Увеличить |
Глава двадцать шестая
Волк
Ларсен освободил меня от обязанности раздавать виски и принялся за дело сам.
Пока я возился в матросском кубрике с новой партией раненых, бутылки уже
заходили по рукам. Мне, конечно, доводилось видеть, как пьют виски, например, в
клубах, где принято пить виски с содовой, но чтобы пить так, как пили
здесь, – этого я еще не видывал. Пили из кружек, из мисок и прямо из
бутылок; наливали до краев и осушали залпом; одной такой порции было
достаточно, чтобы захмелеть, но им все казалось мало. Они пили и пили, и новые
бутылки все прибывали в кубрик, и этому не было конца.
Пили
все. Пили раненые. Пил Уфти-Уфти, помогавший мне делать перевязки. Один Луис
воздерживался: раза два отхлебнул немного – и все; зато и шумел и буянил он не
меньше других. Это была настоящая сатурналия. Все галдели, орали, обсуждали
минувшее сражение, спорили. А потом вдруг, размякнув, начинали брататься со
своими недавними врагами. Победители и побежденные икали друг у друга на плече
и торжественно клялись в вечной дружбе и уважении. Они оплакивали невзгоды,
перенесенные ими в прошлом и ожидавшие их в будущем в железных тисках Волка
Ларсена, и, хором проклиная его, рассказывали всякие ужасы о его жестокости.
Это было
дикое и страшное зрелище; тесный кубрик, загроможденный койками, качающиеся
переборки, вздымающийся пол, тусклый свет лампы, колеблющиеся тени, то
чудовищно вырастающие, то съеживающиеся, разгоряченные лица, потерявшие
человеческий облик... И над всем этим – дым, испарения тел, запах йодоформа...
Я наблюдал за Уфти-Уфти, – он держал в руках конец бинта и взирал на эту
сцену своими красивыми, бархатистыми, как у оленя, глазами, в которых играли
отблески света от раскачивающейся лампы. Я знал, что, несмотря на всю мягкость
и даже женственность его лица и фигуры, в нем дремлют грубые инстинкты дикаря.
Мне бросилось в глаза мальчишеское лицо Гаррисона, всегда такое доброе и
открытое, теперь искаженное яростью, похожее на дьявольскую маску; он
рассказывал захваченным в плен матросам, на какой адский корабль они попали, и
истошным голосом обрушивал проклятия на голову Волка Ларсена.
Волк
Ларсен! Снова и снова Волк Ларсен! Поработитель и мучитель, Цирцея в мужском облике.
А они – стадо его свиней, замученные скоты, придавленные к земле, способные
бунтовать только исподтишка да в пьяном виде. «А я? Тоже один из его
стада? – подумалось мне. – А Мод Брустер? Нет!» Гнев закипел во мне,
я скрипнул зубами и, забывшись, видимо, причинил боль матросу, которому делал
перевязку, так как он передернулся. А Уфти-Уфти посмотрел на меня с
любопытством. Я почувствовал внезапный прилив сил. Любовь делала меня могучим
гигантом. Я ничего не боялся. Моя воля победит все препятствия – вопреки Волку
Ларсену, вопреки тридцати пяти годам, проведенным среди книг. Все будет хорошо.
Я добьюсь этого. И, воодушевленный сознанием своей силы, я повернулся спиной к
этому разбушевавшемуся аду и поднялся на палубу, где туман серыми призрачными
тенями лежал во мраке, а воздух был чист, ароматен и тих.
В
кубрике у охотников тоже было двое раненых, и там шла такая же оргия, как и у
матросов, – только здесь не проклинали Волка Ларсена, Очутившись снова на
палубе, я облегченно вздохнул и отправился на корму, в кают-компанию. Ужин был
готов; Волк Ларсен и Мод поджидали меня.
Пока
весь экипаж спешил напиться, сам капитан оставался трезв. Он не выпил ни капли
вина. Он не мог себе этого позволить, ведь, кроме меня и Луиса, ему ни на кого
нельзя было положиться, а Луис к тому же стоял у штурвала. Мы шли в тумане
наудачу, без сигнальщика, без огней. Меня очень удивило сперва, что Волк Ларсен
разрешил матросам и охотникам эту пьяную оргию, но он, очевидно, хорошо знал их
нрав и умел спаять дружбой то, что началось с кровопролития.
