14. «Le Roi est mort – Vive Le Roi!»[15]
В это самое утро, на рассвете, Том Кенти проснулся от
глубокого сна и открыл глаза в темноте. Несколько мгновений он лежал молча,
пытаясь разобраться в путанице впечатлений и мыслей, чтобы хоть отчасти
уразуметь их значение. И вдруг воскликнул веселым, но сдержанным голосом:
– Я понял! Понял! Слава богу, теперь я окончательно
проснулся. Приди ко мне радость! Исчезни печаль! Эй, Нэн! Бэт! Сбросьте с себя
солому, бегите скорее ко мне: я сейчас расскажу вам самый дикий, безумный сон,
какой только могут навеять на человека ночные духи! Эй, Нэн, где же ты? Бэт!
Чья-то темная фигура появилась у его постели, чей-то голос
произнес:
– Что угодно тебе повелеть?
– Повелеть?.. О горе мне, я узнаю твой голос! Говори…
кто я такой?
– Ты? Еще вчера ты был принцем Уэльским, ныне же ты мой
августейший повелитель, Эдуард, король Англии.
Том зарылся головой в подушку и жалобно пролепетал:
– Увы, то был не сон! Иди отдыхай, добрый сэр… Оставь
меня одного с моим горем.
Том опять уснул. И немного спустя ему приснился
замечательный сон. Будто на дворе лето и будто он играет один на прекрасной
лужайке, которая зовется Гудмэнс-филдс; как вдруг к нему подходит карлик,
ростом не больше фута, горбатый, с длинной рыжей бородой, и говорит:
– Копай возле этого пня!
Том послушался и нашел целых двенадцать блестящих новых
пенсов – сказочное богатство! Но лучшее было впереди, потому что карлик сказал:
– Я знаю тебя. Ты юноша добрый и достойный похвал; твое
горе кончилось, пришел день награды. Копай на этом самом месте каждый седьмой
день, и всякий раз ты будешь находить здесь сокровище – двенадцать новых
блестящих пенсов. Только не говори никому, это тайна.
Затем карлик исчез, а Том со своей добычей помчался в Двор
Отбросов, говоря себе: «Теперь я каждый вечер могу давать отцу по одному пенни;
он будет думать, что я собрал их, прося подаяние, это развеселит его сердце, и
он перестанет меня колотить. Одно пенни в неделю я буду давать доброму
священнику, который учит меня, а остальные четыре – матери, Нэн и Бэт. Мы не
будем больше голодать и ходить оборванцами. Прощайте страхи, тревоги, побои».
Во сне он в один миг очутился в своем убогом жилье, прибежал
туда запыхавшись, но глаза у него так и прыгали от счастья; он бросил четыре
монеты на колени матери, крича:
– Это тебе!.. Все тебе, все до одной! Тебе, и Нэн, и
Бэт! Я добыл их честно, не украл и не выпросил.
Счастливая, удивленная мать прижала его к груди и
воскликнула:
– Становится поздно… не угодно ли будет вашему
величеству встать?
Ах, он ждал не такого ответа. Сон рассеялся. Том проснулся.
Он открыл глаза. У его постели стоял на коленях роскошно
одетый первый лорд опочивальни. Радость, вызванная обманчивым сном, сразу
исчезла: бедный мальчик увидел, что он все еще пленник и король. Комната была
переполнена царедворцами в пурпуровых мантиях – траурный цвет – и знатными
прислужниками монарха. Том сел на постели и из-за тяжелых шелковых занавесей
смотрел на все это великолепное сборище.
