Увеличить |
IV
Детские комнаты в доме графа Листомирова располагались на
южную сторону и выходили в сад. Чудное было помещение! Каждый раз, как солнце
было на небе, лучи его с утра до заката проходили в окна; в нижней только части
окна завешивались голубыми тафтяными занавесками для предохранения детского
зрения от излишнего света. С тою же целью по всем комнатам разостлан был ковер
также голубого цвета и стены оклеены были не слишком светлыми обоями.
В одной из комнат вся нижняя часть стен была буквально
заставлена игрушками; они группировались тем разнообразнее и живописнее, что у
каждого из детей было свое особое отделение.
Пестрые английские раскрашенные тетрадки и книжки, кроватки
с куклами, картинки, комоды, маленькие кухни, фарфоровые сервизы, овечки и
собачки на катушках – обозначали владения девочек; столы с оловянными
солдатами, картонная тройка серых коней, с глазами страшно выпученными, увешанная
бубенчиками и запряженная в коляску, большой белый козел, казак верхом, барабан
и медная труба, звуки которой приводили всегда в отчаяние англичанку мисс
Бликс, – обозначали владения мужского пола. Комната эта так и называлась
«игральной».
Рядом была учебная; дальше спальная, окна которой всегда
были закрыты занавесами, приподымавшимися там только, где вертелась
вентиляционная звезда, очищавшая воздух. Из нее, не подвергая себя резкой
перемене воздуха, можно было прямо пройти в уборную, выстланную также ковром,
но обшитую в нижней ее части клеенкой; с одной стороны находился большой
умывальный мраморный стол, уставленный крупным английским фаянсом; дальше
блистали белизною две ванны с медными кранами, изображавшими лебединые головки;
подле возвышалась голландская печь с изразцовым шкапом, постоянно наполненным
согревающимися полотенцами. Ближе, по клеенчатой стене, висел на тесемках целый
ряд маленьких и крупных губок, которыми мисс Бликс каждое утро и вечер обмывала
с головы до ног детей, наводя красноту на их нежное тело.
В среду, на масленице, в игральной комнате было особенно
весело. Ее наполняли восторженные детские крики. Мудреного нет; вот что было
здесь между прочим сказано: «Деточки, вы с самого начала масленицы были
послушны и милы; сегодня у нас среда; если вы будете так продолжать, – вас
в пятницу вечером возьмут в цирк!»
Слова эти были произнесены тетей Соней, сестрой графини
Листомировой, – девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с
пробивающимися усиками, но прекрасными восточными глазами, необыкновенной
доброты и мягкости; она постоянно носила черное платье, думая этим хоть
сколько-нибудь скрыть полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя Соня жила у сестры
и посвятила жизнь ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая
израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
Не успела она проговорить свое обещанье, как дети, слушавшие
сначала очень внимательно, бросились со всех ног осаждать ее; кто цеплялся за
ее платье, кто усиливался влезть на ее колена, кто успел обхватить ее шею и
осыпал лицо поцелуями; осада сопровождалась такими шумными овациями, такими
криками радости, что мисс Бликс вошла в одну дверь, в другую вбежала молодая
швейцарка, приглашенная в дом как учительница музыки для старшей дочери; за
ними показалась кормилица, державшая новорожденного, укутанного в одеяло с
ниспадавшими до полу кружевными обшивками.
– What is going on here?..[4] – удивленно осведомилась
мисс Бликс.
Она представляла из себя чопорную высокую даму с непомерно
выдающеюся грудью, красными щеками, как бы закапанными сургучом, и красною шеей
свекловичного оттенка.
Тетя Соня объяснила вошедшим причину радости.
Раздались опять возгласы, опять крики, сопровождаемые
прыжками, пируэтами и другими более или менее выразительными изъявлениями радости.
В этом порыве детской веселости всех больше удивил Паф – пятилетний мальчик,
единственная мужская отрасль фамилии Листомировых; мальчик был всегда таким
тяжелым и апатическим, но тут, под впечатлением рассказов и того, что? его
ожидало в цирке, – он вдруг бросился на четвереньки, поднял левую ногу и,
страшно закручивая язык на щеку, поглядывая на присутствующих своими
киргизскими глазками, – принялся изображать клоуна.
