ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Уже
несколько дней шли бои под Новохоперском. Были втянуты все дивизионные резервы,
а казаки все еще крепко держали позиции.
На
четвертый день с утра наступило затишье.
– Ну,
братцы! – говорил Шебалов, подъезжая к густой цепи отряда, рассыпавшегося
по оголенной от снега вершине пологого холма. – Сегодня после обеда общее
наступление будет… Всей дивизией ахнем.
Пар
валил от его посеребренного инеем коня. Ослепительно сверкал на солнце длинный
тяжелый палаш, красная макушка черной шебаловской папахи ярко цвела среди
холодного снежного поля.
– Ну,
братцы, – опять повторил Шебалов звенящим голосом, – сегодня день
такой… серьезный день. Выбьем сегодня – тогда до Богучара белым зацепки не
будет. Постарайтесь же напоследок, не оконфузьте перед дивизией меня, старика!
– Что
пристариваешься? – хриплым простуженным голосом гаркнул подходивший Малыгин. –
Я, чать, постарше тебя и то за молодого схожу.
– Ты
да я – сапоги стоптанные, – повторил Шебалов свою обычную поговорку. –
Бориска, – окликнул он меня приветливо, – тебе сколько лет?
– Шестнадцатый,
товарищ Шебалов, – гордо ответил я, – с двадцать второго числа уже
шестнадцатый пошел!
– «Уже»! –
с деланным негодованием передразнил Шебалов. – Хорошо «уже»! Мне вот уже
сорок седьмой стукнул. А-а! Малыгин, ведь это что такое – шестнадцатый? Что,
брат, он увидит, того нам с тобой не видать…
– С
того свету посмотрим, – хрипло и с мрачным задором ответил Малыгин, кутая
горло в рваный офицерский башлык с галуном.
Шебалов
тронул шпорами продрогшего коня и поскакал вдоль линии костров.
– Бориска,
иди чай пить… Мой кипяток – твой сахар! – крикнул Васька Шмаков, снимая с
огня закопченный котелок.
– У
меня, Васька, сахару тоже нет.
– А
что у тебя есть?
– Хлеб
есть, да дам яблоки мороженые.
– Ну,
кати сюда с хлебом, а то у меня вовсе ничего нет! Голая вода.
– Гориков! –
крикнул меня кто-то от другого костра. – Поди-ка сюда.
Я
подошел к кучке споривших о чем-то красноармейцев.
– Вот
ты скажи, – спросил меня Гришка Черкасов, толстый рыжий парень, прозванный
у нас псаломщиком. – Вот послушайте, что вам человек скажет. Ты географию
учил?.. Ну, скажи, что отсюда дальше будет…
– Куда
дальше? На юг дальше Богучар будет.
– А
еще?
– А
еще… Еще Ростов будет. Да мало ли! Новороссийск, Владикавказ, Тифлис, а дальше
Турция. А что тебе?
– Много
еще! – смущенно почесывая ухо, протянул Гришка. – Эдак нам полжизни
еще воевать придется… А я слышал, что Ростов у моря стоит. Тут, думаю, все и кончится!
Посмотрев
на рассмеявшихся ребят, Гришка хлопнул руками о бедра и воскликнул растерянно:
– Братцы,
а ведь много еще воевать придется!
Разговоры
умолкли.
По
дороге из тыла карьером несся всадник. Навстречу ему выехал рысью Шебалов.
Орудие на фланге ударило еще два раза…
– Первая
рота, ко мне-е! – протяжно закричал Сухарев, поднимая и разводя руки.
Несколько
часов спустя из белых сугробов поднялись залегшие цепи. Навстречу пулеметам и
батареям, под картечью, по колено в снегу двинулся наш рассыпанный и
окровавленный отряд для последнего, решающего удара. В тот момент, когда
передовые части уже врывались в предместье, пуля ударила меня в правый бок.
Я
пошатнулся и сел на мягкий истоптанный снег.
«Это
ничего, – подумал я, – это ничего. Раз я в сознании – значит, не
убит… Раз не убит – значит, выживу».
Пехотинцы
черными точками мелькали где-то далеко впереди.
«Это
ничего, – подумал я, придерживаясь рукой за куст и прислоняя к ветвям
голову. – Скоро придут санитары и заберут меня».
Поле
стихло, но где-то на соседнем участке еще шел бой. Там глухо гудели тучи, там
взвилась одинокая ракета и повисла в небе огненно-желтой кометой.
Струйки
теплой крови просачивались через гимнастерку. «А что, если санитары не придут и
я умру?» – подумал я, закрывая глаза.
Большая
черная галка села на грязный снег и мелкими шажками зачастила к куче лошадиного
навоза, валявшегося неподалеку от меня. Но вдруг галка настороженно повернула
голову, искоса посмотрела на меня и, взмахнув крыльями, отлетела прочь.
Галки не
боятся мертвых. Когда я умру от потери крови, она прилетит и сядет, не пугаясь,
рядом.
Голова
слабела и тихо, точно укоризненно, покачивалась. На правом фланге глуше и глуше
гудели взрываемые снежные сугробы, ярче и чаще вспыхивали ракеты.
Ночь
выслала в дозоры тысячи звезд, чтобы я еще раз посмотрел на них. И светлую луну
выслала тоже. Думалось: «Чубук жил, и Цыганенок жил, и Хорек… Теперь их нет и
меня не будет». Вспомнил, как один раз сказал мне Цыганенок: «С тех пор я пошел
искать светлую жизнь». – «И найти думаешь?» – спросил я. Он ответил: «Один
не нашел бы, а все вместе должны найти… Потому – охота большая».
– Да,
да! Все вместе, – ухватившись за эту мысль, прошептал я, –
обязательно все вместе. – Тут глаза закрылись, и долго думалось о чем-то
незапоминаемом, но хорошем-хорошем.
– Бориска! –
услышал я прерывающийся шепот.
Открыл
глаза. Почти рядом, крепко обняв расщепленный снарядом ствол молоденькой березки,
сидел Васька Шмаков.
Шапки на
нем не было, а глаза были уставлены туда, где впереди, сквозь влажную мглу густых
сумерек, золотистой россыпью мерцали огни далекой станции.
– Бориска, –
долетел до меня его шепот, – а мы все-таки заняли…
– Заняли, –
ответил я тихо.
Тогда он
еще крепче обнял молодую сломанную березку, посмотрел на меня спокойной последней
улыбкой и тихо уронил голову на вздрогнувший куст.
Мелькнул
огонек… другой… Послышался тихий, печальный звук рожка. Шли санитары.
1929
|
