Глава двадцатая
День
закончился без новых происшествий. Небольшой шторм, «промочив нам жабры», начал
затихать. Механик и трое смазчиков после горячей перепалки с Волком Ларсеном
были все же распределены по шлюпкам под начало охотников и назначены на вахты
на шхуне, для чего их экипировали в разное старье, отыскавшееся на складе.
После этого, продолжая протестовать, хотя и не очень громко, они спустились в
кубрик на баке. Они были уже основательно напуганы тем, что им привелось
наблюдать, и характер Волка Ларсена становился им в какой-то мере ясен, а то,
что они услышали здесь о капитане от матросов, окончательно отбило у них охоту
бунтовать.
Мисс
Брустер – имя ее мы узнали от механика – все еще спала. За ужином я попросил
охотников говорить мне, чтобы не потревожить ее. Она вышла из своей каюты лишь
на следующее утро. Я было распорядился, чтобы ей подавали отдельно, но Волк
Ларсен тотчас наложил на это запрет.
– Кто
она такая, – заявил он, – чтобы гнушаться кают-компанией?
Появление
нашей пассажирки за столом привело к довольно комичным результатам. Охотники
тотчас примолкли, точно воды в рот набрали. Только Джок Хорнер и Смок не
проявляли смущения: они украдкой поглядывали на пассажирку и даже пытались
принять участие в разговоре. Остальные четверо уткнулись в свои тарелки и
жевали задумчиво и не торопясь; уши их двигались в такт с челюстями, как у
животных.
Вначале
Волк Ларсен говорил мало, разве что отвечал на вопросы. Нельзя сказать, чтобы
он был смущен, – отнюдь нет. Но в мисс Брустер он видел женщину нового для
него типа, незнакомой ему породы, и его любопытство было задето. Он внимательно
изучал ее – почти не отрывал глаз от ее лица или следил за движениями ее рук и
плеч. Сам я тоже наблюдал за нею, и хотя разговор, в сущности, поддерживал один
я, мне трудно было избавиться от некоторого чувства робости и растерянности.
Волк Ларсен, напротив, держался совершенно непринужденно. Он был исполнен такой
уверенности в себе, которую ничто не могло поколебать. Женщин он боялся ничуть
не больше, чем шторма или драки.
– Когда
же мы будем в Иокогаме? – спросила она вдруг, повернувшись к капитану и
взглянув ему прямо в глаза.
Вопрос
был задан без обиняков. Все челюсти сразу перестали жевать, уши перестали шевелиться,
и хотя глаза у всех по-прежнему были устремлены в тарелки, каждый ждал ответа с
напряженным и жадным вниманием.
– Месяца
через четыре, а может, и через три, если сезон окончится рано, – ответил
Волк Ларсен.
Она
нервно глотнула и неуверенно проговорила:
– А
я считала... мне сказали, что до Иокогамы всего одни сутки пути. Вы... –
Она запнулась, и глаза ее обежали круг ничего не выражавших лиц, склоненных над
тарелками. – Вы не имеете права так поступать, – закончила она.
– Этот
вопрос вам лучше обсудить с мистером Ван-Вейденом, – промолвил-капитан,
насмешливо кивнув в мою сторону. – Он у нас специалист по вопросам Права.
А я простой моряк и смотрю на дело иначе. Вам, быть может, покажется несчастьем
то, что вы должны остаться с нами, но для нас это, несомненно, большое счастье.
Он,
улыбаясь, глядел на нее, и она опустила глаза, но тут же снова подняла их и с
вызовом посмотрела на меня. Я прочел в ее взгляде немой вопрос: прав ли он? Но
я уже заранее решил, что должен для виду занимать нейтральную позицию, и
промолчал.
– Каково
ваше мнение? – спросила она.
– Вам
не повезло, особенно если вас ждут сейчас неотложные дела. Но раз вы говорите,
что предприняли путешествие в Японию с целью поправить здоровье, то, смею вас
уверить, на борту «Призрака» вы окрепнете как нигде.
В ее
взгляде вспыхнуло негодование, и на этот раз потупиться пришлось мне; я
чувствовал, что у меня горят щеки. Я вел себя, как трус, но другого выхода не
было.
– Ну,
тут мистеру Ван-Вейдену и карты в руки, – рассмеялся Волк Ларсен.
Я
кивнул, а мисс Брустер уже овладела собой и молча ждала, что последует дальше.
– Нельзя
сказать, чтобы он стал здоровяком, – продолжал Волк Ларсен, – но он
изменился к лучшему, поразительно изменился. Посмотрели бы вы на него, когда он
только появился на шхуне. Жалкий, щупленький человечишко – смотреть не на что.