Победа
над Смертью Ларсеном, казалось, необычайно благотворно подействовала на него.
Вчера вечером он своими рассуждениями довел себя до хандры, и я каждый миг ждал
очередной вспышки ярости. Но пока все шло гладко, Ларсен был в великолепном
настроении. Быть может, обычную реакцию предотвратило то, что он захватил так
много охотников и шлюпок. Во всяком случае, хандру как рукой сняло, и дьявол в
нем не просыпался. Так мне казалось тогда, но – увы! – как мало я его
знал. Не в ту ли самую минуту он уже замышлял самое черное свое дело!
Итак,
войдя в кают-компанию, я застал капитана в прекрасном расположении духа. Приступы
головной боли уже давно не мучили его, и глаза его были ясны, как голубое небо.
Жизнь мощным потоком бурлила в его жилах, и от бронзового лица веяло цветущим
здоровьем. В ожидании меня он занимал Мод Брустер беседой. Темой этой беседы
был соблазн, и из нескольких слов, брошенных Ларсеном, я понял, что он признает
истинным соблазном лишь тот, перед которым человек не смог устоять и пал.
– Ну,
посудите сами, – говорил он. – Ведь человек действует, повинуясь
своим желаниям. Желаний у него много. Он может желать избегнуть боли или
насладиться удовольствием. Но что бы он ни делал, его поступки продиктованы
желанием.
– А
если, предположим, у него возникли два взаимно исключающие друг друга
желания? – прервала его Мод Брустер.
– Вот
к этому-то я и веду, – ответил капитан, но она продолжала:
– Душа
человека как раз и проявляет себя в борьбе этих двух желаний. И, если душа благородна,
она последует доброму побуждению и заставит человека совершить доброе дело;
если же она порочна – он поступит дурно. И в том и в другом случае решает душа.
– Чушь
и бессмыслица! – нетерпеливо воскликнул Волк Ларсен. – Решает
желание. Вот, скажем, человек, которому хочется напиться. И вместе с тем он не
хочет напиваться. Что же он делает, как он поступает? Он марионетка, раб своих
желаний и просто повинуется более сильному из этих двух желаний, вот и все.
Душа тут ни при чем. Если у него появилось искушение напиться, то как он может
устоять против него? Для этого должно возобладать желание остаться трезвым. Но,
значит, это желание было более сильным, только и всего, соблазн не играет
никакой роли, если, конечно... – он остановился, обдумывая мелькнувшую у
него мысль, и вдруг расхохотался, – если это не соблазн остаться трезвым!
Что вы на это скажете, мистер Ван-Вейден?
– Скажу,
что вы оба спорите совершенно напрасно.
Душа человека
– это его желание. Или, если хотите, совокупность желаний – это и есть его
душа. Поэтому вы оба не правы. Вы, Ларсен, ставите во главу угла желание,
отметая в сторону душу. Мисс Брустер ставит во главу угла душу, отметая
желания. А в сущности, душа и желание – одно и то же.
– Однако, –
продолжал я, – мисс Брустер права, утверждая, что соблазн остается
соблазном, независимо от того, устоял человек или нет. Ветер раздувает огонь, и
он вспыхивает жарким пламенем. Желание подобно огню. Созерцание предмета
желания, новое заманчивое описание его, новое постижение этого предмета
разжигают желание, подобно тому как ветер раздувает огонь. И в этом заключен
соблазн. Это ветер, который раздувает желание, пока оно не разгорится в пламя и
не поглотит человека. Вот что такое соблазн! Иногда он недостаточно силен,
чтобы сделать желание всепожирающим, но если он хоть в какой-то мере разжигает
желание, это все равно соблазн. И, как вы сами говорите, он может толкнуть
человека на добро, так же как и на зло.
Я был
горд собой. Мои доводы решили спор или по крайней мере положили ему конец, и мы
сели за стол.
