 Увеличить |
Глава
третья
Законченный роман
I
Из
большой залы в Скворешниках (той самой, в которой состоялось последнее свидание
Варвары Петровны и Степана Трофимовича) пожар был как на ладони. На рассвете,
часу в шестом утра, у крайнего окна справа стояла Лиза и пристально глядела на
потухавшее зарево. Она была одна в комнате. Платье было на ней вчерашнее,
праздничное, в котором она явилась на «чтении», – светло-зеленое, пышное,
всё в кружевах, но уже измятое, надетое наскоро и небрежно. Заметив вдруг
неплотно застегнутую грудь, она покраснела, торопливо оправила платье, схватила
с кресел еще вчера брошенный ею при входе красный платок и накинула на шею.
Пышные волосы в разбившихся локонах выбились из-под платка на правое плечо.
Лицо ее было усталое, озабоченное, но глаза горели из-под нахмуренных бровей.
Она вновь подошла к окну и прислонилась горячим лбом к холодному стеклу.
Отворилась дверь, и вошел Николай Всеволодович.
– Я
отправил нарочного верхом, – сказал он, – через десять минут всё
узнаем, а пока люди говорят, что сгорела часть Заречья, ближе к набережной, по
правую сторону моста. Загорелось еще в двенадцатом часу; теперь утихает.
Он
не подошел к окну, а остановился сзади нее в трех шагах; но она к нему не
повернулась.
– По
календарю еще час тому должно светать, а почти как ночь, – проговорила она
с досадой.
– Всё
врут календари, – заметил было он с любезною усмешкой, но, устыдившись,
поспешил прибавить: – по календарю жить скучно, Лиза.
И
замолчал окончательно, досадуя на новую сказанную пошлость; Лиза криво
улыбнулась.
– Вы
в таком грустном настроении, что даже слов со мной не находите. Но успокойтесь,
вы сказали кстати: я всегда живу по календарю, каждый мой шаг рассчитан по
календарю. Вы удивляетесь?
Она
быстро повернулась от окна и села в кресла.
– Садитесь
и вы, пожалуйста. Нам недолго быть вместе, и я хочу говорить всё, что мне
угодно… Почему бы и вам не говорить всё, что вам угодно?
Николай
Всеволодович сел рядом с нею и тихо, почти боязливо взял ее за руку.
– Что
значит этот язык, Лиза? Откуда он вдруг? Что значит «нам немного быть вместе»?
Вот уже вторая фраза загадочная в полчаса, как ты проснулась.
– Вы
принимаетесь считать мои загадочные фразы? – засмеялась она. – А
помните, я вчера, входя, мертвецом отрекомендовалась? Вот это вы нашли нужным
забыть. Забыть или не приметить.
– Не
помню, Лиза. Зачем мертвецом? Надо жить…
– И
замолчали? У вас совсем пропало красноречие. Я прожила мой час на свете, и
довольно. Помните вы Христофора Ивановича?
– Нет,
не помню, – нахмурился он.
– Христофора
Ивановича, в Лозанне? Он вам ужасно надоел. Он отворял дверь и всегда говорил:
«Я на минутку», а просидит весь день. Я не хочу походить на Христофора
Ивановича и сидеть весь день.
Болезненное
впечатление отразилось в лице его.
– Лиза,
мне больно за этот надломанный язык. Эта гримаса вам дорого стоит самой. К чему
она? Для чего?
Глаза
его загорелись.
– Лиза, –
воскликнул он, – клянусь, я теперь больше люблю тебя, чем вчера, когда ты
вошла ко мне!
– Какое
странное признание! Зачем тут вчера и сегодня, и обе мерки?
– Ты
не оставишь меня, – продолжал он почти с отчаянием, – мы уедем
вместе, сегодня же, так ли? Так ли?
– Ай,
не жмите руку так больно! Куда нам ехать вместе сегодня же? Куда-нибудь опять
«воскресать»? Нет, уж довольно проб… да и медленно для меня; да и неспособна я;
слишком для меня высоко. Если ехать, то в Москву, и там делать визиты и самим
принимать – вот мой идеал, вы знаете; я от вас не скрыла, еще в Швейцарии,
какова я собою. Так как нам невозможно ехать в Москву и делать визиты, потому
что вы женаты, так и нечего о том говорить.
– Лиза!
Что же такое было вчера?
– Было
то, что было.
– Это
невозможно! Это жестоко!
