ГЛАВА ПЯТАЯ
Было
далеко за полдень; Генри стоял у зарешеченного окна своей камеры, смотрел на
улицу и ждал, когда же, наконец, с лагуны Чирикви подует ветерок и хоть немного
охладит раскаленный воздух. Улица была пыльная и грязная, – грязная
потому, что со времени основания города, немало столетий назад, никто, кроме
бродячих псов и отвратительных сарычей, которые даже и сейчас парили в небе и
прыгали по отбросам, не очищал ее. Низкие, выбеленные известкой дома из камня
или обожженной глины превращали эту улицу в настоящее пекло.
От
белизны и пыли у Генри даже заломило глаза, и он уже собирался отойти от
окошка, как вдруг заметил, что несколько оборванцев, дремавших в дверной
амбразуре дома напротив, встрепенулись и с интересом стали смотреть куда-то
вдоль улицы. Генри ничего не было видно, но до него доносился грохот несшейся
вскачь повозки. Затем в поле его зрения показался небольшой ветхий фургон,
который мчала закусившая удила лошадь. Седобородый и седовласый старец,
сидевший на козлах, тщетно пытался сдержать ее.
Генри с
улыбкой подивился тому, как еще не развалился ветхий фургон – так его
подбрасывало на глубоких выбоинах, покосившиеся колеса еле держались на оси и
вращались вразнобой. Но если фургон еще с грехом пополам держался, то как не
разлетелась на куски ветхая упряжь, – это уж, по мнению Генри, было просто
чудом. Поравнявшись с окном, у которого стоял Генри, старик сделал еще одну
отчаянную попытку остановить лошадь; он приподнялся с козел и натянул вожжи.
Одна вожжа оказалась гнилой и тут же лопнула. Возница повалился на сиденье,
оставшаяся в его руках вожжа натянулась, и лошадь, повинуясь ей, круто
повернула вправо. Что произошло затем – сломалось ли колесо, или сначала
отскочило, а уж потом сломалось, – Генри не мог разобрать. Одно было
несомненно: фургон разлетелся на части. Старик упал и, протащившись по пыльной
мостовой, но упрямо не выпуская из рук оставшуюся вожжу, заставил лошадь
описать круг, и она, фыркая, стала мордой к нему.
Когда он
поднялся на ноги, вокруг уже собралась толпа. Но любопытных быстро раскидали
вправо и влево выскочившие из тюрьмы жандармы. Генри продолжал стоять у окна и
с интересом, поистине удивительным для человека, которому осталось жить всего
несколько часов, смотрел на разыгравшуюся перед ним сценку и прислушивался к
долетавшим до него репликам.
Старик
дал жандармам подержать лошадь и, даже не стряхнув грязь и пыль с одежды, поспешно
заковылял к фургону и принялся осматривать груз, состоявший из нескольких
ящиков – большого и маленьких. Особенно заботился он о большом, даже попробовал
приподнять его и, приподнимая, словно прислушивался.
Тут один
из жандармов окликнул его; старик выпрямился и стал отвечать охотно и многословно:
– Вы
спрашиваете, кто я? Я старый человек, сеньоры, и живу далеко отсюда. Меня зовут
Леопольде Нарваэс. Мать моя была немкой – да хранят все святые ее покой! –
зато отца звали Балтазар де Хесус-и-Сервальос-и-Нарваэс, а его отец был
доблестный генерал Нарваэс, сражавшийся под началом самого великого Боливара [8]. А я – я
теперь совсем пропал и даже домой не сумею добраться.
Подстрекаемый
вопросами, перемежавшимися с вежливыми выражениями сочувствия, в которых не
бывает недостатка даже у самых жалких оборванцев, он несколько приободрился и с
благодарностью продолжал свой рассказ:
– Я
приехал из Бокас-дель-Торо. Дорога заняла у меня пять дней, и пока я ничего не
продал. Живу я в Колоне, и лучше было мне не выезжать оттуда. Но ведь даже и
благородный Нарваэс может стать странствующим торговцем, а торговец тоже должен
жить. Разве не так, сеньоры? Теперь скажите, не знаете ли вы такого Томаса
Ромеро, который живет в вашем прекрасном Сан-Антонио?
– В
любом городе Панамы сколько угодно Томасов Ромеро, – расхохотался Педро Зурита,
помощник начальника тюрьмы. – Придется вам описать его поподробнее.
– Он
двоюродный брат моей второй жены, – с надеждой в голосе произнес старец и,
казалось, очень удивился, услышав взрыв хохота.