Затем началась трудная церемония одевания, причем все время
придворные один за другим становились на колени, приветствуя маленького короля
и выражая ему сочувствие по поводу его тяжелой утраты. Прежде всего лорд
обер-шталмейстер взял рубашку и передал ее первому лорду егермейстеру, тот
передал ее второму лорду опочивальни, этот в свою очередь – главному лесничему
Виндзорского леса, тот – третьему обер-камергеру, этот – королевскому канцлеру
герцогства Ланкастерского, тот – хранителю королевской одежды, этот –
герольдмейстеру Норройскому, тот – коменданту Тауэра, этот – лорду заведующему
дворцовым хозяйством, тот – главному наследственному подвязывателю королевской
салфетки, этот – первому лорду адмиралтейства, тот – архиепископу
Кентерберийскому, и, наконец, архиепископ – первому лорду опочивальни, который
надел рубашку – или, вернее, то, что от нее осталось, – на Тома. Бедный
мальчик не знал что и подумать; это напомнило ему передачу из рук в руки ведер
во время пожара.
Каждая принадлежность его туалета подвергалась тому же
медленному и торжественному процессу. В конце концов эта церемония так наскучила
Тому, так ужасно наскучила, что он чуть не вскрикнул от радости, увидав, что
вдоль линии уже начали странствовать его длинные шелковые чулки: значит,
церемония приближалась к концу. Но радость его была преждевременна. Первый лорд
опочивальни получил чулки и уже готовился облечь ими ноги Тома, как вдруг лицо
его покрылось багровыми пятнами и он сунул чулки обратно в руки архиепископа
Кентерберийского, пробормотав с изумлением:
– Смотрите, милорд!
Очевидно, с чулками что-то было неладно. Архиепископ побледнел,
потом покраснел и передал чулки адмиралу, прошептав:
– Смотрите, милорд!
Адмирал передал чулки наследственному подвязывателю
королевской салфетки, причем у него едва хватило силы пролепетать:
– Смотрите, милорд!
Таким образом чулки пространствовали обратно вдоль всей
линии, через руки лорда заведующего дворцовым хозяйством, коменданта Тауэра,
герольдмейстера Норройского, хранителя королевской одежды, канцлера герцогства
Ланкастерского, третьего обер-камергера, главного лесничего Виндзорского леса,
второго лорда опочивальни, первого лорда егермейстера, сопровождаемые все тем
же удивленным и испуганным шепотом: «Смотрите! Смотрите!», пока, наконец, не
попали в руки обер-шталмейстера. Тот, бледный как полотно, с минуту разглядывал
причину общего испуга, затем хрипло прошептал:
– Господи помилуй! От подвязки отскочил жестяной
наконечник! В Тауэр главного хранителя королевских чулок! – и в
изнеможении склонился на плечо первого лорда егермейстера, чтобы восстановить
свои силы, покуда не доставят такие чулки, у которых подвязки находятся в
полной исправности.
Но все на свете рано или поздно кончается, и, таким образом,
наступила пора, когда Том Кенти получил, наконец, возможность покинуть постель.
Один придворный налил воды в таз, другой руководил умыванием, третий держал
наготове полотенце. Том благополучно совершил обряд омовения, после чего к делу
приступил королевский цирюльник. Из рук этого художника Том вышел грациозным и
миловидным, как девочка. В плаще и штанах из пурпурного атласа и в шляпе с
пурпурными перьями он торжественно проследовал в утреннюю столовую сквозь густую
толпу придворных, которые расступались перед ним и преклоняли колени.
После завтрака его провели в тронный зал! Это была пышная
церемония: его сопровождали первые сановники Англии, а также почетная стража из
пятидесяти дворян с золочеными бердышами в руках. В тронном зале ему предстояло
заняться государственными делами. Его «дядя», лорд Гертфорд, поместился у
самого трона, чтобы помогать королю своими мудрыми советами.