– Так
что ж, что жестоко, и снесите, коли жестоко.
– Вы
мстите мне за вчерашнюю фантазию… – пробормотал он, злобно усмехнувшись.
Лиза вспыхнула.
– Какая
низкая мысль!
– Так
зачем же вы дарили мне… «столько счастья»? Имею я право узнать?
– Нет,
уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения
глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского
мнения и что вас за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не
тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я
отворяла вчера вашу дверь, вы даже не знали, кто это входит. Тут именно одна
моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и
победоносно смотреть в глаза.
– Твои
слова, этот смех, вот уже час, насылают на меня холод ужаса. Это «счастье», о котором
ты так неистово говоришь, стоит мне… всего. Разве я могу теперь потерять тебя?
Клянусь, я любил тебя вчера меньше. Зачем же ты у меня всё отнимаешь сегодня? Знаешь
ли ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатил.
– Своею
или чужой?
Он
быстро приподнялся.
– Что
это значит? – проговорил он, неподвижно смотря на нее.
– Своею
или моею жизнью заплатили, вот что я хотела спросить. Или вы совсем теперь понимать
перестали? – вспыхнула Лиза. – Чего вы так вдруг вскочили? Зачем на
меня глядите с таким видом? Вы меня пугаете. Чего вы всё боитесь? Я уж давно
заметила, что вы боитесь, именно теперь, именно сейчас… Господи, как вы
бледнеете!
– Если
ты что-нибудь знаешь, Лиза, то клянусь, я не знаю… и вовсе не о том сейчас
говорил, говоря, что жизнью заплатил…
– Я
вас совсем не понимаю, – проговорила она, боязливо запинаясь.
Наконец
медленная, задумчивая усмешка показалась на его губах. Он тихо сел, положил
локти на колени и закрыл руками лицо.
– Дурной
сон и бред… Мы говорили о двух разных вещах.
– Я
совсем не знаю, о чем вы говорили… Неужели вчера вы не знали, что я сегодня от
вас уйду, знали иль нет? Не лгите, знали или нет?
– Знал… –
тихо вымолвил он.
– Ну
так чего же вам: знали и оставили «мгновение» за собой. Какие же тут счеты?
– Скажи
мне всю правду, – вскричал он с глубоким страданием, – когда вчера ты
отворила мою дверь, знала ты сама, что отворяешь ее на один только час?
Она
ненавистно на него поглядела:
– Правда,
что самый серьезный человек может задавать самые удивительные вопросы. И чего
вы так беспокоитесь? Неужто из самолюбия, что вас женщина первая бросила, а не
вы ее? Знаете, Николай Всеволодович, я, пока у вас, убедилась, между прочим, что
вы ужасно ко мне великодушны, а я вот этого-то и не могу у вас выносить.
Он
встал с места и прошел несколько шагов по комнате.
– Хорошо,
пусть так должно кончиться… Но как могло это всё случиться?
– Вот
забота! И главное, что вы это сами знаете как по пальцам и понимаете лучше всех
на свете и сами рассчитывали. Я барышня, мое сердце в опере воспитывалось, вот
с чего и началось, вся разгадка.
– Нет.
– Тут
нет ничего, что может растерзать ваше самолюбие, и всё совершенная правда. Началось
с красивого мгновения, которого я не вынесла. Третьего дня, когда я вас
всенародно «обидела», а вы мне ответили таким рыцарем, я приехала домой и
тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали, что женаты, а вовсе не из
презрения ко мне, чего я в качестве светской барышни всего более опасалась. Я
поняла, что меня же вы, безрассудную, берегли, убегая. Видите, как я ценю ваше
великодушие. Тут подскочил Петр Степанович и тотчас же мне всё объяснил. Он мне
открыл, что вас колеблет великая мысль, пред которою мы оба с ним совершенно
ничто, но что я все-таки у вас поперек дороги. Он и себя тут причел; он
непременно хотел втроем и говорил префантастические вещи, про ладью и про
кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он
поэт, и он принял за самую неразменную монету. А так как я и без того давно
знала, что меня всего на один миг только хватит, то взяла и решилась. Ну вот и
всё, и довольно, и, пожалуйста, больше без объяснений. Пожалуй, еще поссоримся.