Но Волк
Ларсен был в этот день необычайно словоохотлив, – я еще не видал его
таким. Казалось, накопившаяся в нем энергия ищет выхода. Почти сразу же он
затеял спор о любви. Как и всегда, он подходил к вопросу грубо
материалистически, а Мод Брустер отстаивала идеалистическую точку зрения.
Прислушиваясь к их спору, я лишь изредка высказывал какое-нибудь соображение
или вносил поправку, но больше молчал.
Ларсен
говорил с подъемом; Мод Брустер тоже воодушевилась. По временам я терял нить
разговора, изучая ее лицо. Ее щеки редко покрывались румянцем, но сегодня они
порозовели, лицо оживилось. Она дала волю своему остроумию и спорила с жаром, а
Волк Ларсен прямо упивался спором.
По
какому-то поводу – о чем шла речь, не припомню, так как был увлечен в это время
созерцанием каштанового локона, выбившегося из прически Мод, – Ларсен
процитировал слова Изольды, которые она произносит, будучи в Тинтагеле:
Средь
смертных жен я взыскана судьбой.
Так
согрешить, как я, им не дано,
И
грех прекрасен мой...
Если
раньше, читая Омара Хайама, он вкладывал в его стихи пессимистическое звучание,
то сейчас, читая Суинберна, он заставил его строки звучать восторженно, даже
ликующе. Читал он правильно и хорошо. Едва он умолк, как Луис просунул голову в
люк и сказал негромко:
– Нельзя
ли потише? Туман поднялся, а пароход, будь он неладен, пересекает сейчас наш
курс по носу. Виден левый бортовой огонь!
Волк
Ларсен так стремительно выскочил на палубу, что, когда мы присоединились к
нему, он уже успел, задвинув крышку люка, заглушить пьяный рев, несшийся из
кубрика охотников, и спешил на бак, чтобы закрыть люк там. Туман рассеялся не
вполне – он поднялся выше, закрыв собою звезды, и сделал мрак совсем непроницаемым.
И прямо впереди из мрака на меня глянули два огня, красный и белый, и я услышал
мерное постукивание машины парохода. Несомненно, это была «Македония».
Волк
Ларсен вернулся на ют, и мы стояли в полном молчании, следя за быстро скользившими
мимо нас огнями.
– На
мое счастье, у него нет прожектора, – промолвил Волк Ларсен.
– А
что, если я закричу? – шепотом спросил я.
– Тогда
все пропало, – отвечал он. – Но вы подумали о том, что сразу же за
этим последует?
Прежде
чем я успел выразить какое-либо любопытство по этому поводу, он уже держал меня
за горло своей обезьяньей лапой. Его мускулы едва заметно напряглись, и это был
весьма выразительный намек на то, что ему ничего не стоит свернуть мне шею.
Впрочем, он тут же отпустил меня, и мы снова стали следить за огнями
«Македонии».
– А
если бы крикнула я? – спросила Мод.
– Я
слишком расположен к вам, чтобы причинить вам боль, – мягко сказал он, и в
его голосе прозвучали такая нежность и ласка, что меня передернуло. – Но
лучше не делайте этого, потому что я тут же сверну шею мистеру
Ван-Вейдену, – добавил он.
– В
таком случае я разрешаю ей крикнуть, – вызывающе сказал я.
– Навряд
ли мисс Брустер захочет пожертвовать жизнью «наставника американской литературы
номер два», – с издевкой проговорил Волк Ларсен.
Больше
мы не обменялись ни словом; впрочем, мы уже настолько привыкли друг к другу,
что не испытывали неловкости от наступившего молчания. Когда красный и белый
огни исчезли вдали, мы вернулись в кают-компанию, чтобы закончить прерванный
ужин.
Ларсен
снова процитировал какие-то стихи, а Мод прочла «Impenitentia Ultima» Даусона.
Она читала превосходно, но я наблюдал не за нею, а за Волком Ларсеном. Я не мог
оторвать от него глаз, так поразил меня его взгляд, прикованный к ее лицу. Я
видел, что он совершенно поглощен ею; губы его бессознательно шевелились,
неслышно повторяя за ней слова:
...И
когда погаснет солнце,
Пусть
ее глаза мне светят,
Скрипки
в голосе любимой
Пусть
поют в последний час...