Раньше всех предстали перед Томом именитые лорды,
душеприказчики покойного короля. Они ходатайствовали, чтобы Том утвердил
некоторые их распоряжения. Это была пустая формальность, – однако не
совсем, так как в то время еще не было лорда-протектора. Архиепископ Кентерберийский
доложил постановление совета о похоронах покойного монарха и в заключение
прочел подписи душеприказчиков, а именно: архиепископ Кентерберийский;
лорд-канцлер Англии; Вильям лорд Сент-Джон; Джон лорд Рассел; Эдуард граф
Гертфорд; Джон виконт Лисли; Катберт, епископ Дургэмский…
Том не слушал, – его еще раньше смутил в этом документе
один удивительный пункт. Он повернулся к лорду Гертфорду и шепотом спросил:
– На какой день назначены похороны?
– На шестнадцатое число будущего месяца, государь!
– Это просто удивительно! Разве он продержится так
долго?
Бедный малый! Королевские обычаи были для него еще внове. Он
привык к тому, что покойников на Дворе Отбросов спроваживали в могилу гораздо
быстрее.
Двумя-тремя словами лорд Гертфорд успокоил его.
Затем статс-секретарь доложил о постановлении
государственного совета, назначившего на другой день в одиннадцать часов прием
иностранных послов. Требовалось согласие короля.
Том вопросительно посмотрел на лорда Гертфорда. Тот шепнул:
– Ваше величество да соблаговолит изъявить согласие.
Они прибудут, чтобы выразить вам соболезнование их августейших повелителей по
поводу тяжкой утраты, постигшей ваше величество и всю Англию.
Том поступил, как ему было сказано. Другой статс-секретарь
начал читать акт о расходах на штат покойного короля, достигших за последнее
полугодие двадцати восьми тысяч фунтов стерлингов. Сумма была так велика, что у
Тома Кенти дух захватило. Еще больше изумился он, узнав, что из этих денег
двадцать тысяч еще не уплачено. И окончательно разинул рот, когда оказалось,
что королевская сокровищница почти что пуста, а его тысяча слуг испытывают большие
лишения, ибо давно уже не получают следуемого им жалованья.
Том с горячим убеждением сказал:
– Ясно, что этак мы разоримся к чертям. Нам следует
снять домик поменьше и распустить большинство наших слуг, которые все равно ни
на что не годны, только болтаются под ногами и покрывают нашу душу позором,
оказывая нам такие услуги, какие нужны разве что кукле, не имеющей ни рассудка,
ни рук, чтобы самой управиться со своими делами. Я знаю один домишко, как раз
насупротив рыбного рынка у Билингсгэйта… Он…
«Дядя» крепко сжал Тому руку, чтобы остановить его безумную
речь; тот вспыхнул и остановился на полуслове; но никто не выразил удивления,
как будто никто и не слыхал его слов.
Какой-то секретарь доложил, что покойный король в своей
духовной завещал пожаловать графу Гертфорду герцогский титул, возвести его
брата, сэра Томаса Сеймура, в звание пэра, а сына Гертфорда сделать графом,
равно как и возвысить в звании других знатных слуг короны. Совет решил
назначить заседание на шестнадцатое февраля для утверждения и исполнения воли
покойного. А так как почивший король никому из поименованных лиц не пожаловал
письменно поместий, необходимых, чтобы поддержать столь высокое звание, то
совет, будучи осведомлен о личных желаниях его величества по этому поводу, счел
за благо, если на то будет соизволение ныне царствующего монарха, назначить
Сеймуру «земель на пятьсот фунтов стерлингов», а сыну Гертфорда «на восемьсот
фунтов стерлингов», прибавив к этому первый же участок земли «на триста фунтов
стерлингов», «какой освободится за смертью какого-нибудь епископа».
Том чуть было не брякнул, что лучше бы сначала уплатить
долги покойного короля, а потом уж расходовать такие огромные деньги; но
предусмотрительный Гертфорд, во-время тронув его за плечо, спас его от подобной
бестактности, и он изъявил свое королевское согласие, хотя в душе был очень
недоволен.
