Увеличить |
12. Принц и его избавитель
Выбравшись из толпы, Майлс Гендон и маленький принц разными
задворками и закоулками стали пробираться к реке. Они легко, без помехи дошли
до Лондонского моста, но тут снова попали в густую толпу. Гендон крепко держал
за руку принца – нет, короля, – потрясающая новость уже разнеслась по
всему городу, и мальчик слышал, как тысячи голосов повторяли зараз: «Король
умер!» При этой вести леденящий холод проник в сердце несчастного, бездомного сироты,
и он задрожал всем телом. Он сознавал, как велика его потеря, и был глубоко
огорчен ею, потому что беспощадный тиран, наводивший ужас на всех, всегда был
добр и ласков к нему. Слезы застилали мальчику глаза, и все окружающие предметы
представлялись ему словно в тумане. В эту минуту он чувствовал себя самым
покинутым, самым отверженным и забытым существом во всем мире. Но вдруг иные
возгласы донеслись до него, прорезая ночь, словно раскаты грома:
– Да здравствует король Эдуард Шестой!
При этих криках глаза принца засверкали, он весь с головы до
пят затрепетал от гордости.
«Ах, – думал он, – как это замечательно и как
странно: я – король! »
Наши друзья с трудом пролагали себе путь сквозь густую
толпу, заполнявшую мост. Этот мост был прелюбопытным явлением: он существовал
уже шестьсот лет и все это время служил чем-то вроде очень людной и шумной
проезжей дороги, по обе стороны которой, от одного берега до другого, тянулись
ряды складов и лавок с жилыми помещениями в верхних этажах. Мост сам по себе
был чем-то вроде отдельного города; здесь была своя харчевня, были свои пивные,
пекарни, мелочные лавки, свои съестные рынки, свои ремесленные мастерские и
даже своя церковь. На двух соседей, которых он связывал воедино, на Лондон и
Саутворк, мост смотрел как на пригороды и только в этом видел их значение.
Обитатели Лондонского моста составляли, так сказать, корпорацию; город у них
был узенький, всего в одну улицу длиною в пятую часть мили. Здесь, как в
деревне, каждый знал подноготную каждого, знал всех предков своего соседа и все
их семейные тайны. На мосту, само собою, была и своя аристократия – почтенные
старинные роды мясников, пекарей и других, по пятьсот – шестьсот лет
торговавшие в одних и тех же лавчонках, знавшие от доски до доски всю славную
историю моста со всеми его диковинными преданиями, эти уж всегда и говорили
особым, «мостовым» языком, и думали «мостовыми» мыслями, и лгали весьма пространно,
выразительно и основательно, как умели лгать лишь на мосту. Население моста
было невежественно, узколобо, спесиво. Иным оно и быть не могло: дети рождались
на мосту, вырастали на мосту, доживали там до старости и умирали, ни разу не
побывав в другой части света, кроме Лондонского моста. Эти люди, естественно,
воображали, что нескончаемое шествие, двигавшееся через мост день и ночь,
смешанный гул криков и возгласов, ржание коней, мычание коров, блеяние овец и
вечный топот ног, напоминавший отдаленные раскаты грома, – было единственной
ценностью во всем мире. Им даже казалось, что они вроде как бы ее хозяева,
владельцы. Так оно и было – по крайней мере в те дни, когда король или
какой-нибудь герой устраивал торжественную процессию в честь своего
благополучного возвращения на родину: жители моста всегда могли за известную
плату показывать из своих окон зевакам это пышное зрелище, потому что в Лондоне
не было другого места, где шествие могло бы развернуться такой длинной, прямой,
непрерывной колонной.
Люди, родившиеся и выросшие на мосту, находили жизнь во всех
иных местах нестерпимо скучной и пресной. Рассказывают, будто некий старик
семидесяти одного года покинул мост и уехал в деревню на покой, но там он целые
ночи ворочался в постели и был не в состоянии уснуть – так угнетала, давила и
страшила его невыносимая тишь. Измучившись вконец, он вернулся на старое место,
худой и страшный, как привидение, и мирно уснул, и сладко грезил под колыбельную
песню бурливой реки, под топот, грохот, гром Лондонского моста.