Верно, Керфут?
Керфут
был так захвачен врасплох этим неожиданным обращением к нему, что уронил на пол
нож замычал в знак согласия что-то маловразумительное.
– Чистка
картофеля и мытье посуды пошли ему впрок. Так, что ли, Керфут?
Сей
достойный муж снова что-то промычал.
– Поглядите
на него сейчас. Силачом его, правда, не назовешь, но все же у него появились
мускулы, чего раньше и в помине не было. И теперь он довольно твердо стоит на
ногах. А вначале, поверите ли, совершенно не мог обходиться без посторонней
помощи.
Охотники
посмеивались, но сочувственный взгляд девушки вознаградил меня с лихвой за все
издевательства Волка Ларсена. По правде говоря, я так давно не встречал ни в
ком участия, что теперь оно глубоко тронуло меня, и я сразу стал ее
добровольным рабом. Но на Волка Ларсена я был зол. Своими оскорблениями он
бросал вызов моему мужскому достоинству, как бы подстрекая меня доказать,
насколько твердо я стою на ногах, – ведь этим, по его словам, я был обязан
ему.
– Возможно,
что стоять на ногах я уже научился, – отпарировал я, – а вот попирать
людей ногами – к этому еще не привык.
Он
пренебрежительно поглядел на меня.
– Значит,
ваше перевоспитание еще далеко не закончено, – сухо обронил он и
повернулся к мисс Брустер: – Мы здесь на «Призраке» очень гостеприимны. Мистер
Ван-Вейден уже убедился в этом. Мы идем на все, лишь бы наши гости чувствовали
себя как дома. Не так ли, мистер Ван-Вейден?
– Даже
разрешаете им чистить картофель и мыть посуду, не говоря уже о том, что порой
хватаете их за горло в знак особого дружеского расположения.
– Боюсь,
что со слов мистера Ван-Вейдена вы можете составить себе превратное представление
о нас, – с притворным беспокойством перебил меня Волк Ларсен. –
Заметьте, мисс Брустер, что он носит на поясе тесак, а это, гм, вещь довольно необычная
для помощника капитана. Вообще мистер Ван-Вейден человек, достойный всяческого
уважения, но иногда он, как бы это сказать, бывает довольно неуживчив, и тогда
приходится прибегать к крутым мерам. Впрочем, в спокойные минуты он достаточно
рассудителен и справедлив, как, например, сейчас, и, вероятно, не станет
отрицать, что лишь вчера грозил убить меня.
Я чуть
не задохнулся от возмущения, и глаза мои, верно, пылали. Ларсен указал на меня.
– Вот,
посмотрите на него! Он еле сдерживается, даже в вашем присутствии. Конечно, он
не привык к женскому обществу! Придется и мне вооружиться, иначе я не рискну
выйти вместе с ним на палубу.
– Прискорбно,
прискорбно, – помолчав, пробормотал он, в то время как охотники покатывались
со смеху.
Осипшие
от морского ветра голоса этих людей и раскаты их грубого хохота звучали зловеще
и дико. Да и все кругом было диким. И, глядя на эту женщину, такую далекую и
чуждую всем нам, я впервые осознал, насколько сам я сжился с этой средой. Я
успел хорошо узнать этих людей, узнать их мысли и чувства; я стал одним из них,
жил их жизнью – жизнью морских промыслов, питался, как все на морских
промыслах, и был погружен в те же заботы. И это уже не казалось мне странным,
как не казалась странной эта грубая одежда и грубые лица, дикий смех, ходившие
ходуном переборки каюты и раскачивающиеся лампы.
Намазывая
маслом ломоть хлеба, я случайно остановил взгляд на своих руках. Суставы были
ободраны в кровь и воспалены, пальцы распухли, под ногтями грязь. Я знал, что
оброс густой щетинистой бородой, что рукав моей куртки лопнул по шву, что у
ворота грубой синей рубахи не хватает пуговицы. Тесак, о котором упомянул Волк
Ларсен, висел в ножнах у пояса. До сих пор это казалось мне вполне
естественным, и только сейчас, взглянув на все глазами Мод Брустер, я понял,
насколько дикий, должно быть, у меня вид – и у меня и у всех окружающих.
Она
почувствовала насмешку в словах Волка Ларсена и снова бросила мне сочувственный
взгляд. Но я заметил, что она смущена. Ироническое отношение ко мне Волка
Ларсена заставило ее еще больше встревожиться за свою судьбу.
– Быть
может, меня возьмет на борт какое-нибудь встречное судно? – промолвила
она.