С минуту он сидел и раздумывал, как легко и просто он теперь
совершает такие блистательные чудеса, и вдруг у него мелькнула мысль: почему бы
не сделать свою мать герцогиней Двора Отбросов и не пожаловать ей поместье? Но
в то же мгновение он с горечью сообразил, что ведь он король только по имени,
на самом же деле он весь во власти этих важных старцев и величавых вельмож. Для
них его мать – создание больного воображения; они выслушают его недоверчиво и
пошлют за доктором – только и всего.
Скучная работа продолжалась. Читались всякие многословные,
утомительно-нудные петиции, указы, дипломы и другие бумаги, относящиеся к
государственным делам; наконец Том сокрушенно вздохнул и пробормотал про себя:
– Чем прогневал я господа бога, что он отнял у меня
солнечный свет, свежий воздух, поля и луга и запер меня в этой темнице, сделал
меня королем и причинил мне столько огорчений?
Тут бедная, утомленная его голова стала клониться в дремоте
и, наконец, упала на плечо; дела королевства приостановились за отсутствием
августейшего двигателя, имеющего власть превращать чужие желания в законы.
Тишина окружила дремавшего мальчика, и государственные мужи прервали обсуждение
дел.
Перед обедом Том, с разрешения своих тюремщиков Гертфорда и
Сент-Джона, провел приятный часок в обществе леди Елизаветы и маленькой леди
Джэн Грей, хотя принцессы были весьма опечалены тяжелой утратой, постигшей
королевскую семью. Под конец ему нанесла визит «старшая сестра», впоследствии
получившая в истории имя «Марии Кровавой»[16].
Она заморозила Тома своей высокопарной беседой, которая в его глазах имела
только одно достоинство – краткость. На несколько минут его оставили одного,
затем к нему был допущен худенький мальчик лет двенадцати, платье которого, за
исключением белоснежных кружев на вороте и рукавах, было сверху донизу черное –
камзол, чулки и все прочее. В его одежде не было никаких признаков траура,
только пурпурный бант на плече. Он приближался к Тому нерешительным шагом,
склонив обнаженную голову, и, когда подошел, опустился на колено. Том с минуту
спокойно и вдумчиво смотрел на него и, наконец, сказал:
– Встань, мальчик. Кто ты такой? Что тебе надобно?
Мальчик встал на ноги; он стоял в изящной, непринужденной
позе, но на лице у него были тревога и грусть.
– Ты, конечно, помнишь меня, милорд? Я твой паж,
мальчик для порки.
– Мальчик для порки?
– Так точно, ваше величество. Я Гэмфри… Гэмфри Марло.
Том подумал, что его опекунам не мешало бы рассказать ему об
этом паже. Положение было щекотливое. Что ему делать? Притвориться, будто он
узнает мальчугана, а потом каждым словом своим обнаруживать, что он никогда и
не слышал о нем? Нет, это не годится. Спасительная мысль пришла ему в голову:
ведь такие случаи будут, пожалуй, нередки. С настоящего дня лордам Гертфорду и
Сент-Джону частенько придется отлучаться от него по делам, поскольку они –
члены совета душеприказчиков; не худо бы самому придумать способ, как
выпутываться из затруднений подобного рода. «Дельная мысль! Попробую испытать
ее на мальчишке… и посмотрю, что из этого выйдет».
Минуты две Том в замешательстве тер себе лоб и, наконец,
сказал:
– Теперь, мне кажется, я немного припоминаю тебя… но
мой разум отуманен недугом…
– Увы, мой бедный господин! – с чувством
искреннего сожаления воскликнул паж для порки, а про себя подумал: «Значит,
правду о нем говорили… не в своем уме бедняга… Но, черт возьми, какой же я
забывчивый! Ведь ведено не подавать и виду, что замечаешь, будто у него голова
не в порядке».
– Странно, как память изменяет мне в последние
дни, – сказал Том. – Но ты не обращай внимания… я быстро поправлюсь;
часто мне достаточно бывает одного небольшого намека, чтобы я припомнил имена и
события, ускользнувшие из моей памяти. («А порой и такие, о которых я раньше
никогда не слыхал, в чем сейчас убедится этот малый».) Говори же, что тебе
надо!