В те времена, о которых мы пишем, мост давал своим детям
«предметные уроки» по истории Англии; он показывал им посиневшие, разлагавшиеся
головы знаменитых людей, надетые на железные палки, которые торчали над
воротами моста… Но мы отклонились от темы.
Гендон занимал комнату в небольшой харчевне на мосту. Не
успел он со своим юным приятелем добраться до двери, как чей-то грубый голос
закричал:
– А, пришел, наконец! Ну, теперь уж ты не убежишь, будь
покоен! Вот погоди, я истолку твои кости в такой порошок, что, быть может, это
научит тебя не запаздывать… Заставил нас ждать столько времени!..
И Джон Кенти уже протянул руку, чтобы схватить мальчугана.
Майлс Гендон преградил ему дорогу:
– Не торопись, приятель! По-моему, ты напрасно
ругаешься. Какое тебе дело до этого мальчика?
– Если тебе так хочется совать нос в чужие дела, так
знай, что он мой сын.
– Ложь! – горячо воскликнул малолетний король.
– Прекрасно сказано, и я тебе верю, мой мальчик, –
все равно, здоровая у тебя голова или с трещиной. Отец он тебе или нет, я не
дам тебя бить и мучить этому гнусному негодяю, раз ты предпочитаешь остаться со
мной.
– Да, да… я не знаю его, он мне гадок, я лучше умру,
чем пойду с ним.
– Значит, кончено, и больше разговаривать не о чем.
– Ну, это мы еще посмотрим! – закричал Джон Кенти,
шагнув к мальчику и отстраняя Гендона. – Я его силой…
– Только тронь его, ты, двуногая падаль, и я проколю
тебя, как гуся, насквозь! – сказал Гендон, загородив ему дорогу и хватаясь
за рукоять шпаги. Кенти попятился. – Заруби у себя на носу, –
продолжал Гендон, – что я взял этого малыша под защиту, когда на него была
готова напасть целая орава подобных тебе негодяев и чуть было не прикончила
его; так неужели ты думаешь, что я брошу его теперь, когда ему грозит еще
худшая участь? Ибо, отец ты ему или нет, – а я уверен, что ты врешь, –
для такого мальчика лучше скорая смерть, чем жизнь с таким зверем, как ты.
Поэтому проваливай, да поживее, потому что я не охотник до пустых разговоров и
не очень-то терпелив от природы.
Джон Кенти отступил, бормоча угрозы и проклятия, и скоро
скрылся в толпе. А Гендон со своим питомцем поднялся к себе на третий этаж,
предварительно распорядившись, чтобы им принесли поесть. Комната была бедная, с
убогой кроватью, со старой, поломанной и разрозненной мебелью, тускло
освещенная двумя тощими свечками. Маленький король еле добрел до кровати и
повалился на нее, совершенно истощенный голодом и усталостью. Он целый день и
часть ночи провел на ногах – был уже третий час – и все это время ничего не ел.
Он пробормотал сонным голосом:
– Пожалуйста, разбуди меня, когда накроют на
стол! – и тотчас же впал в глубокий сон.