Никого не бойтесь, я всё на себя беру. Я дурная, капризная, я оперною ладьей
соблазнилась, я барышня… А знаете, я все-таки думала, что вы ужасно как меня
любите. Не презирайте дуру и не смейтесь за эту слезинку, что сейчас упала. Я
ужасно люблю плакать «себя жалеючи». Ну, довольно, довольно. Я ни на что не
способна, и вы ни на что не способны; два щелчка с обеих сторон, тем и
утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.
– Сон
и бред! – вскричал Николай Всеволодович, ломая руки и шагая по
комнате. – Лиза, бедная, что ты сделала над собою?
– Обожглась
на свечке и больше ничего. Уж не плачете ли и вы? Будьте приличнее, будьте
бесчувственнее…
– Зачем,
зачем ты пришла ко мне?
– Но
вы не понимаете, наконец, в какое комическое положение ставите сами себя пред
светским мнением такими вопросами?
– Зачем
ты себя погубила, так уродливо и так глупо, и что теперь делать?
– И
это Ставрогин, «кровопийца Ставрогин», как называет вас здесь одна дама,
которая в вас влюблена! Слушайте, я ведь вам уже сказала: я разочла мою жизнь
на один только час и спокойна. Разочтите и вы так свою… впрочем, вам не для
чего; у вас так еще много будет разных «часов» и «мгновений».
– Столько
же, сколько у тебя; даю тебе великое слово мое, ни часу более, как у тебя!
Он
всё ходил и не видал ее быстрого, пронзительного взгляда, вдруг как бы озарившегося
надеждой. Но луч света погас в ту же минуту.
– Если
бы ты знала цену моей теперешней невозможной искренности, Лиза, если б я
только мог открыть тебе…
– Открыть?
Вы хотите мне что-то открыть? Сохрани меня боже от ваших открытий! – прервала
она почти с испугом.
Он
остановился и ждал с беспокойством.
– Я
вам должна признаться, у меня тогда, еще с самой Швейцарии, укрепилась мысль,
что у вас что-то есть на душе ужасное, грязное и кровавое, и… и в то же время
такое, что ставит вас в ужасно смешном виде. Берегитесь мне открывать, если
правда: я вас засмею. Я буду хохотать над вами всю вашу жизнь… Ай, вы опять
бледнеете? Не буду, не буду, я сейчас уйду, – вскочила она со стула с
брезгливым и презрительным движением.
– Мучь
меня, казни меня, срывай на мне злобу, – вскричал он в отчаянии. – Ты
имеешь полное право! Я знал, что я не люблю тебя, и погубил тебя. Да, «я
оставил мгновение за собой»; я имел надежду… давно уже… последнюю… Я не мог
устоять против света, озарившего мое сердце, когда ты вчера вошла ко мне, сама,
одна, первая. Я вдруг поверил… Я, может быть, верую еще и теперь.
– За
такую благородную откровенность отплачу вам тем же: не хочу я быть вашею сердобольною
сестрой. Пусть я, может быть, и в самом деле в сиделки пойду, если не сумею
умереть кстати сегодня же; но хоть пойду, да не к вам, хотя и вы, конечно,
всякого безногого и безрукого стоите. Мне всегда казалось, что вы заведете меня
в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы
там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша
взаимная любовь. Обратитесь к Дашеньке; та с вами поедет куда хотите.
– А
вы ее и тут не могли не вспомнить?
– Бедная
собачка! Кланяйтесь ей. Знает она, что вы еще в Швейцарии ее себе под старость
определили? Какая заботливость! Какая предусмотрительность! Ай, кто это?
В
глубине залы чуть-чуть отворилась дверь; чья-то голова просунулась и торопливо
спряталась.
– Это
ты, Алексей Егорыч? – спросил Ставрогин.
– Нет,
это всего только я, – высунулся опять до половины Петр Степанович. –
Здравствуйте, Лизавета Николаевна; во всяком случае с добрым утром. Так и знал,
что найду вас обоих в этой зале. Я совершенно на одно мгновение, Николай
Всеволодович, – во что бы то ни стало спешил на пару слов… необходимейших…
всего только парочку!
Ставрогин
пошел, но с трех шагов воротился к Лизе.
– Если
сейчас что-нибудь услышишь, Лиза, то знай: я виновен.
Она
вздрогнула и пугливо посмотрела на него; но он поспешно вышел.
II
Комната,
из которой выглянул Петр Степанович, была большая овальная прихожая. Тут до
него сидел Алексей Егорыч, но он его выслал. Николай Всеволодович притворил за
собою дверь в залу и остановился в ожидании. Петр Степанович быстро и пытливо
оглядел его.
