эверингеме не
будет! О нет! — И он посмотрел на Фанни с выразительной улыбкою, которая
явно означала: «Эта особа ни за что не позволит завести в Эверингеме театр».
Эдмунд
все это видел и видел, как решительно Фанни не желала понимать намек, она молчала,
несомненно опасаясь уже самим голосом выдать всю меру своего возмущенья; а
такое мгновенное осознание смысла Крофордовой улыбки, такое понимание намека
скорее можно счесть благоприятным знаком, чем неблагоприятным.
Разговор
о чтении вслух все еще продолжался. Говорили только оба молодых человека; стоя
у камина, они беседовали о широко распространенном пренебреженье этим
искусством, о полнейшем невнимании к нему во всякого рода школах для мальчиков,
и потому естественно, а иной раз уже даже и неестественно, до какой степени
мужчины, разумные и знающие мужчины оказываются неумелыми и неловкими, когда им
приходится читать вслух; и Эдмунду и Крофорду доводилось видеть это, видеть
ошибки и промахи, вызванные причинами второстепенными: неумением владеть
голосом, передать смену настроений, выразительность, неумением предвидеть и
оценить, и всему виной первая причина — невнимание к этому искусству и
отсутствие привычки к нему с ранних лет, и Фанни опять слушала с увлечением.
— Даже
в моей профессии и то сколь мало занимались искусством чтения! — с улыбкой
сказал Эдмунд, — отчетливостью речи, ясным произношением. Однако ж я
говорю скорее о прошлом, а не о сегодняшнем дне. Нынче повсюду господствует дух
усовершенствования. Но когда слушаешь тех, кто был посвящен в сан двадцать,
тридцать, сорок лет назад, понимаешь, что почти все они полагают, будто чтение
это одно, а проповедь совсем другое. Нынче уже не так. Теперь об этом судят
верней. Теперь понимают, что доходчивость самых важных истин зависит от того,
насколько ясно и горячо они провозглашаются, и, кроме того, сейчас
распространен более научный подход, больший вкус, большая требовательность к
знанию, в каждой общине больше прихожан, которым кое-что на сей предмет
известно и которые уже могут о нем судить и иметь собственное мнение.
С тех
пор, как Эдмунд принял сан, он уже однажды служил в церкви, и, узнав о том, Крофорд
забросал его вопросами касательно его ощущений и успеха проповеди; вопросы эти
заданы были хотя и с живою дружеской заинтересованностью и пристрастием, но без
того налета добродушного подшучиванья или неуместной веселости, какая, без
сомненья, была бы оскорбительна для Фанни, — и Эдмунд отвечал с истинным
удовольствием; а когда Крофорд поинтересовался, как, по его мнению, следует
читать иные места службы, и высказал на этот счет собственное мнение,
свидетельствующее, что он уже думал об этом прежде, Эдмунд слушал его со все
большим удовольствием. Он понимал, что это и есть путь к сердцу Фанни. Ее не
завоюешь добродушием в придачу ко всевозможным любезностям да остроумию или, уж
во всяком случае, не скоро завоюешь без помощи понимания, чуткости и серьезного
отношения к предметам серьезным.
— В
нашей литургии есть красота, которую не погубить даже скверным небрежным чтением, —
заметил Крофорд. — Но есть в ней и много лишнего, и повторения, и, чтоб
это не бросалось в глаза, ее следует читать особенно хорошо. Для меня это, во
всяком случае, так, ибо, должен признаться, я не всегда достаточно внимателен
(тут он бросил взгляд на Фанни) и в девятнадцати случаях из двадцати думаю о
том, как следовало бы читать эту молитву, и жажду прочесть ее сам. Вы что-то
сказали? — Он быстро подошел к Фанни, и, когда заговорил с нею, голос его
смягчился; а, услышав «нет», он прибавил:
— Неужто
не сказали? А я видел, губы у вас шевелились. И вообразил, будто вы собираетесь
сказать, что мне следует быть внимательней и не позволять своим мыслям
отвлекаться в сторону. Вы и вправду не собираетесь мне это сказать?
— Нет,
конечно, вы слишком хорошо знаете свой долг… я даже и предположить не могу…
Фанни не
договорила, смутилась, не могла более вымолвить ни слова, а Крофорд ждал, надеялся
на продолжение. Через несколько минут он, однако, вернулся на прежнее место и
вновь заговорил так, словно и не прерывал сам себя для этой нежной беседы.