Смех заискрился в глазах Гендона, и он сказал себе:
«Клянусь богом, этот маленький нищий расположился в чужой
квартире и на чужой кровати с таким непринужденным изяществом, как будто у
себя, в своем доме, – хоть бы сказал „разрешите мне“, или „сделайте
милость, позвольте“, или что-нибудь в этом роде. В бреду больного воображения
он называет себя принцем Уэльским, и, право, он отлично вошел в свою роль. Бедный,
маленький, одинокий мышонок! Без сомнения, его ум повредился из-за того, что с
ним обращались так зверски жестоко. Ну что же, я буду его другом, – я его
спас, и это сильно привязало меня к нему; я уже успел полюбить дерзкого на язык
сорванца. Как бесстрашно сражался он с обнаглевшею чернью – словно настоящий
солдат! И какое у него миловидное, приятное и доброе лицо теперь, когда во сне
он забыл свои тревоги и горести! Я стану учить его, я его вылечу; я буду ему
старшим братом, буду заботиться о нем и беречь его. И кто вздумает глумиться
над ним или обижать его, пусть лучше сразу заказывает себе саван, потому что,
если потребуется, я пойду за мальчугана хоть в огонь!»
Он наклонился над принцем и ласково, с жалостью, с участием
смотрел на него, нежно гладя его юные щеки и откидывая со лба своей большой
загорелой рукой его спутавшиеся кудри. По телу мальчика пробежала легкая дрожь.
«Ну вот, – пробормотал Гендон, – как это
благородно с моей стороны – оставить его неукрытым! Чего доброго, простудится
насмерть! Как же мне быть? Если я его возьму на руки и уложу под одеяло, он
проснется, а ведь он так нуждается в отдыхе».
Гендон поискал глазами, чем бы накрыть спящего, но ничего не
нашел. Тогда он снял с себя камзол и укутал принца.
«Я привык и к стуже и к легкой одежде, – подумал
он. – Холод и сырость мне нипочем».
И он зашагал взад и вперед по комнате, чтобы хоть немного
согреться, продолжая разговаривать сам с собой:
«В его поврежденном уме засела мысль, что он принц Уэльский.
Странно будет, если здесь у меня останется принц Уэльский, в то время как
подлинный принц уже не принц, а король… Но его бедный мозг свихнулся на одной
этой выдумке и не сообразит, что теперь уж ему надо забыть о принце и величать
себя королем… Я целых семь лет провел в заточении, на чужбине, и ничего не
слыхал о доме, но если мой отец жив, он охотно примет несчастного мальчика и
великодушно приютит его под своим кровом ради меня, точно так же и мой добрый
старший брат Артур. Мой другой брат, Гью… Ну, да я размозжу ему череп, если он
вздумает вмешиваться не в свое дело, это злое животное с сердцем лисы! Да, мы
поедем туда – и возможно скорее».
Вошел слуга с дымящимся блюдом, поставил его на сосновый
столик, придвинул стулья и ушел, полагая, что такие дешевые жильцы могут
прислуживать себе сами. Стук хлопнувшей двери разбудил мальчика; он вскочил и
сел на кровати, радостно озираясь вокруг; но тотчас же на лице его выразилось
огорчение, и он пробормотал про себя с глубоким вздохом:
– Увы, это был только сон! Горе мне, горе!
Тут он заметил на себе камзол Майлса Гендона, перевел глаза
на самого Гендона, понял, какую жертву тот ему принес, и ласково сказал:
– Ты добр ко мне! Да, ты очень добр ко мне! Возьми свой
камзол и надень, больше он мне не понадобится, – затем он встал, подошел к
умывальнику, помещавшемуся в углу, и остановился в ожидании. Гендон с веселым
оживлением сказал:
– Какой у нас чудесный ужин! Мы сейчас поедим на славу,
потому что еда горяча и вкусна. Не горюй: сон и еда сделают тебя опять
человеком!
Мальчик не отвечал, он устремил на высокого рыцаря
пристальный взгляд, полный сурового изумления и даже некоторой досады.
Гендон в недоумении спросил:
– Чего не хватает тебе?
– Добрый сэр, я хотел бы умыться…
– Только-то? Ты можешь делать здесь что тебе
вздумается, не спрашивая позволения у Майлса Гендона. Будь как дома, не
стесняйся, пожалуйста.
Но мальчик не трогался с места и даже раза два нетерпеливо
топнул маленькой ногой. Гендон был совсем озадачен.
– Что с тобою? Скажи на милость.