– Да
ведь не меньше десятка всяких Томасов Ромеро живет в Сан-Антонио и его окрестностях, –
возразил ему помощник начальника тюрьмы, – и любой из них может быть
двоюродным братом вашей второй жены, сеньор. У нас тут есть Томас Ромеро
пьяница. Есть Томас Ромеро вор. Есть Томас Ромеро… впрочем, нет, этот был повешен
с месяц назад за убийство с ограблением. Есть Томас Ромеро богач, у которого
большие стада в горах. Есть…
При
каждом новом имени Леопольде Нарваэс лишь сокрушенно мотал головой, но при упоминании
скотовода лицо его засветилось надеждой, и он прервал говорившего:
– Извините
меня, сеньор, это, по-видимому, он и есть! Во всяком случае, он должен быть
кем-то в этом роде. Я разыщу его. Если бы можно было где-нибудь оставить на
хранение мой драгоценный товар, я бы тут же отправился его искать. Хорошо еще,
что эта беда приключилась со мной именно здесь. Я могу доверить свой груз вам –
достаточно одного взгляда, чтобы понять, что вы честный и почтенный
человек. – Говоря это, старик порылся в кармане, извлек оттуда два серебряных
песо и протянул тюремщику. – Вот вам. Надеюсь, вы и ваши люди не
пожалеете, что оказали мне помощь.
Генри
усмехнулся, заметив, с каким повышенным интересом и уважением стали относиться
к старику Педро Зурита и жандармы после появления монет. Оттеснив от сломанного
фургона любопытных, они тотчас принялись перетаскивать ящики в помещение
тюрьмы.
– Осторожнее,
сеньоры, осторожнее, – умолял их старик, пришедший в неописуемое волнение,
когда они взялись за большой ящик. – Несите его тихонько. Это очень ценный
товар и уж больно хрупкий.
Пока
содержимое фургона переносили в тюрьму, старик снял с лошади всю сбрую, кроме уздечки,
и положил ее в фургон.
Но Педро
Зурита, бросив красноречивый взгляд на столпившихся вокруг оборванцев, приказал
внести и сбрую в тюрьму.
– Стоит
нам отвернуться, как мигом все исчезнет – вплоть до последнего ремешка и
пряжки, – пояснил он.
Взобравшись
на обломки фургона, старик с помощью Педро Зуриты и стражи кое-как взгромоздился
затем на лошадь.
– Вот
и отлично, – сказал он и с благодарностью добавил: – Тысячу раз спасибо,
сеньоры. Как мне повезло, что я встретил таких честных людей, у которых мой
товар будет в целости и сохранности. Правда, товар-то никудышный, – сами
знаете, какой у странствующего торговца может быть товар, но для меня каждая
малость имеет значение. Очень было приятно с вами познакомиться. Завтра я
вернусь со своим родственником, которого я, конечно, найду, и избавлю вас от
труда хранить мое жалкое достояние – Тут он снял шляпу. – Adios, сеньоры,
adios!
И он не
спеша двинулся в путь, с некоторой недоверчивостью косясь на свою лошадь – виновницу
всей катастрофы. Но Педро Зурита окликнул его. Старик натянул поводья и
повернул голову.
– Поищите
на кладбище, сеньор Нарваэс, – посоветовал помощник начальника
тюрьмы. – Там найдете целую сотню Томасов Ромеро.
– А
вы, сеньор, очень вас прошу, особенно берегите большой ящик, – крикнул в
ответ торговец.
На
глазах у Генри улица опустела; жандармы поспешили разойтись и собравшаяся толпа
тоже – уж очень сильно пекло солнце. Ничего нет удивительного, подумал Генри,
что в интонациях старого торговца ему послышалось что-то знакомое. Ведь он
только наполовину испанец, следовательно, и язык у него наполовину испанский, а
наполовину немецкий, поскольку мать его была немка. Говорит он все-таки как
местный житель. «Ну и обворуют его как местного жителя, если в этом тяжелом
ящике, который он оставил на хранение в тюрьме, есть что-то ценное!» – заключил
про себя Генри и перестал думать о происшедшем.
А в
караульне, в каких-нибудь пятидесяти футах от камеры Генри, тем временем грабили
Леопольде Нарваэса. Начало положил Педро Зурита, внимательно и всесторонне
осмотревший большой ящик. Он приподнял ящик за один конец, чтобы составить себе
представление о его весе, и, найдя щель, стал принюхиваться, точно собака, в
надежде по запаху определить, что находится внутри.
– Оставь
ты в покое ящик, Педро, – со смехом сказал ему один из жандармов. –
Тебе же заплатили два песо за то, чтобы ты был честен.