– Ну?
– То
есть если вы уже знаете, – заторопился Петр Степанович, казалось, желая
вскочить глазами в душу, – то, разумеется, никто из нас ни в чем не
виноват, и прежде всех вы, потому что это такое стечение… совпадение случаев…
одним словом, юридически до вас не может коснуться, и я летел предуведомить.
– Сгорели?
Зарезаны?
– Зарезаны,
но не сгорели, это-то и скверно, но я вам даю честное слово, что я и тут не виновен,
как бы вы ни подозревали меня, – потому что, может быть, подозреваете, а?
Хотите всю правду: видите, у меня действительно мелькала мысль, – сами же
вы ее мне подсказали, не серьезно, а дразня меня (потому что не стали же бы вы
серьезно подсказывать), – но я не решался, и не решился бы ни за что, ни
за сто рублей, – да тут и выгод-то никаких, то есть для меня, для меня…
(Он ужасно спешил и говорил как трещотка.) Но вот какое совпадение
обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не было ни рубля, и,
главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести
тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, – слышите, третьего дня, а не
вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я
ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна;
дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились,
вздумали всем объявить вашу тайну. Ну, там я не вхожу… ваше дело… рыцарь… но,
признаюсь, удивился, как дубиной по лбу. Но так как мне эти трагедии наскучили
вельми, – и заметьте, я говорю серьезно, хоть и употребляю славянские
выражения, – так как всё это вредит, наконец, моим планам, то я и дал себе
слово спровадить Лебядкиных во что бы ни стало и без вашего ведома в Петербург,
тем более что и сам он туда порывался. Одна ошибка: дал деньги от вашего имени;
ошибка или нет? Может, и не ошибка, а? Слушайте же теперь, слушайте, как это всё
обернулось… – В горячке речи он приблизился к Ставрогину вплоть и стал
было хватать его за лацкан сюртука (ей-богу, может быть, нарочно). Ставрогин
сильным движением ударил его по руке.
– Ну
чего ж вы… полноте… этак руку сломаете… тут главное в том, как это
обернулось, – затрещал он вновь, нимало даже не удивившись удару. – Я
с вечера выдаю деньги, с тем чтоб он и сестрица завтра чем свет отправлялись;
поручаю это дельце подлецу Липутину, чтобы сам посадил и отправил. Но мерзавцу
Липутину понадобилось сошкольничать с публикой – может быть, слышали? На
«чтении»? Слушайте же, слушайте: оба пьют, сочиняют стихи, из которых половина
липутинских; тот его одевает во фрак, меня между тем уверяет, что уже отправил
с утра, а его бережет где-то в задней каморке, чтобы выпихнуть на эстраду. Но
тот быстро и неожиданно напивается. Затем известный скандал, затем его
доставляют домой полумертвого, а Липутин у него вынимает тихонько двести
рублей, оставляя мелочь. Но, к несчастью, оказывается, что тот уже утром эти
двести рублей тоже из кармана вынимал, хвастался и показывал где не следует. А
так как Федька того и ждал, а у Кириллова кое-что слышал (помните, ваш намек?),
то и решился воспользоваться. Вот и вся правда. Я рад по крайней мере, что
Федька денег не нашел, а ведь на тысячу подлец рассчитывал! Торопился и пожара,
кажется, сам испугался… Верите, мне этот пожар как поленом по голове. Нет, это
черт знает что такое! Это такое самовластие… Вот видите, я пред вами, столького
от вас ожидая, ничего не потаю: ну да, у меня уже давно эта идейка об огне
созревала, так как она столь народна и популярна; но ведь я берег ее на
критический час, на то драгоценное мгновение, когда мы все встанем и… А они
вдруг вздумали своевластно и без приказу теперь, в такое мгновение, когда именно
надо бы притаиться да в кулак дышать! Нет, это такое самовластие!.. одним
словом, я еще ничего не знаю, тут говорят про двух шпигулинских… но если тут
есть и наши, если хоть один из них тут погрел свои руки – горе тому! Вот
видите, что значит хоть капельку распустить! Нет, эта демократическая сволочь с
своими пятерками – плохая опора; тут нужна одна великолепная, кумирная,
деспотическая воля, опирающаяся на нечто не случайное и вне стоящее… Тогда и
пятерки подожмут хвосты повиновения и с подобострастием пригодятся при случае.