– Пожалуйста, налей мне воды и не говори столько лишних
слов!
Гендон чуть было не расхохотался, но, сдержавшись, сказал
себе: «Клянусь всеми святыми, это восхитительно!» и поспешил исполнить просьбу
своего дерзкого гостя. Он стоял подле, буквально остолбенев, пока его не вывел
из оцепенения новый приказ:
– Полотенце!
Майлс взял полотенце, висевшее под самым носом у мальчика,
и, ни слова не говоря, подал ему. Потом он стал сам умываться, а его приемный
сын в это время уже уселся за стол и готовился приступить к еде. Гендон
поспешил покончить с умыванием, придвинул себе другой стул и хотел уже сесть,
как вдруг мальчик с негодованием воскликнул:
– Остановись! Ты хочешь сидеть в присутствии короля?
Этот удар поразил Гендона в самое сердце.
«Бедняжка! – пробормотал он. – Его помешательство
с каждым часом растет; и это понятно: после той важной перемены, какая
произошла в государстве, он воображает себя королем! Ну что же, надо
мириться и с этим, иного способа нет, – а то он еще, чего доброго, велит
заключить меня в Тауэр». И, довольный этой шуткой, он отодвинул свой стул, стал
за спиной короля и начал прислуживать, как умел, по-придворному.
За едой королевская суровость мальчугана немного смягчилась,
и, едва он насытился, у него возникло желание поболтать.
– Ты, кажется, назвал себя Майлсом Гендоном, так ли я
расслышал?
– Так, государь, – отвечал Майлс и про себя
добавил:
«Если уж подделываться к безумию этого бедного мальчика, так
надо именовать его и государем и вашим величеством; не нужно ничего делать
наполовину; я должен войти в свою роль до тонкости, иначе я сыграю ее плохо и
испорчу все это доброе дело, дело любви и милосердия».
После второго стакана вина король совсем согрелся и сказал:
– Я хотел бы узнать тебя ближе. Расскажи мне свою
историю. Ты храбр, и вид у тебя благородный, – ты дворянин?
– Наш род не особенно знатный, ваше величество. Мой
отец – мелкий барон, выслужившийся из дворян, сэр Ричард Гендон, из Гендонского
замка, близ Монксголма, в Кенте.
– Я не припомню такой фамилии. Но продолжай, расскажи
мне свою историю.
– Рассказывать придется немного, ваше величество, но,
может быть, это позабавит вас на полчаса, за неимением лучшего. Мой отец, сэр
Ричард, человек великодушный и очень богатый. Матушка моя умерла, когда я был
еще мальчиком. У меня два брата: Артур – старший, душою и нравом в отца; и Гью –
моложе меня, низкий, завистливый, вероломный, порочный, лукавый, сущая гадина.
Таким он был с самого детства, таким был десять лет назад, когда я в последний
раз видел его, – девятнадцатилетний, вполне созревший подлец; мне было
тогда двадцать лет, Артуру же двадцать два. В доме, кроме нас, жила еще леди
Эдит, моя, кузина, – ей было тогда шестнадцать лет, – прекрасная,
добросердечная, кроткая; дочь графа, последняя в роде, наследница большого
состояния и прекращавшегося после ее смерти графского титула. Мой отец был ее
опекуном. Я любил ее, она меня. Но она была с детства обручена с Артуром, и сэр
Ричард не потерпел бы, чтобы подобный договор был нарушен. Артур любил другую и
убеждал нас не падать духом и не терять надежды, что время и счастливая судьба
помогут каждому из нас добиться своего. Гью же был влюблен в имущество леди
Эдит, хотя уверял, что любит ее самое, – но такова была его всегдашняя
тактика: говорить одно, а думать другое. Однако его ухищрения не привели ни к
чему: завоевать сердце Эдит ему так и не удалось; он мог обмануть одного лишь
отца. Отец любил его больше всех нас и во всем ему верил. Гью был младший сын,
и другие ненавидели его, – а этого во все времена бывало достаточно, чтобы
завоевать благосклонность родителей; к тому же у него был вкрадчивый, льстивый
язык и удивительная способность лгать, – а этими качествами легче всего
морочить слепую привязанность. Я был сумасброден, по правде – даже очень
сумасброден, хотя сумасбродства мои были невинного свойства, ибо никому не
приносили вреда, – только мне. Я никого не опозорил, никого не разорил, не
запятнал себя ни преступлением, ни подлостью и вообще не совершил ничего, не
подобающего моему благородному имени.