Помощник
начальника тюрьмы вздохнул, отошел на несколько шагов, присел, снова посмотрел
на ящик и опять вздохнул. Разговор не клеился. Жандармы то и дело поглядывали
на ящик. Даже засаленная колода карт не могла отвлечь их внимание. Игра не
клеилась. Жандарм, который подшучивал над Педро, сам теперь подошел к ящику и
понюхал:
– Ничего
не чувствую, – объявил он. – От этого ящика ничем не пахнет. Что бы
это такое могло быть? Кабальеро сказал, что в нем ценный товар!
– Кабальеро! –
фыркнул другой жандарм. – Папаша этого старика скорее всего торговал жареной
рыбой на улицах Колона, и дед его небось тоже. Все эти вруны-нищие утверждают,
будто они прямые потомки конкистадоров.
– А
почему бы и нет, Рафаэль? – парировал Педро Зурита. – Разве все мы не
их потомки?
– Само
собой, – поспешил согласиться Рафаэль. – Конкистадоры перебили немало
народу.
– И
стали предками тех, кто выжил, – докончил за него Педро. Все
расхохотались. – А знаете, я, пожалуй, готов отдать одно из этих двух
песо, только бы узнать, что в ящике.
– А
вот и Игнасио! – воскликнул Рафаэль, приветствуя вошедшего тюремщика,
опухшие глаза которого были явным доказательством того, что он только-только
встал после сиесты [9]. –
Ему ведь не платили за то, чтобы он был честным. Иди сюда, Игнасио, удовлетвори
наше любопытство и скажи нам, что в этом ящике.
– А
я почем знаю? – ответил Игнасио, хлопая глазами и глядя на предмет
всеобщего внимания. – Я только сейчас проснулся.
– Значит,
тебе не платили за то, чтобы ты был честным? – спросил Рафаэль.
– Всемилостивая
матерь божья, да кто же мне станет платить за честность! – воскликнул тюремщик.
– В
таком случае возьми вон там топор и вскрой ящик, – довел свою мысль до
конца Рафаэль. – Мы этого сделать не можем: ведь Педро должен поделиться с
нами своими двумя песо, значит, нам тоже заплатили за честность. Вскрывай ящик,
Игнасио, а не то все мы помрем от любопытства.
– Мы
только посмотрим, только посмотрим, – в волнении пробормотал Педро, когда
Игнасио поддел одну из досок острием топора. – Потом мы снова закроем ящик
и… Да просунь лее туда руку, Игнасио! Ну, что там такое, а?.. На что похоже?
Игнасио
долго дергал и вытягивал что-то; наконец, показалась его рука, в которой был
зажат картонный футляр.
– Ага!
Доставай аккуратно: ведь придется обратно класть, – предупредил его Педро.
Когда
футляр и бесчисленные обертки были сняты, жандармы увидели большую бутылку с рисовой
водкой.
– Вот
так упаковка! – в изумлении пробормотал Педро. – Должно быть, очень
хорошее виски, раз его хранят с такими предосторожностями.
– Американское! –
вздохнул другой жандарм. – Только один раз в Сантосе мне довелось попробовать
американского виски. Замечательная штука! Такая у меня сразу появилась от него
храбрость, что я выскочил прямо на арену во время боя быков и с голыми руками
бросился на разъяренного быка. Правда, бык меня сшиб, но на арену-то я все-таки
прыгнул!
Педро
взял бутылку и хотел было отбить горлышко.
– Стой! –
воскликнул Рафаэль. – Тебе же заплатили за то, чтоб ты был честным.
– Заплатить-то
заплатили, да разве тот, кто дал мне деньги, сам честный? – возразил
Педро. – Это же контрабанда. Старик наверняка не платил таможенной
пошлины. У него контрабандный товар. Поэтому давайте возблагодарим судьбу и с
чистой совестью вступим во владение им. Мы его конфискуем и уничтожим.
Не
дожидаясь, пока бутылка обойдет круг, Игнасио и Рафаэль достали еще несколько
бутылок и отбили горлышки.
– «Три
звездочки», самое лучшее виски! – в наступившем молчании провозгласил
Педро Зурита, показывая на торговую марку. – Понимаете, у гринго не бывает
плохого виски… Одна звездочка означает, что это виски очень хорошее; две
звездочки – отличное; а три звездочки – великолепное, замечательное, лучше быть
не может. Уж я-то знаю. Гринго – мастаки по части крепких напитков. Наша пулька
их не устроит.
– А
четыре звездочки? – спросил Игнасио; голос его звучал хрипло от водки,
глаза маслянисто блестели.