– В
вашем голосе поют скрипки! – неожиданно произнес он, и в глазах его опять
сверкнули золотые искорки.
Я готов
был громко возликовать при виде проявленного ею самообладания... Она без запинки
дочитала заключительную строфу, а затем постепенно перевела разговор в более
безопасное русло. Я был как в дурмане. Сквозь переборку кубрика доносились
звуки пьяного разгула, а мужчина, который внушал мне ужас, и женщина, которую я
любил, сидели передо мной и говорили, говорили... Никто не убирал со стола.
Матрос, заменявший Магриджа, очевидно, присоединился к своим товарищам в кубрике.
Если
Волк Ларсен был когда-либо всецело упоен минутой, так это сейчас. Временами я отвлекался
от своих мыслей, с изумлением прислушиваясь к его словам, поражаясь
незаурядности его ума и силе страсти, с которой он отдавался проповеди мятежа.
Разговор коснулся Люцифера из поэмы Мильтона, и острота анализа, который давал
этому образу Волк Ларсен, и красочность некоторых его описаний показывали, что
он загубил в себе несомненный талант. Мне невольно пришел на память Тэн, хотя я
и знал, что Ларсен никогда не читал этого блестящего, но опасного мыслителя.
– Он
возглавил борьбу за дело, обреченное на неудачу, и не устрашился громов
небесных, – говорил Ларсен. – Низвергнутый в ад, он не был сломлен.
Он увел за собой треть ангелов, взбунтовал человека против бога и целые
поколения людей привлек на свою сторону и обрек аду. Почему был он изгнан из
рая? Был ли он менее отважен, менее горд, менее велик в своих замыслах, чем
господь бог? Нет! Тысячу раз нет! Но бог был могущественнее. Как это сказано?
«Он возвеличился лишь силою громов». Но Люцифер – свободный дух. Для него
служить было равносильно гибели. Он предпочел страдания и свободу беспечальной
жизни и рабству. Он не хотел служить богу. Он ничему не хотел служить. Он не
был безногой фигурой вроде той, что украшает нос моей шхуны. Он стоял на своих
ногах. Это была личность!
– Он
был первым анархистом, – рассмеялась Мод, вставая и направляясь к себе в
каюту.
– Значит,
быть анархистом хорошо! – воскликнул Волк Ларсен.
Он тоже
поднялся и, стоя перед ней у двери в ее каюту, продекламировал:
...По
крайней мере здесь
Свободны
будем. Нам здесь бог не станет
Завидовать
и нас он не изгонит.
Здесь
будем править мы. И хоть в аду,
Но
все же править стоит, ибо лучше
Царить
в аду, чем быть рабом на небе.
Это был
гордый вызов могучего духа. Когда он умолк, голос его, казалось, продолжал звучать
в стенах каюты, а он стоял, слегка покачиваясь, откинув назад голову, бронзовое
лицо его сияло, в глазах плясали золотые искорки, и он смотрел на Мод, как
смотрит на женщину мужчина, – зовущим, ласковым и властным взглядом.
И снова
я отчетливо прочел в ее глазах безотчетный ужас, когда она почти шепотом произнесла:
– Вы
сами Люцифер! Дверь за нею закрылась. Несколько секунд Волк Ларсен продолжал
стоять, глядя ей вслед, потом, как бы очнувшись, обернулся ко мне.
– Я
сменю Луиса у штурвала и в полночь разбужу вас. А пока ложитесь и постарайтесь
выспаться.
Он
натянул рукавицы, надел фуражку и поднялся по трапу, а я последовал его совету
и лег. Не знаю почему, словно повинуясь какому-то тайному побуждению, я лег не
раздеваясь. Некоторое время я еще прислушивался к шуму в кубрике охотников и с
восторгом и изумлением размышлял о своей неожиданной любви. Но на «Призраке» я
научился спать крепким, здоровым сном, и постепенно пение и крики стали
уплывать куда-то, веки мои смежились, и глубокий сон погрузил меня в небытие.