Однако мой брат Гью умел воспользоваться моими проступками.
Видя, что Артур слаб здоровьем, и надеясь извлечь выгоду из его смерти, если
только удастся устранить меня с дороги, Гью… Впрочем, это длинная история, мой
добрый государь, и не стоит ее рассказывать. Короче говоря, младший брат очень
ловко преувеличил мои недостатки, выставил их в виде преступлений, и в
довершение всех своих низких поступков он нашел в моей комнате шелковую лестницу,
подброшенную им же самим, и при помощи этой хитрости, а также показаний подкупленных
слуг и других лжесвидетелей убедил моего отца, будто я намерен увезти Эдит и
жениться на ней наперекор его воле.
Отец решил отправить меня на три года в изгнание. «Эти три
года, вдали от Англии и родительского дома, – сказал он, – может
быть, сделают из тебя человека и воина и хоть отчасти научат тебя житейской
мудрости». За эти годы моего долгого искуса я участвовал в континентальных
войнах, изведал суровую нужду, тяжкие удары судьбы, пережил немало приключений,
а в последнем сражении я был взят в плен и целых семь лет томился в чужеземной
тюрьме. Благодаря ловкости и мужеству я, наконец, вырвался на свободу и
помчался прямо сюда. Я только что приехал. У меня нет ни приличной одежды, ни
денег – и еще меньше сведений о том, что происходило за эти семь лет в
Гендонском замке, что сталось с ним и его обитателями. Теперь, государь, с
вашего позволения, вам известна моя жалкая повесть!
– Ты жертва бесстыдной лжи, – сказал маленький
король, сверкнув глазами. – Но я восстановлю твои права, клянусь святым
крестом! Это говорит тебе король!
Под влиянием рассказа о злоключениях Майлса у короля
развязался язык, и он выложил перед изумленным слушателем все свои недавние
невзгоды. Когда он закончил рассказ, Майлс сказал себе:
«Какое, однако, у него богатое воображение! Поистине он
обладает необыкновенным талантом, иначе он не сумел бы, будь он здоров или
безумен, сплести такую правдоподобную и пеструю сказку что называется из
воздуха, из ничего. Бедный свихнувшийся мальчик, покуда я жив, у него будет и
друг и убежище. Я не отпущу его от себя ни на шаг; он станет моим баловнем,
моим малолетним товарищем. И мы его вылечим, мы вернем ему разум, он непременно
прославится, его имя прогремит на всю страну, а я буду везде похваляться: „Да,
он мой, я подобрал его, когда он был бездомным оборвышем, но и тогда уже мне
было ясно, какие таятся в нем силы, и я предсказывал, что люди со временем
услышат о нем. Смотрите на него: разве я не был прав?“
Тут заговорил король вдумчивым, размеренным голосом:
– Ты избавил меня от стыда и обиды, а быть может, спас
мою жизнь и, следовательно, мою корону. Такая услуга требует щедрой награды.
Скажи мне, чего ты желаешь, и, насколько это в моей королевской власти, твое
желание будет исполнено.
Это фантастическое предложение вывело Гендона из
задумчивости. Он уже хотел было поблагодарить короля и переменить разговор,
сказав, что он только исполнил свой долг и не желает награды, но ему пришла в
голову более разумная мысль, и он попросил позволения помолчать несколько
минут, чтобы обдумать это милостивое предложение. Король с важностью кивнул головой,
заметив, что в делах, имеющих такое большое значение, лучше не торопиться.
