24. Побег
Короткий зимний день шел к концу. Улицы были пусты, лишь
изредка попадались прохожие, да и те шагали торопливо, с озабоченным видом
людей, желающих возможно скорее покончить дела и укрыться в уютных домах от
пронизывающего ветра и надвигающихся сумерек. Они не глядели ни вправо, ни
влево; они не обращали никакого внимания на наших путников, даже как будто не
видели их. Эдуард Шестой спрашивал себя, случалось ли когда-нибудь, чтобы толпа
смотрела на короля, шествующего в тюрьму, с таким великолепным равнодушием. Наконец
полицейский дошел до совершенно пустой рыночной площади и стал пересекать ее.
Дойдя до середины, Гендон положил руку на плечо полицейского и шепнул ему:
– Погоди минутку, добрый сэр! Нас никто не слышит. Мне
нужно сказать тебе два слова.
– Мой долг запрещает мне разговаривать, сэр!
Пожалуйста, не задерживай меня, скоро ночь.
– А все-таки погоди, потому что дело близко тебя
касается. Отвернись на минутку и притворись, будто ты ничего не видишь: дай
бедному мальчику убежать.
– Как ты смеешь предлагать мне это? Арестую тебя
именем…
– Постой, не торопись. Поспешность никогда не приводит
к добру. – Гендон понизил голос и шепнул на ухо полицейскому: – Поросенок,
купленный тобою за восемь пенсов, может стоить тебе головы!
Бедный полицейский, захваченный врасплох, сначала слова не
мог выговорить, а потом начал грозить и ругаться. Но Гендон спокойно и
терпеливо ждал, пока он угомонится, затем сказал:
– Ты мне понравился, приятель, мне не хотелось бы,
чтобы ты попал в беду. Помни, что я все слышал, от слова до слова. Я сейчас
докажу тебе это, – и он повторил слово в слово весь разговор полицейского
с женщиной в сенях и прибавил: – Ну что, разве не так было дело? Разве я не
могу, если понадобится, дать показания перед судьей?
В первую минуту полицейский онемел от страха и досады; потом
пришел в себя и с напускной развязностью возразил:
– Ты делаешь из мухи слона; мне просто вздумалось
подшутить над этой женщиной ради забавы.
– И поросенка ты оставил у себя ради забавы?
Полицейский ответил торопливо:
– Конечно, добрый господин. Говорят тебе, что это была
шутка.
– Я начинаю тебе верить, – сказал Гендон не то
всерьез, не то в насмешку. – Так ты постой здесь немного, а я сбегаю
спрошу его милость судью, – он ведь человек опытный, разбирается и в
законах, и в шутках, и в…
Он повернулся и пошел, договорив уже последние слова на
ходу. Полицейский помедлил немного, потоптался на одном месте, выругался раза
два, потом крикнул ему вдогонку:
– Постой, добрый сэр, погоди минутку! Ты говоришь,
судью спросишь? Да он на шутки туп, как чурбан! Пойди-ка лучше сюда, давай
поговорим! Странное дело! Я, кажется, попал в историю, и все из-за невинной,
необдуманной забавы. Я человек семейный, у меня жена, дети… Рассуди же здраво,
твоя милость, чего ты хочешь от меня?
– Только того, чтобы ты был слеп, нем и не двигался с
места, пока не досчитаешь до ста тысяч, – сказал Гендон с таким видом, как
будто просил о самой ничтожной услуге.
– Да ведь я тогда пропащий человек! – с отчаянием
вскричал полицейский. – Будь же рассудителен, мой добрый сэр; ведь ты же
сам понимаешь, что то была шутка и ничего больше. А если даже принимать ее
всерьез, так и то за такую малость самое большее, чем я рискую, это получить
нагоняй от судьи: он сделает мне выговор и посоветует никогда не повторять
подобных дел.
– Это шутка? – с ледяной торжественностью возразил
Гендон. – Эта твоя шутка носит в законе название, ты знаешь какое?
– Я этого не знал! Может быть, я был неосторожен. Мне и
в голову не приходило, что это уже носит название… Я думал, что я первый
изобрел такую шутку.
– Да, она имеет название. В законах она называется Non compos mentis lex talionis sic transit gloria imundi[26].
– Ах, господи!
– И наказание – смертная казнь!
– Господи, помилуй меня, грешного!
– Воспользовавшись преимуществом своего положения,
злоупотребив беспомощностью зависящего от тебя лица, ты захватил за бесценок
чужую собственность стоимостью свыше тринадцати пенсов с половиной; а это в
глазах закона есть умышленная недобросовестность, вероломство, превышение
власти, ad hominem expurgatis in status quo, и наказание за это – смерть на
виселице, без выкупа, пощады, покаяния и утешения религии.
– Поддержи меня, ради бога, мой добрый сэр, ноги не
держат меня! Сжалься, избавь меня от погибели, и я стану к вам спиной и ничего
не увижу и не услышу.
– Ладно! Наконец-то ты поумнел. А поросенка ты отдашь
этой женщине?
– Отдам, непременно отдам! И никогда в жизни больше не
дотронусь до поросенка, хотя бы сам архангел мне принес его с небес! Ступай, я
ради тебя ослеп на оба глаза, я ничего не вижу. Я скажу, что ты силой вырвал у
меня из рук осужденного. Дверь в тюрьме ветхая, плохая, я сам выломаю ее после
полуночи.
– Выломай, добрая душа, худого от этого никому не
будет. Судья сам жалеет бедного мальчика; он не станет проливать слезы и ломать
тюремщику кости из-за того, что мальчик убежит.
|