Не знаю,
что разбудило меня и подняло с койки, но очнулся я уже на ногах. Сон как рукой
сняло; я весь трепетал от ощущения неведомой опасности – настойчивого, словно
громкий зов трубы. Я распахнул дверь. Лампа в кают-компании была притушена. Я
увидел Мод, мою Мод, бьющуюся в железных объятиях Волка Ларсена. Она тщетно
старалась вырваться, руками и головой упираясь ему в грудь. Я бросился к ним.
Волк
Ларсен поднял голову, и я ударил его кулаком в лицо. Но это был слабый удар.
Зарычав, как зверь, Ларсен оттолкнул меня. Этим толчком, легким взмахом его
чудовищной руки я был отброшен в сторону с такой силой, что врезался в дверь
бывшей каюты Магриджа, и она разлетелась в щепы. С трудом выкарабкавшись из-под
обломков, я вскочил и, не чувствуя боли – ничего, кроме овладевшей мной бешеной
ярости, – снова бросился на Ларсена. Помнится, я тоже зарычал и выхватил
висевший у бедра нож.
Но
случилось что-то непонятное. Капитан и Мод Брустер стояли теперь поодаль друг
от друга. Я уже занес нож, но рука моя застыла в воздухе. Меня поразила эта
неожиданная и странная перемена. Мод стояла, прислонившись к переборке,
придерживаясь за нее откинутой в сторону рукой, а Волк Ларсен, шатаясь, прикрыв
левой рукой глаза, правой неуверенно, как слепой, шарил вокруг себя. Наконец он
нащупал переборку и, казалось, испытал огромное физическое облегчение, словно
не только нашел опору, но и понял, где находится.
А затем
ярость вновь овладела мной. Все перенесенные мною унижения и издевательства,
все, что выстрадали от Волка Ларсена я и другие, нахлынуло на меня, и я
внезапно с необыкновенной отчетливостью осознал, сколь чудовищен самый факт
существования этого человека на земле. Не помня себя, я кинулся на него и вонзил
ему нож в плечо. Я сразу понял, что ранил его легко – нож только скользнул по
лопатке, – и я снова занес его, чтобы поразить Ларсена насмерть.
Но Мод,
которая видела все, с криком бросилась ко мне:
– Не
надо! Умоляю вас, не надо!
Я
опустил руку, но только на миг. Я замахнулся еще раз и, вероятно, убил бы
Ларсена, если бы Мод не встала между нами. Ее руки обвились вокруг меня, я
ощутил ее волосы на моем лице. Кровь закипела во мне, но и ярость вспыхнула с
удесятеренной силой. Мод заглянула мне в глаза.
– Ради
меня! – взмолилась она.
– Ради
вас? Ради вас я и убью его! – крикнул я, пытаясь высвободить руку и боясь
вместе с тем сделать девушке больно.
– Успокойтесь! –
шепнула она, закрывая мне рот рукой.
Прикосновение
ее пальцев к моим губам было так сладостно, так необычайно сладостно, что,
несмотря на владевшее мною бешенство, я готов был расцеловать их, но не посмел.
– Пожалуйста,
прошу вас! – молила она, и я почувствовал, что слова ее обезоруживают меня
и что так будет отныне всегда.
Я
отступил, вложил свой тесак в ножны и взглянул на Волка Ларсена. Он все еще
стоял, прижав левую руку ко лбу, прикрывая ею глаза. Голова его свесилась на
грудь. Он весь как-то обмяк, могучие плечи ссутулились, спина согнулась.
– Ван-Вейден! –
хрипло, с оттенком страха в голосе позвал он. – Эй, Ван-Вейден! Где вы?
Я
взглянул на Мод. Она молча кивнула мне.
– Я
здесь, – ответил я и подошел к нему. – Что с вами?
– Помогите
мне сесть, – сказал он тем же хриплым, испуганным голосом.
– Я
болен, очень болен, Хэмп! – добавил он, опускаясь на стул, к которому я
подвел его.
Он
уронил голову на стол, обхватил ее руками и мотал ею из стороны в сторону,
словно от боли. Когда он приподнял ее, я увидел крупные капли пота, выступившие
у него на лбу у корней волос.
– Я
болен, очень болен, – повторил он несколько раз.
– Да
что с вами такое? – спросил я, кладя ему руку на плечо. – Чем я могу
помочь вам?