– Никаких
судов, кроме охотничьих шхун, вы здесь не встретите, – возразил Волк
Ларсен.
– Но
у меня нет одежды, нет ничего необходимого, – сказала она. – Вы,
верно, забываете, сэр, что я не мужчина и не привыкла к той кочевой жизни,
которую, по-видимому, ведете вы и ваши люди.
– Чем
скорее вы привыкнете к ней, тем лучше, – отвечал Волк Ларсен. – Я дам
вам материю, иголку и нитки, – помолчав, добавил он. – Надеюсь, для
вас не составит слишком большого труда сшить себе одно-два платья.
Она
криво усмехнулась, давая понять, что не искушена в швейном искусстве. Мне было
ясно, что она испугана и сбита с толку, но отчаянно старается не подать виду.
– Надо
полагать, вы, вроде нашего мистера Ван-Вейдена, привыкли, чтобы за вас все
делали другие.
Думаю
все же, что ваше здоровье не пострадает, если вы будете кое-что делать для себя
сами. Кстати, чем вы зарабатываете на жизнь?
Она
поглядела на него с нескрываемым изумлением.
– Не
в обиду вам будь сказано, но людям ведь надо есть и они должны как-то добывать
себе пропитание. Эти вот бьют котиков, тем и живут, я управляю своей шхуной, а
мистер Ван-Вейден, по крайней мере сейчас, добывает свой харч, помогая мне. А
вы чем занимаетесь?
Она
пожала плечами.
– Вы
сами кормите себя? Или это делает за вас кто-то другой?
– Боюсь,
что большую часть жизни меня кормили другие, – засмеялась она, мужественно
стараясь попасть ему в тон, но я видел, как в ее глазах, которые она не сводила
с него, растет страх.
– Верно,
и постель вам стлали другие?
– Мне
случалось и самой делать это.
– Часто?
Она
покачала головой с шутливым раскаянием.
– А
вы знаете, как поступают в Соединенных Штатах с бедняками, которые, подобно
вам, не зарабатывают себе на хлеб?
– Я
очень невежественная, – жалобно проговорила она. – Что же там делают
с такими, как я?
– Сажают
в тюрьму. Их преступление заключается в том, что они не зарабатывают на пропитание,
и это называется бродяжничеством. Будь я мистером Ван-Вейденом, который вечно
рассуждает о том, что справедливо и что нет, я бы спросил вас: по какому праву
вы живете на свете, если вы не делаете ничего, чтобы оправдать свое
существование?
– Но
вы не мистер Ван-Вейден, и я не обязана отвечать вам, не так ли?
Она
насмешливо улыбнулась, хотя в глазах у нее по-прежнему стоял страх, и у меня
сжалось сердце – так это было трогательно. Я чувствовал, что должен вмешаться и
направить разговор в другое русло.
– Заработали
вы хоть доллар собственным трудом? – тоном торжествующего обличителя
спросил капитан, заранее уверенный в ее ответе.
– Да,
заработала, – отвечала она не спеша, и я чуть не расхохотался, увидев, как
вытянулось лицо Волка Ларсена. – Помнится, когда я была совсем маленькой,
отец дал мне доллар за то, что я целых пять минут просидела смирно.
Он
снисходительно улыбнулся.
– Но
это было давно, – продолжала она, – и навряд ли вы станете требовать,
чтобы девятилетняя девочка зарабатывала себе на хлеб.
И,
немного помедлив, она добавила:
– А
сейчас я зарабатываю около тысячи восьмисот долларов в год.
Все, как
по команде, оторвали глаза от тарелок и уставились на нее. На женщину, зарабатывающую
тысячу восемьсот долларов в год, стоило посмотреть! Волк Ларсен не скрывал
своего восхищения.
– Это
жалованье или сдельно? – спросил он.
– Сдельно, –
тотчас ответила она.
– Тысяча
восемьсот. Полтораста долларов в месяц, – подсчитал он. – Ну что ж,
мисс Брустер, у нас здесь на «Призраке» широкий размах. Считайте себя на
жалованье все время, пока вы остаетесь с нами.
Она
ничего не ответила. Неожиданные выверты этого человека были для нее еще внове,
и она не знала, как к ним отнестись.
– Я
забыл спросить о вашей профессии, – вкрадчиво продолжал он. – Какие
предметы вы изготовляете? Какие вам потребуются материалы и инструменты?
– Бумага
и чернила, – рассмеялась она. – Ну и, разумеется, пишущая машинка!
– Так
вы – Мод Брустер! – медленно и уверенно проговорил я, словно обвиняя ее в
преступлении.