Майлс подумал несколько минут и сказал себе:
«Да, именно этой милости и надо просить. Иначе ее невозможно
добиться, а между тем опыт только что прошедшего часа показал, что продолжать
таким образом было бы и неудобно и утомительно. Да, предложу ему это; как
хорошо, что я не отказался от такого благоприятного случая».
Он опустился на колено и промолвил:
– Моя скромная услуга не выходит за пределы простого
долга всякого верноподданного, и потому в ней нет ничего замечательного, но раз
вашему величеству угодно считать ее достойной награды, я беру на себя смелость
просить о следующем. Около четырехсот лет тому назад, как известно вашему
величеству, во время распри между Джоном, королем Англии, и французским
королем, было решено выпустить с каждой стороны по бойцу и уладить спор
поединком, прибегнув к так называемому суду божию. Оба короля да еще король
Испании прибыли на место поединка, чтобы судить об исходе спора; но, когда
вышел французский боец, он оказался до того грозен и страшен, что никто из
английских рыцарей не решился померяться с ним оружием. Таким образом, опор –
очень важный – должен был решаться не в пользу английского монарха. Между тем в
Тауэре как раз в это время был заключен лорд де Курси, самый могучий боец Англии,
лишенный всех своих владений и почестей и давно уже томившийся в темнице. Обратились
к нему; он согласился и прибыл на единоборство во всеоружии. Но как только
француз завидел его огромную фигуру и услыхал его славное имя, он пустился
бежать, и дело французского короля было проиграно. Король Джон вернул де Курси
все его титулы и владения со словами: «Проси у меня, чего хочешь; твое желание
будет исполнено, хотя бы оно стоило мне половины моего королевства». Де Курси
упал на колени, как я теперь, и ответил: «В таком случае, государь, предоставь
мне и моим потомкам право оставаться в присутствии королей Англии с покрытой
головой, покуда будет существовать королевский престол». Просьба его была уважена,
как известно вашему величеству, и за эти четыреста лет род де Курси не
прекращался, так что и до сего дня глава этого старинного рода невозбранно
остается в присутствии короля в шляпе или шлеме, не испрашивая на то никакого
особого позволения, – чего не смеет сделать никто другой[14]. И вот, основываясь
на этом прецеденте, я прошу у короля одной только милости и привилегии, которая
будет для меня больше чем достаточной наградой, а именно: чтобы мне и моим
потомкам на все времена разрешено было сидеть в присутствии английского
короля.
– Встань, сэр Майлс Гендон, я посвящаю тебя в
рыцари, – с важностью произнес король, ударяя его по плечу его же
шпагой, – встань и садись. Твоя просьба уважена. Пока существует Англия,
пока существует королевская власть, это почетное право останется за тобой.
Его величество отошел в задумчивости, а Гендон опустился на
стул у стола и проговорил про себя:
«То была прекрасная мысль, она выручила меня из беды, так
как ноги мои ужасно устали. Не приди мне она в голову, я был бы вынужден стоять
еще много недель, пока мой бедный мальчик не вылечится от своего
помешательства. – Спустя некоторое время он продолжал: – Итак, я стал
рыцарем царства Снов и Теней! Весьма странное, диковинное звание для такого не
склонного к мечтам человека, как я. Но не стану смеяться – боже меня
сохрани! – ибо то, что не существует для меня, для него подлинная
действительность. Да и для меня это в одном отношении истинно: это показывает,
какая у него добрая и благородная душа… – Немного помолчав, он прибавил: – Но
что, если он вздумает и при других величать меня громким титулом, который он
мне сейчас даровал? Забавное будет несоответствие между моим рыцарским званием
и моей жалкой одеждой! Ну, да все равно; пусть зовет, как хочет, если ему это
нравится. Я буду доволен…»
|