Но он
раздраженно сбросил мою руку, и я долго молча стоял возле него. Мод,
испуганная, растерянная, смотрела на нас. Она тоже не могла понять, что с ним
случилось.
– Хэмп, –
сказал он наконец, – мне надо добраться до койки. Дайте мне руку. Скоро
все пройдет. Верно, опять эта проклятая головная боль. Я всегда боялся ее. У
меня было предчувствие... Да нет, вздор, я сам не знаю, что говорю. Помогите мне
добраться до койки.
Но когда
я уложил его, он опять прикрыл глаза рукой, и, уходя, я слышал, как он пробормотал:
– Я
болен, очень болен!
Я
вернулся к Мод; она встретила меня вопросительным взглядом. Я в недоумении
пожал плечами.
– Что-то
с ним стряслось, а что – не знаю. Он совершенно беспомощен и, должно быть,
впервые в жизни по-настоящему напуган. Случилось это, конечно, еще до того, как
я ударил его ножом, да это и не рана, а царапина. Вы, верно, видели, как это с
ним началось?
Она
покачала головой.
– Я
ничего не видела. Для меня это такая же загадка. Он вдруг выпустил меня и
пошатнулся. Но что нам теперь делать? Что я должна делать?
– Пожалуйста,
подождите меня здесь. Я скоро вернусь, – отвечал я и вышел на палубу. Луис
стоял у штурвала.
– Можешь
идти спать, – сказал я ему, становясь на его место.
Он
охотно исполнил приказание, и я остался на палубе один. Стараясь производить
как можно меньше шума, я взял топселя на гитовы, спустил бом-кливер и стаксель,
вынес кливер на подветренный борт и выбрал грот. Затем я вернулся к Мод. Сделав
ей знак молчать, я прошел в каюту Волка Ларсена. Он лежал в том же положении, в
каком я его оставил, и голова его все так же перекатывалась из стороны в
сторону по подушке.
– Могу
я чем-нибудь помочь вам? – спросил я.
Он сперва
ничего не ответил, но, когда я повторил вопрос, сказал:
– Нет,
нет, мне ничего не надо! Оставьте меня одного до утра.
Но,
выходя из каюты, я заметил, что он опять мечется по подушке. Мод терпеливо
ждала меня, и когда я увидел ее горделивую головку, ее ясные, лучистые глаза,
радость охватила меня. Глаза ее были так же ясны и невозмутимы, как ее душа.
– Готовы
ли вы доверить мне свою жизнь и отважиться на путешествие примерно в шестьсот
миль?
– Вы
хотите сказать... – проговорила Мод, и я понял, что она угадала мое
намерение.
– Да, –
подтвердил я, – я хочу сказать, что нам ничего другого не остается, как
пуститься в море на парусной шлюпке.
– Вернее,
мне? Вам-то здесь по-прежнему ничто не грозит.
– Нет,
это единственное спасение для нас обоих, – твердо повторил я. –
Оденьтесь, пожалуйста, как можно теплее и быстро соберите все, что вы хотите
взять с собой. Поспешите! – добавил я, когда она направилась в свою каюту.
Кладовая
находилась непосредственно под кают-компанией. Открыв люк, я спрыгнул вниз,
зажег свечу и принялся отбирать из судовых запасов самое для нас необходимое,
главным образом консервы. А когда дело подошло к концу, вверх ко мне
протянулись две руки, и я начал передавать все Мод.
Мы
работали молча. Я запасся также одеялами, рукавицами, клеенчатой одеждой,
зюйдвестками... Нам предстояло тяжелое испытание – пуститься в плавание по
бурному, суровому океану в открытой шлюпке, и, чтобы выдержать его, нужно было
как можно лучше защитить себя от холода, дождя и морских брызг.
Мы
работали с лихорадочной поспешностью. Вынесли всю нашу добычу на палубу и уложили
ее возле одной из шлюпок. Мод так устала, что вскоре совсем обессилела и в
изнеможении присела на ступеньки юта. Но и это не принесло ей облегчения, и
тогда она легла прямо на голые доски палубы, раскинув руки, чтобы дать полный
отдых всему телу. Я вспомнил, что моя сестра всегда отдыхала точно так же, и
знал, что силы Мод скоро восстановятся. Необходимо было запастись также
оружием, и я спустился в каюту Волка Ларсена за его винтовкой и дробовиком. Я заговорил
с ним, но он не ответил мне ни слова, хотя голова его по-прежнему
перекатывалась по подушке и он, по-видимому, не спал.