– Четыре
звездочки? Друг Игнасио, четыре звездочки – это либо мгновенная смерть, либо вечное
блаженство.
Не
прошло и нескольких минут, как Рафаэль, обняв другого жандарма, уже называл его
«братец» и утверждал, что человеку очень мало нужно здесь, на этой земле, для
полного счастья.
– Старик
– дурак, трижды дурак и еще трижды три раза дурак, – отважился вставить
Аугустино, жандарм с мрачной физиономией, который впервые за все это время
раскрыл рот.
– Да
здравствует Аугустино! – воскликнул Рафаэль. – Смотрите, какое чудо
сделали три звездочки! Сняли замок со рта Аугустино!
– И
еще раз трижды три раза дурак ваш старик! – орал пьяным голосом
Аугустино. – Этот божественный напиток был при нем, в полном его
распоряжении, он целых пять дней ехал из Бокас-дель-Торо и ни разу не
приложился! Да таких дураков надо голышом сажать на муравейник, вот что я вам
скажу!
– Старик
– жулик, – прокудахтал Педро. – Когда он завтра утром явится сюда за
своими «тремя звездочками», я арестую его как контрабандиста. Это всем нам
будет зачтено в заслугу.
– Если
мы уничтожим доказательства – вот так? – спросил Аугустино, отбивая
горлышко еще у одной бутылки.
– Мы
оставим доказательства – вот так! – возразил ему Педро, хватив пустой
бутылкой о каменный пол. – Слушайте, друзья, давайте договоримся. Ящик был
очень тяжелый. Его уронили. Бутылки разбились. Виски вытекло – и таким образом
мы узнали о контрабанде. Ящик и разбитые бутылки будут достаточным
доказательством.
По мере
того как запас спиртного уменьшался, шум все возрастал. Один жандарм затеял
ссору с Игнасио по поводу забытого долга в десять сентаво. Двое других,
усевшись в обнимку на полу, горючими слезами оплакивали свою несчастную
семейную жизнь. Аугустино витиевато и многословно излагал собственные
философские воззрения, в основе которых лежала мысль, что молчание – золото. А
Педро Зурита, расчувствовавшись, доказывал, что все люди – братья.
– Даже
арестантов я люблю, как братьев, – еле ворочая языком, говорил он. –
Жизнь – грустная штука. – Слезы брызнули у него из глаз; он умолк и глотнул
еще виски. – Арестанты для меня – все равно что родные дети. У меня сердце
кровью исходит за них. Смотрите! Я плачу. Давайте поделимся с ними. Пусть и они
познают хоть минуту счастья. Игнасио, возлюбленный брат мой, сделай мне
одолжение – видишь, я рыдаю на твоем плече. Отнеси бутылочку этого эликсира
гринго Моргану. Скажи ему, что я очень горюю: мне так грустно, что он завтра
будет повешен. Передай ему мой привет и попроси выпить: пусть он будет счастлив
сегодня.
Игнасио
отправился выполнять поручение, а жандарм, который однажды спрыгнул на арену во
время боя быков в Сантосе, заревел:
– Быка
мне сюда! Быка!
– Ему
хочется, этому славному малому, обнять быка и сказать, как он его любит, –
пояснил Педро Зурита, проливая потоки слез. – Я тоже люблю быков. Я люблю
всех божьих тварей. Я люблю даже москитов. Мир прекрасен. В нем царит любовь.
Мне б хотелось иметь льва, чтоб я мог играть с ним…
Мотив
старой пиратской песни, которую кто-то громко насвистывал на улице, привлек
внимание Генри, он бросился было к окну, но, услышав скрежет ключа в дверном
замке, поспешно лег на пол и притворился спящим. В камеру, пошатываясь,
ввалился пьяный Игнасио и торжественно протянул Генри бутылку.
– С
наилучшими пожеланиями от нашего добрейшего начальника Педро Зуриты, –
пробормотал жандарм. – Он сказал, чтоб ты напился и забыл, что завтра ему
придется вздернуть тебя.
– Мои
наилучшие пожелания сеньору Педро Зурите, и скажи ему от моего имени, чтоб он
убирался к черту вместе со своим виски, – ответил Генри.
Тюремщик
выпрямился и даже перестал пошатываться, точно сразу протрезвел.
– Очень
хорошо, сеньор, – сказал он, вышел из камеры и запер за собой дверь.
Генри
стремглав кинулся к окну и очутился лицом к лицу с Френсисом, который тотчас
просунул ему сквозь решетку револьвер.