Она с
любопытством взглянула на меня.
– Почему
вы так думаете?
– Ведь
я не ошибся? – настаивал я.
Она
кивнула. Теперь уже Волк Ларсен был озадачен. Это магическое имя ничего не
говорило ему. Я же гордился тем, что мне оно говорило очень много, и впервые за
время этой томительной беседы почувствовал свое превосходство.
– Помнится,
мне как-то пришлось писать рецензию на маленький томик... – начал я небрежно,
но она перебила меня.
– Вы? –
воскликнула она. – Так вы...
Она
смотрела на меня во все глаза.
Я кивком
подтвердил ее догадку.
– Хэмфри
Ван-Вейден! – закончила она со вздохом облегчения и, бросив невольный
взгляд в сторону Волка Ларсена, воскликнула: – Как я рада!..
Ощутив
некоторую неловкость, когда эти слова сорвались у нее с губ, она поспешила добавить:
– Я
помню эту чересчур лестную для меня рецензию...
– Вы
не правы, – галантно возразил я. – Говоря так, вы сводите на нет мою
беспристрастную оценку и ставите под сомнение мои критерии. А ведь все наши
критики были согласны со мной. Разве Лэнг не отнес ваш «Вынужденный поцелуй» к
числу четырех лучших английских сонетов, вышедших из-под пера женщины?
– Но
вы сами при этом назвали меня американской миссис Мейнелл![12]
– А
разве это неверно?
– Не
в том дело, – ответила она. – Просто мне было обидно.
– Неизвестное
измеримо только через известное, – пояснил я в наилучшей академической
манере. – Я, как критик, обязан был тогда определить ваше место в
литературе. А теперь вы сами стали мерой вещей. Семь ваших томиков стоят у меня
на полке, а рядом с ними две книги потолще – очерки, о которых я, если
позволите, скажу, что они не уступают вашим стихам, причем я, пожалуй, не
возьмусь определить, для каких ваших произведений это сопоставление более
лестно. Недалеко то время, когда в Англии появится никому не известная поэтесса
и критики назовут ее английской Мод Брустер.
– Вы,
право, слишком любезны, – мягко проговорила она, и сама условность этого
оборота и манера, с которой она произнесла эти слова, пробудили во мне
множество ассоциаций, связанных с моей прежней жизнью далеко, далеко отсюда. Я
был глубоко взволнован. И в этом волнении была не только сладость воспоминаний,
но и внезапная острая тоска по дому.
– Итак,
вы – Мод Брустер! – торжественно произнес я, глядя на нее через стол.
– Итак,
вы – Хэмфри Ван-Вейден! – отозвалась она, глядя на меня столь же
торжественно и с уважением. – Как все это странно! Ничего не понимаю.
Может быть, надо ожидать, что из-под вашего трезвого пера выйдет какая-нибудь
безудержно романтическая морская история?
– О
нет, уверяю вас, я здесь не занимаюсь собиранием материала, – отвечал
я. – У меня нет ни способностей, ни склонности к беллетристике.
– Скажите,
почему вы погребли себя в Калифорнии? – спросила она, помолчав. –
Это, право, нелюбезно с вашей стороны. Вас, нашего второго «наставника
американской литературы», почти не было видно у нас на Востоке.
Я ответил
на ее комплимент поклоном, но тут же возразил:
– Тем
не менее я однажды чуть не встретился с вами в Филадельфии. Там отмечали
какой-то юбилей Браунинга, и вы выступали с докладом. Но мой поезд опоздал на
четыре часа.
Мы так
увлеклись, что совсем забыли окружающее, забыли о Волке Ларсене, безмолвно
внимавшем нашей беседе. Охотники поднялись из-за стола и ушли на палубу, а мы
все сидели и разговаривали. Один Волк Ларсен остался с нами. Внезапно я снова
ощутил его присутствие: откинувшись на стуле, он с любопытством прислушивался к
чужому языку неведомого ему мира.
Я
оборвал незаконченную фразу на полуслове. Настоящее, со всеми его опасностями и
тревогами, грозно встало предо мной. Мисс Брустер, видимо, почувствовала то же,
что и я: она взглянула на Волка Ларсена, и я снова прочел затаенный ужас в ее
глазах. Ларсен встал и деланно рассмеялся. Смех его звучал холодно и
безжизненно.
– О,
не обращайте на меня внимания! – сказал он, с притворным самоуничижением
махнув рукой. – Я в счет не иду. Продолжайте, продолжайте, прошу вас!
Но поток
нашего красноречия сразу иссяк, и мы тоже натянуто рассмеялись и встали из-за
стола.
|