– Прощай,
Люцифер! – прошептал я и тихонько прикрыл за собой дверь.
Теперь
предстояло раздобыть еще патроны, что было нетрудно, хотя и пришлось спуститься
для этого в кубрик охотников. Там у них хранились ящики с патронами, которые
они брали с собой в шлюпки, когда шли на охоту. Взяв два ящика, я унес их
из-под самого носа разгулявшихся кутил.
Оставалось
спустить шлюпку – нелегкая задача для одного человека. Отдав найтовы, я налег
сперва на носовые тали, потом на кормовые, чтобы вывалить шлюпку за борт, а
затем, потравливая по очереди те и другие тали, спустил ее на два-три фута, так
что она повисла над водой, прижимаясь к борту шхуны. Я проверил, на месте ли
парус, весла и уключины. Запастись пресной водой было, пожалуй, важнее всего, и
я забрал бочонки со всех шлюпок. На борту находилось теперь уже девять шлюпок,
и нам должно было хватить этой воды, а кстати, и балласта. Впрочем, я столько
запас всего, что даже побаивался – не перегрузил ли я шлюпку.
Когда
Мод начала передавать мне в шлюпку провизию, из кубрика вышел на палубу матрос.
Он постоял у наветренного борта (шлюпку мы спускали с подветренного), потом
медленно побрел на середину палубы и еще немного постоял, повернувшись лицом к
ветру и спиной к нам. Я притаился на дне шлюпки; сердце у меня бешено
колотилось. Мод лежала совершенно неподвижно, вытянувшись в тени фальшборта. Но
матрос так и не взглянул в нашу сторону. Закинув руки за голову, он потянулся,
громко зевнул и снова ушел на бак, где и исчез, нырнув в люк.
Через
несколько минут я погрузил все в шлюпку и спустил ее на воду. Помогая Мод перелезть
через планшир, я на мгновение ощутил ее совсем близко возле себя, и слова: «Я
люблю вас! Люблю!» – чуть не слетели с моих губ. «Да, Хэмфри Ван-Вейден, вот ты
и влюблен наконец!» – подумал я. Ее пальцы переплелись с моими, и я, одной
рукой держась за планшир, другой поддерживал ее и благополучно спустил в
шлюпку. При этом я невольно испытывал чувство гордости – я почувствовал в себе
силу, какой совсем не обладал еще несколько месяцев назад, в тот день, когда
простившись с Чарли Фэрасетом, отправился в Сан-Франциско на злополучном
«Мартинесе».
Набежавшая
волна подхватила шлюпку, ноги Мод коснулись банки, и я отпустил ее руку. Затем
я отдал тали и сам спрыгнул в шлюпку. Мне еще никогда в жизни не приходилось
грести, но я вставил весла в уключины и ценою больших усилий отвел шлюпку от
«Призрака». Затем я стал поднимать парус. Мне не раз приходилось видеть, как
ставят парус матросы и охотники, но сам я брался за это дело впервые. Если им
достаточно было двух минут, то у меня ушло на это по крайней мере минут
двадцать, но в конце концов я сумел поставить и натянуть парус, после чего, взявшись
за рулевое весло, привел шлюпку к ветру.
– Вон
там, прямо перед нами, Япония, – сказал я.
– Хэмфри
Ван-Вейден, вы храбрый человек, – сказала Мод.
– Нет, –
отвечал я. – Это вы храбрая женщина.
Точно
сговорившись, мы одновременно обернулись, чтобы взглянуть в последний раз на
«Призрак». Невысокий корпус шхуны покачивало на волнах с наветренной стороны от
нас, паруса смутно выступали из темноты, а подвязанное колесо штурвала
скрипело, когда в руль ударяла волна. Потом очертания шхуны и эти звуки постепенно
растаяли вдали, и мы остались одни среди волн и мрака.
|