– Мисс Бликс! – подымите его, подымите
скорее, – ему кровь бросится в голову! – проговорила тетя Соня.
Новые крики, новое скаканье вокруг Пафа, который ни за что
не хотел вставать и упорно подымал то одну ногу, то другую.
– Дети, дети… довольно! Вы, кажется, не хотите больше
быть умными… Не хотите слушать, – говорила тетя Соня, досадовавшая главным
образом за то, что не умела сердиться. Ну, не могла она этого сделать – не
могла – не могла решительно!
Она обожала «своих детей», как сама выражалась.
Действительно, надо сказать, дети были очень милы.
Старшей девочке, Верочке, было уже восемь лет; за нею шла
шестилетняя Зина; мальчику было, как сказано, – пять лет. Его окрестили
Павлом; но мальчик получал одно за другим различные прозвища: Бёби, Пузырь,
Бутуз, Булка и, наконец, Паф – имя, которое так и осталось. Мальчик был пухлый,
коротенький, с рыхлым белым телом, как сметана, крайне флегматического,
невозмутимого нрава, с шарообразною головою и круглым лицом, на котором
единственною заметною чертою были маленькие киргизские глазки, раскрывавшиеся
вполне, когда подавалось кушанье или говорилось о еде. Глазки, смотревшие
вообще сонливо, проявляли также оживленье и беспокойство по утрам и вечерам,
когда мисс Бликс брала Пафа за руку, уводила его в уборную, раздевала его
донага и, поставив на клеенку, принималась энергически его мыть огромной губкой,
обильно напитанной водою; когда мисс Бликс при окончании такой операции
возлагала губку на голову мальчика и, крепко нажав губку, пускала струи воды по
телу, превращавшемуся тотчас же из белого в розовое, – глазки Пафа не
только суживались, но пропускали потоки слез, и вместе с тем раздавался из
груди его тоненький-тоненький писк, не имевший ничего раздраженного, но
походивший скорее на писк кукол, которых заставляют кричать, нажимая им живот.
Этим невинным писком, впрочем, все и оканчивалось. С исчезновением губки Паф
умолкал мгновенно, и уже потом мисс Бликс могла обтирать его сколько угодно
согретым шершавым полотенцем, могла завертывать ему голову, могла мять и
теребить его, – Паф выказывал так же мало сопротивления, как кусок
сдобного теста в руках пекаря. Он часто даже засыпал между теплыми шершавыми
полотенцами, прежде чем мисс Бликс успевала уложить его в постель, обтянутую
вокруг сеткой и завешенную кисейным пологом с голубым бантом на маковке.
Нельзя сказать, чтобы мальчик этот был особенно интересен;
но нельзя было не остановиться на нем, так как он представлял теперь
единственную мужскую отрасль фамилии графов Листомировых и, как справедливо
иногда замечал его отец, задумчиво глядя вдаль и меланхолически свешивая голову
набок: «Мог, – кто знает? – мог играть в будущем видную роль в
отечестве!?»
Предрешать будущее вообще трудно, но, как бы там ни было, с
той минуты, как обещано было представленье в цирке, – старшая дочь,
Верочка, вся превратилась во внимание и зорко следила за поведением сестры и
брата.
Едва-едва начинался между ними признак разлада, – она
быстро к ним подбегала, оглядываясь в то же время на величавую мисс Бликс,
принималась скоро-скоро шептать что-то Зизи и Пафу и, поочередно целуя то того,
то другую, успевала всегда водворить между ними мир и согласие.
Эта Верочка была во всех отношениях прелестная девочка:
тоненькая, нежная и вместе с тем свежая, как только что снесенное яичко, с
голубыми жилками на висках и шее, с легким румянцем на щеках и большими
серо-голубыми глазами, смотревшими из-под длинных ресниц как-то всегда прямо,
не по летам внимательно; но лучшим украшением Верочки были ее волосы пепельного
цвета, мягкие, как тончайший шелк, и такие густые, что мисс Бликс долго билась
по утрам, прежде чем могла привести их в должный порядок. Паф мог, конечно,
быть любимцем отца и матери, как будущий единственный представитель именитого
рода, – но Верочка, можно сказать, была любимицей всех родных, знакомых и
даже прислуги; помимо ее миловидности, ее любили за необыкновенную кротость
нрава, редкое отсутствие капризов, приветливость, доброту и какую-то особенную
чуткость и понятливость. Еще четырех лет она с самым серьезным видом входила в
гостиную и, сколько бы ни было посторонних лиц, прямо и весело шла к каждому,
давала руку и подставляла щеку. К ней даже особенно как-то относились, чем к
другим детям. Вопреки давно принятому обычаю в семье графов Листомировых давать
различные сокращенные и более или менее фантастические прозвища детям, Верочку
иначе не называли, как ее настоящим именем. Верочка была – Верочкой и осталась.