– Привет,
дружище, – сказал Френсис. – Мы тебя мигом отсюда вызволим. – В
руках он держал две шашки динамита с взрывателями и капсюлями. – Смотри,
что я принес, – это лучше всякого лома. Беги в самый дальний угол –
pronto! – в этой стенке скоро будет такая дыра, что через нее даже наша
«Анджелика» сможет пройти. Кстати, «Анджелика» стоит тут рядом, у берега, и
ждет тебя. А ну отойди. Я сейчас заложу шашку. Шнур совсем короткий.
Не успел
Генри отбежать в дальний угол камеры, как заскрежетал ключ, которым чья-то неверная
рука тыкала в скважину, дверь распахнулась, и в камеру ворвался гул голосов.
Генри услышал беспорядочные выкрики и отчетливо различил неизменный боевой клич
латиноамериканцов: «Бей гринго!»
Генри
слышал также, как Рафаэль и Педро, входя в камеру, что-то бормотали. «Он не
признает всеобщего братства», – возмущался один, а другой: «Он сказал,
чтоб я убирался к черту? Правда, он так сказал, Игнасио?»
В руках
у жандармов были ружья; позади них толпились пьяные солдаты, вооруженные чем
попало – кто тесаком, кто старинным пистолетом, кто топориком, а кто – просто
бутылкой. При виде револьвера в руках Генри они остановились, и Педро,
нетвердой рукой ощупывая свое ружье, провозгласил:
– Сеньор
Морган, вы сейчас по всем правилам будете отправлены в ад.
Но Игнасио
не стал додать. Прижав винтовку к бедру для устойчивости, он выстрелил наугад и
промахнулся: пуля ударила в стенку как раз посреди камеры, тогда как сам он в
ту же секунду упал от пули Генри. Остальные поспешно отступили в коридор и,
укрывшись там, принялись обстреливать камеру.
«Слава
богу, что стены такие толстые, только бы пуля не ударила рикошетом», –
думал Генри, продолжая стоять в углу за выступом стены в ожидании взрыва.
И
дождался: в той стене, где было окно, теперь зияла огромная дыра. Но в эту
минуту отлетевший обломок ударил Генри по голове, все поплыло у него перед
глазами, и он тяжело рухнул на пол. Когда же пыль, поднятая взрывом, и
пороховой дым рассеялись. Генри смутно различил Френсиса, который, казалось,
прямо вплыл к нему в камеру. Френсис схватил его на руки и сквозь пробоину в
стене вынес на улицу. Тут Генри сразу почувствовал себя лучше. Он увидел Энрико
Солано и его младшего сына Рикардо, которые ружьями сдерживали толпу,
запрудившую верхнюю часть улицы, тогда как два брата-близнеца, Альварадо и
Мартинес, сдерживали толпу в нижней части улицы.
Но
жители сбежались сюда просто из любопытства, никто из них и не собирался
рисковать жизнью и преграждать путь таким могущественным людям, которые
взрывают стены и штурмуют тюрьмы среди бела дня. А потому толпа почтительно
расступилась перед небольшой группой, когда та направилась вниз по улице.
– Лошади
ждут нас в соседнем переулке, – сказал Френсис, на ходу отвечая на
рукопожатие Генри. – И Леонсия там же. За четверть часа мы доскачем до берега,
где нас ожидает шхуна.
– Послушай-ка,
а ведь недурной я выучил тебя песенке, – с улыбкой заметил Генри. –
Когда ты начал ее насвистывать, мне показалось, что ничего прекраснее быть не
может. Эти собаки так торопились, что не могли дождаться завтрашнего утра. Они
нализались виски и решили тут же меня прикончить. Занятная история получилась с
этим виски. Какой-то бывший кабальеро, ставший торговцем, ехал мимо тюрьмы с
фургоном, груженным этим зельем, и у самых ворот фургон рассыпался…
– Ведь
даже благородный Нарваэс, сын Балтазара де Хесус-и-Сервальос-и-Нарваэса, сына
генерала Нарваэса, оставившего по себе память своею бранной славой, может стать
торговцем, а торговец тоже должен жить, не так ли, сеньоры? – проговорил
Френсис, точь-в-точь как давешний старик.
Генри
весело посмотрел на него и с признательностью сказал:
– Знаешь,
Френсис, я очень рад одному обстоятельству, чертовски рад…
– Чему
же это? – спросил Френсис, когда они заворачивали за угол, где их ждали
лошади.
– Тому,
что не отрезал тебе уши в тот день на Тельце, когда я положил тебя на обе
лопатки и ты настаивал, чтобы я это сделал.
|