Но во всяком случае, хоть там теперь и кричат во все трубы, что Ставрогину надо
было жену сжечь, для того и город сгорел, но…
– А
уж кричат во все трубы?
– То
есть еще вовсе нет, и, признаюсь, я ровно ничего не слыхал, но ведь с народом
что поделаешь, особенно с погорелыми: Vox populi vox dei.[216] Долго ли глупейший слух
по ветру пустить?.. Но ведь, в сущности, вам ровно нечего опасаться. Юридически
вы совершенно правы, по совести тоже, – ведь вы не хотели же? Не хотели?
Улик никаких, одно совпадение… Разве вот Федька припомнит ваши тогдашние
неосторожные слова у Кириллова (и зачем вы их тогда сказали?), но ведь это
вовсе ничего не доказывает, а Федьку мы сократим. Я сегодня же его сокращаю…
– А
трупы совсем не сгорели?
– Нимало;
эта каналья ничего не сумела устроить как следует. Но я рад по крайней мере,
что вы так спокойны… потому что хоть вы и ничем тут не виноваты, ни даже
мыслью, но ведь все-таки. И притом согласитесь, что всё это отлично обертывает
ваши дела: вы вдруг свободный вдовец и можете сию минуту жениться на прекрасной
девице с огромными деньгами, которая, вдобавок, уже в ваших руках. Вот что
может сделать простое, грубое совпадение обстоятельств – а?
– Вы
угрожаете мне, глупая голова?
– Ну
полноте, полноте, уж сейчас и глупая голова, и что за тон? Чем бы радоваться, а
вы… Я нарочно летел, чтобы скорей предуведомить… Да и чем мне вам угрожать?
Очень мне вас надо из-за угроз-то! Мне надо вашу добрую волю, а не из страху.
Вы свет и солнце… Это я вас изо всей силы боюсь, а не вы меня! Я ведь не
Маврикий Николаевич… И представьте, я лечу сюда на беговых дрожках, а Маврикий
Николаевич здесь у садовой вашей решетки, на заднем углу сада… в шинели, весь
промок, должно быть всю ночь сидел! Чудеса! до чего могут люди с ума сходить!
– Маврикий
Николаевич? Правда?
– Правда,
правда. Сидит у садовой решетки. Отсюда, – отсюда в шагах трехстах, я
думаю. Я поскорее мимо него, но он меня видел. Вы не знали? В таком случае
очень рад, что не забыл передать. Вот этакой-то всего опаснее на случай, если с
ним револьвер, и, наконец, ночь, слякоть, естественная раздражительность, –
потому что ведь каковы же его обстоятельства-то, ха-ха! Как вы думаете, зачем
он сидит?
– Лизавету
Николаевну, разумеется, ждет.
– Во-от!
Да с чего она к нему выйдет? И… в такой дождь… вот дурак-то!
– Она
сейчас к нему выйдет.
– Эге!
Вот известие! Стало быть… Но послушайте, ведь теперь совершенно изменились ее
дела: к чему теперь ей Маврикий? Ведь вы свободный вдовец и можете завтра же на
ней жениться? Она еще не знает, – предоставьте мне, и я вам тотчас же всё
обделаю. Где она, надо и ее обрадовать.
– Обрадовать?
– Еще
бы, идем.
– А
вы думаете, она про эти трупы не догадается? – как-то особенно прищурился
Ставрогин.
– Конечно,
не догадается, – решительным дурачком подхватил Петр Степанович, –
потому что ведь юридически… Эх, вы! Да хоть бы и догадалась! У женщин всё это
так отлично стушевывается, вы еще не знаете женщин! Кроме того, что ей теперь
вся выгода за вас выйти, потому что ведь все-таки она себя оскандалила, кроме
того, я ей про «ладью» наговорил: я именно увидел, что «ладьей»-то на нее и
подействуешь, стало быть, вот какого она калибра девица. Не беспокойтесь, она
так через эти трупики перешагнет, что лю-ли! – тем более что вы
совершенно, совершенно невинны, не правда ли? Она только прибережет эти
трупики, чтобы вас потом уколоть, этак на второй годик супружества. Всякая
женщина, идя к венцу, в этом роде чем-нибудь запасается из мужнина старого, но
ведь тогда… что через год-то будет? Ха-ха-ха!
– Если
вы на беговых дрожках, то довезите ее сейчас до Маврикия Николаевича. Она сейчас
сказала, что терпеть меня не может и от меня уйдет, и, конечно, не возьмет от
меня экипажа.