– Дело мелкое, государь, но все же я дерзаю напомнить о
нем, с дозволения вашей милости. Два дня тому назад, когда ваше величество
изволили сделать три ошибки в греческом переводе за утренним уроком… вы помните
это?..
– Д-д-да, кажется помню… («Это даже не совсем ложь:
если бы я стал учиться по-гречески, я, наверное, сделал бы не три ошибки, а
сорок».) Да, теперь помню… продолжай!
– Учитель, разгневавшись на вас за такую, как он
выразился, неряшливую и скудоумную работу, пригрозил больно высечь меня за нее…
и…
– Высечь тебя? – вскричал Том. Он был так
удивлен, что даже позабыл свою роль. – С какой же стати ему сечь тебя за
мои ошибки?
– Ах, ваша милость опять забываете! Он всегда сечет
меня розгами, когда вы плохо приготовите урок.
– Правда, правда… Я и забыл. Ты помогаешь мне готовить
уроки, и когда потом я делаю ошибки, он считает, что ты худо подготовил меня…
и…
– О, что ты говоришь, мой государь? Я, ничтожнейший из
слуг твоих, посмел бы учить тебя?!
– Так в чем же твоя вина? Что это за странная загадка?
Или я и вправду рехнулся, или это ты сумасшедший? Говори же… объясни скорее.
– Но, ваше величество, ничего не может быть проще.
Никто не смеет наносить побои священной особе принца Уэльского; поэтому, когда
принц провинится, вместо него бьют меня. Это правильно, так оно и быть должно,
потому что такова моя служба и я ею кормлюсь.[17]
Том с изумлением смотрел на этого безмятежно-спокойного
мальчика и говорил про себя:
«Чудное дело! Вот так ремесло! Удивляюсь, как это не наняли
мальчика, которого причесывали бы и одевали вместо меня. Дай-то бог, чтоб
наняли!.. Тогда я попрошу, чтобы секли меня самого, и буду счастлив такой
заменой».
Вслух он спросил:
– И что же, мой бедный друг, тебя высекли, выполняя
угрозу учителя?
– Нет, ваше величество, в том-то и горе, что наказание
было назначено на сегодня, но, может быть, его отменят совсем, ввиду траура,
хотя наверняка я не знаю; поэтому-то я и осмелился придти сюда и напомнить
вашему величеству о вашем милостивом обещании вступиться за меня…
– Перед учителем? Чтобы тебя не секли?
– Ах, это вы помните?
– Ты видишь, моя память исправляется. Успокойся, твоей
спины уж не коснется розга… Я позабочусь об этом.
– О, благодарю вас, мой добрый король! –
воскликнул мальчик, снова преклоняя колено. – Может быть, с моей стороны
это слишком большая смелость, но все же…
Видя, что Гэмфри колеблется, Том поощрил его, объявив, что
сегодня он «хочет быть милостивым».
– В таком случае я выскажу все, что у меня на сердце.
Так как вы уже не принц Уэльский, а король, вы можете приказать, что вам
вздумается, и никто не посмеет ответить вам «нет»; и, конечно, вы не потерпите,
чтобы вам и впредь докучали уроками, вы швырнете постылые книги в огонь и
займетесь чем-нибудь менее скучным. Тогда я погиб, а со мною и мои осиротелые
сестры.
– Погиб? Почему?
– Моя спина – хлеб мой, о милостивый мой повелитель!
Если она не получит ударов, я умру с голода. А если вы бросите учение, моя
должность будет упразднена, потому что вам уже не потребуется мальчик для
порки. Смилуйтесь, не прогоняйте меня!
Том был тронут этим искренним горем. С королевским
великодушием он сказал:
– Не огорчайся, милый! Я закреплю твою должность за
тобою и за всеми твоими потомками.