— Хорошо
произнесенная проповедь еще большая редкость, чем хорошо прочитанная молитва.
Достойная проповедь сама по себе не редкость. Хорошо сказать трудней, чем
хорошо сочинить: правилам и умению сочинять учат чаще. Искусно сочиненная и
искусно прочитанная проповедь — ни с чем не сравнимое наслажденье. Такую
проповедь я слушаю с величайшим восторгом и уважением и чуть ли не готов тотчас
принять сан и проповедовать. Что-то есть в красноречии проповедника, если это
истинное красноречие, что заслуживает высочайшей похвалы и чести. Проповедник,
который способен задеть за душу слушателей самых разных и повлиять на них, говоря
о предметах ограниченных и давно приевшихся в устах заурядных проповедников;
который способен сказать что-то новое либо поразительное, что может возбудить
интерес, не оскорбляя при этом общепринятые вкусы и не насилуя чувства
слушателей, — такой человек и его миссия достойны всяческих почестей. Я и
сам хотел бы быть таким.
Эдмунд
рассмеялся.
— Поверьте,
хотел бы. Всякий раз, как мне доводилось слушать выдающуюся проповедь, я чуть
ли не завидовал. Но, правда, мне нужна лондонская публика. Я мог бы читать
проповедь только образованной пастве, такой, которая в состоянии оценить мое
искусство. И потом, мне навряд ли будет приятно читать проповеди часто.
Пожалуй, изредка, раза два за весну, после того как пять-шесть воскресений меня
будут с нетерпением ждать, но только не постоянно, постоянно — это не по мне.
Тут
Фанни, которая не могла не прислушиваться, невольно покачала головой, и Крофорд
мигом вновь очутился подле нее, умоляя сказать, что она этим подразумевала; а
так как Эдмунд, сидящий рядом с нею, понял, что Крофорд будет настойчиво
донимать ее и взглядами и речами вполголоса, он поворотился к ним спиною,
вжался как можно глубже в угол и раскрыл газету, от души желая, чтоб,
вынужденная в конце концов объяснить, отчего она покачала головою, милая
малютка Фанни своим объяснением удовлетворила пылкого влюбленного; и
старательно отгородясь от их речей, Эдмунд тихонько читал вслух всевозможные
объявления — «Весьма соблазнительное имение в Южном Уэльсе», «Родителям и
опекунам», «Превосходный объезженный гунтер».
Меж тем
Фанни, досадуя на себя, что не сумела остаться столь же неподвижной, как и молчаливой,
и до глубины души огорченная поведением Эдмунда, пыталась в меру своей
застенчивости и кротости избежать взглядов и расспросов Крофорда, который
упорно добивался своего.
— Отчего
вы покачали головой? — спрашивал он. — Что вы хотели этим выразить?
Боюсь, это означало неодобренье. Но чего же? Чем я вызвал ваше неудовольствие?
Мои слова показались вам неуместны?.. легковесны, непочтительны? Если так,
прошу вас, скажите мне. Прошу вас, если я не прав, скажите мне. Я хочу, чтоб вы
наставили меня на путь истинный. Ну, пожалуйста, пожалуйста, я вас умоляю,
отложите хоть на минутку ваше рукоделье. О чем вы думали, когда покачали
головой?
Тщетно
она взывала к нему:
— Прошу
вас, сэр, не надо… прошу вас, мистер Крофорд, — дважды повторила Фанни,
тщетно пытаясь уклониться. Но все так же напористо, хотя и негромко, все в том
же близком соседстве, он опять и опять повторял те же вопросы. А ею сильней и
сильней овладевало волнение и недовольство.
— Как
можно, сэр? Вы, право, удивляете меня… Как же так можно? Я просто поражена…
— Я
вас удивляю? Вы поражены? Что ж вам непонятно в этой моей просьбе? Я готов
тотчас же вам объяснить, чем вызваны мои неотступные просьбы, мой интерес ко
всему, что вы выражаете и делаете, мое теперешнее нетерпеливое любопытство. Вам
не придется долго поражаться.
Фанни не
удержалась от еле заметной улыбки, но не вымолвила ни слова.