Что говорить, у нее, как и у всякого смертного, были свои
слабости, вернее, была одна слабость; но и она как бы скорее служила
гармоническим дополнением ее характеру и наружности. Слабость Верочки,
заключавшаяся в сочинении басен и сказок, проявилась первый раз, как ей минул
шестой год. Войдя однажды в гостиную, она при всех неожиданно объявила, что
сочинила маленькую басню, и тут же, нимало не смущаясь, с самым убежденным
видом принялась рассказывать историю про волка и мальчика, делая очевидные
усилия, чтобы некоторые слова выходили в рифму. С тех пор одна басня сменяла
другую, и, несмотря на запрещение графа и графини возбуждать рассказами сказок
воображение и без того уже впечатлительной и нервной девочки, Верочка
продолжала делать свои импровизации. Мисс Бликс не раз должна была ночью
приподыматься с постели, заслышав какой-то странный шепот, исходивший из-под
кисейного полога над постелью Верочки. Убедившись, что девочка, вместо того
чтоб спать, произносит какие-то непонятные слова, англичанка делала ей строгий
выговор, приказывая заснуть немедленно, – приказание, которое Верочка
тотчас же исполняла со свойственной ей кротостью.
Словом, это была та самая Верочка, которая, вбежав как-то в
гостиную и застав там сидевшего с матерью известного нашего поэта Тютчева, ни
за что не хотела согласиться, что седой этот старичок мог сочинять стихи;
напрасно уверяли мать и сам Тютчев, – Верочка стояла на своем; поглядывая
недоверчиво на старика своими большими голубыми глазами, она повторяла:
– Нет, мама, это не может быть!..
Заметив наконец, что мать начинает сердиться, Верочка
взглянула ей робко в лицо и проговорила сквозь слезы:
– Я думала, мама, что стихи сочиняют только ангелы…
С самой среды, когда обещано было представленье в цирке, до
четверга, благодаря нежной заботливости Верочки, ее уменью развлекать сестру и
брата, оба вели себя самым примерным образом. Особенно трудно было управиться с
Зизи – девочкой болезненной, заморенной лекарствами, в числе которых тресковый
жир играл видную роль и служил всегда поводом к истерическим рыданьям и
капризам.
В четверг на масленице тетя Соня вошла в игральную комнату.
Она объявила, что так как дети были умны, она, проездом в город, желает купить
им игрушек.
Радостные восклицания и звонкие поцелуи опять наполнили
комнату. Паф также оживился и заморгал своими киргизскими глазками.
– Ну, хорошо, хорошо, – сказала тетя Соня, –
все будет по-вашему: тебе, Верочка, рабочий ящик, – ты знаешь, папа и мама
не позволяют тебе читать книг; тебе, Зизи, куклу…
– Которая бы кричала! – воскликнула Зизи.
– Которая бы кричала! – повторила тетя
Соня, – ну, а тебе, Паф, тебе что? Что ты хочешь?..
Паф задумался.
– Ну, говори же, что тебе купить?..
– Купи… купи собачку – только без блох!.. –
добавил неожиданно Паф.
Единодушный хохот был ответом на такое желание. Смеялась
тетя Соня, смеялась кормилица, смеялась даже чопорная мисс Бликс, обратившаяся,
впрочем, тотчас же к Зизи и Верочке, которые начали прыгать вокруг брата и,
заливаясь смехом, принялись тормошить будущего представителя фамилии.
После этого все снова повисли на шее доброй тети и докрасна
зацеловали ее шею и щеки.
– Ну, довольно, довольно, – с ласковой улыбкой
произнесла тетя, – хорошо; я знаю, что вы меня любите; и я люблю вас
очень… очень… очень!.. Итак, Паф, я куплю тебе собачку: будь только умен и
послушен; она будет без блох!..
|