Он слегка ударил мальчика по плечу шпагой плашмя и
воскликнул:
– Встань, Гэмфри Марло! Отныне твоя должность
становится наследственной во веки веков. Отныне и ты, и твои потомки будут
великими пажами для порки при всех принцах английской державы. Не терзай себя
скорбью. Я опять примусь за мои книги и буду учиться так худо, что твое
жалованье, по всей справедливости, придется утроить, настолько увеличится твой
труд.
– Спасибо, благородный повелитель! – воскликнул
Гэмфри в порыве горячей признательности. – Эта царственная щедрость
превосходит мои самые смелые мечты. Теперь я буду счастлив до гроба, и все мои
потомки, все будущие Марло, будут счастливы.
Том сообразил, что мальчишка может быть ему очень полезен.
Он заставил Гэмфри разговориться, что оказалось нетрудно. Гэмфри был в
восторге, что может способствовать «исцелению» Тома, ибо всякий раз, как он
воскрешал в расстроенном уме короля те или иные происшествия, случившиеся в
классной комнате или в других королевских покоях, юный король и сам чрезвычайно
отчетливо «припоминал» все подробности этих событий. К концу беседы, за
какой-нибудь час, Том приобрел множество полезнейших сведений о разных эпизодах
и людях, связанных с придворной жизнью; поэтому он решил черпать из этого
источника ежедневно и распорядился всегда беспрепятственно допускать к нему
Гэмфри, если только его величество владыка Британии не будет беседовать в это
время с кем-нибудь другим.
Не успел Гэмфри уйти, как явился Гертфорд и принес Тому
новые горести. Он сообщил, что лорды государственного совета, опасаясь, как бы
преувеличенные рассказы о расстроенном здоровье короля не распространились в
народе, сочли за благо, чтобы его величество через день-другой соизволил
обедать публично; здоровый цвет его лица, его бодрая поступь в сочетании с его
спокойными жестами, непринужденным и милостивым обращением лучше всего положат
конец кривотолкам – в случае если недобрые слухи уже вышли за пределы
дворца.
Граф принялся деликатнейшим образом наставлять Тома, как
подобает ему держаться во время этой пышной процедуры.
Под видом довольно прозрачных «напоминаний» о том, что его
величеству было будто бы отлично известно, он сообщил ему весьма ценные
сведения. К великому удовольствию графа, оказалось, что Тому нужна в этом
отношении весьма небольшая помощь, так как он успел выведать об этих публичных
обедах у Гэмфри Марло: быстрокрылая молва о них уже носилась по дворцу. Том,
конечно, предпочел умолчать о своем разговоре с Гэмфри.
Видя, что память короля так сильно окрепла, граф решил
подвергнуть ее, будто случайно, еще нескольким испытаниям, чтобы судить,
насколько подвинулось выздоровление. Результаты получились отрадные – не
всегда, а в отдельных случаях: там, где оставались следы от разговоров с
Гэмфри. Милорд остался чрезвычайно доволен и сказал голосом, полным надежды:
– Теперь я убежден, что, если ваше величество напряжете
свою память еще немного, вы разрешите нам тайну большой государственной печати.
Нынче эта печать нам ненадобна, так как ее служба окончилась с жизнью нашего
почившего монарха, но еще вчера ее утрата имела для нас важное значение… Угодно
вашему величеству сделать усилие?
Том растерялся: большая печать – это было нечто совершенно
ему неизвестное. После минутного колебания он взглянул невинными глазами на
Гертфорда и простодушно спросил:
– А какова она с виду?
Граф чуть заметно вздрогнул и пробормотал про себя:
– Увы, ум его опять помутился. Неразумно было
заставлять его напрягать свою память…
Он ловко перевел разговор на другое, чтобы Том и думать
забыл о злополучной печати. Достигнуть этого ему было очень нетрудно.
|