— Вы
покачали головой, когда я сказал, что не хотел бы исполнять обязанности
священника постоянно. Да, при этом самом слове «постоянно», я не боюсь его
повторить. Я готов произнести его по буквам, прочесть его, написать. Не вижу в
нем ничего, что вызывало бы тревогу. А вы видите?
— Пожалуй,
сэр, — сказала Фанни, не в силах долее отмалчиваться. — Пожалуй, сэр.
Я пожалела, что вы не всегда понимаете себя так хорошо, как в ту минуту, когда
это говорили.
В
восторге оттого, что наконец заставил ее заговорить, Крофорд преисполнился
решимости не дать разговору иссякнуть; и бедняжка Фанни, которая надеялась, что
такой жестокий упрек заставит его замолчать, с грустью убедилась, что ошиблась
и что любопытство его теперь направлено лишь на другой предмет и один набор
слов уступил место другому. Ему непременно требовались от нее какие-то
объяснения. Как не воспользоваться таким удобным случаем. С тех самых пор, как
он виделся с нею в кабинете ее дядюшки, не было у него такого случая и до
отъезда из Мэнсфилда, верно, уже и не будет. Леди Бертрам, сидящую по другую
сторону стола, можно не принимать в расчет, она скорее всего, по обыкновению,
дремлет, а Эдмунд все еще поглощен объявлениями.
— Что
ж, — сказал Крофорд после множества стремительных вопросов и неохотных ответов, —
теперь я счастливей прежнего, потому что яснее понимаю ваше обо мне сужденье.
Вы полагаете, что я непостоянен, легко поддаюсь минутной прихоти, соблазну,
легко забываю. При таком мнении не удивительно, что… Но мы еще посмотрим. Нет,
не словами постараюсь я убедить вас, что вы несправедливы ко мне, я не стану
вам говорить, что привязанности мои прочны. Мое поведение само скажет за меня,
разлука, расстоянье, время скажут за меня. Они докажут вам, что если кто и
заслуживает вас, так это я. Конечно же, вы несравненно благороднее меня душою,
это я знаю. У вас есть достоинства, какие, как мне прежде казалось, в такой
степени ни в ком не встретишь. В вас есть что-то ангельское, сверх того — не
просто сверх того, что видишь, ибо ничего подобного увидеть нельзя — но сверх
того, что можно было бы вообразить. И все-таки меня это не пугает. Вас можно
добиться, вовсе не сравнявшись с вами достоинствами. Об этом нечего и мечтать.
Лишь тот, кто видит ваши достоинства, и сильней, чем кто-либо другой, их
боготворит, и преданнее всех вас любит, лишь тот и может надеяться на
взаимность. На этом и покоится моя уверенность. По этому праву я заслуживаю вас
и заслужу. Я слишком хорошо вас знаю и потому питаю самые горячие надежды,
пусть только вы убедитесь, что привязанность моя такова, как я говорю. Да,
милая, прелестнейшая Фанни… Нет (спохватился он, увидев, с каким неудовольствием
она отшатнулась от него)… прошу прощенья. Наверное, я еще не вправе… Но каким
же еще именем мне вас называть? По-вашему, в мыслях моих я называю вас
как-нибудь иначе? Нет, весь день напролет я думаю о «Фанни», о «Фанни» грежу
всю ночь. В этом имени воплотилась такая прелесть, что оно одно заключает в
себе ваш образ.
Фанни с
трудом усидела на месте, она уже готова была встать и уйти, хотя представляла,
как открыто он этому воспротивится, но тут с облегченьем услышала
приближающиеся шаги, которых давно ждала и не понимала, отчего они так
непостижимо задержались.
Торжественная
процессия во главе с Бэдли внесла чайный поднос, чайник, сладкие пироги и
освободила Фанни, и телом и душой, от мучительного плена. Крофорд вынужден был
отойти. Наконец-то она свободна, при деле, защищена от него хлопотами у чайного
стола.
Эдмунд
не без удовольствия вновь стал одним из тех, кто мог и говорить и слушать. И
хотя беседа Крофорда с Фанни показалась ему поистине долгой, и хотя, глянув на
Фанни, он только и увидел досадливый румянец, он хотел надеяться, что столь
долгий разговор не мог не принести хоть какую-то пользу тому, кто его начал.
|