– Во-от!
Да неужто вправду уезжает? Отчего бы это могло произойти? – глуповато
посмотрел Петр Степанович.
– Догадалась
как-нибудь, в эту ночь, что я вовсе ее не люблю… о чем, конечно, всегда знала.
– Да
разве вы ее не любите? – подхватил Петр Степанович с видом беспредельного
удивления. – А коли так, зачем же вы ее вчера, как вошла, у себя оставили
и как благородный человек не уведомили прямо, что не любите? Это ужасно подло с
вашей стороны; да и в каком же подлом виде вы меня пред нею поставили?
Ставрогин
вдруг рассмеялся.
– Я
на обезьяну мою смеюсь, – пояснил он тотчас же.
– А!
догадались, что я распаясничался, – ужасно весело рассмеялся и Петр
Степанович, – я чтобы вас рассмешить! Представьте, я ведь тотчас же, как
вы вышли ко мне, по лицу догадался, что у вас «несчастье». Даже, может быть,
полная неудача, а? Ну, бьюсь же об заклад, – вскричал он, почти захлебываясь
от восторга, – что вы всю ночь просидели в зале рядышком на стульях и о
каком-нибудь высочайшем благородстве проспорили всё драгоценное время… Ну
простите, простите; мне что: я ведь еще вчера знал наверно, что у вас глупостью
кончится. Я вам привез ее единственно, чтобы вас позабавить и чтобы доказать,
что со мною вам скучно не будет; триста раз пригожусь в этом роде; я вообще
люблю быть приятен людям. Если же теперь она вам не нужна, на что я и
рассчитывал, с тем и ехал, то…
– Так
это вы для одной моей забавы ее привезли?
– А
то зачем же?
– А
не затем, чтобы заставить меня жену убить?
– Во-от,
да разве вы убили? Что за трагический человек!
– Всё
равно, вы убили.
– Да
разве я убил? Говорю же вам, я тут ни при капле. Однако вы начинаете меня
беспокоить…
– Продолжайте,
вы сказали: «Если теперь она вам не нужна, то…»
– То
предоставьте мне, разумеется! Я отлично ее выдам за Маврикия Николаевича, которого,
между прочим, вовсе не я у саду посадил, не возьмите еще этого в голову. Я ведь
его боюсь теперь. Вот вы говорите: на беговых дрожках, а я так-таки мимо
пролепетнул… право, если с ним револьвер?.. Хорошо, что я свой захватил. Вот он
(он вынул из кармана револьвер, показал и тотчас же опять спрятал) –
захватил за дальностью пути… Впрочем, я вам это мигом слажу: у ней именно
теперь сердчишко по Маврикию ноет… должно по крайней мере ныть… и знаете –
ей-богу, мне ее даже несколько жалко! Сведу с Маврикием, и она тотчас про вас
начнет вспоминать, – ему вас хвалить, а его в глаза бранить, – сердце
женщины! Ну вот вы опять смеетесь? Я ужасно рад, что вы так развеселились. Ну
что ж, идем. Я прямо с Маврикия и начну, а про тех… про убитых… знаете, не
промолчать ли теперь? Всё равно потом узнает.
– Об
чем узнает? Кто убит? Что вы сказали про Маврикия Николаевича? – отворила
вдруг дверь Лиза.
– А!
вы подслушивали?
– Что
вы сказали сейчас про Маврикия Николаевича? Он убит?
– А!
стало быть, вы не расслышали! Успокойтесь, Маврикий Николаевич жив и здоров, в
чем можете мигом удостовериться, потому что он здесь у дороги, у садовой
решетки… и, кажется, всю ночь просидел; промок, в шинели… Я ехал, он меня
видел.
– Это
неправда. Вы сказали «убит»… Кто убит? – настаивала она с мучительною
недоверчивостью.
– Убита
только моя жена, ее брат Лебядкин и их служанка, – твердо заявил Ставрогин.
Лиза
вздрогнула и ужасно побледнела.
– Зверский,
странный случай, Лизавета Николаевна, глупейший случай грабежа, – тотчас
затрещал Петр Степанович, – одного грабежа, пользуясь пожаром; дело
разбойника Федьки Каторжного и дурака Лебядкина, который всем показывал свои
деньги… я с тем и летел… как камнем по лбу. Ставрогин едва устоял, когда я
сообщил. Мы здесь советовались: сообщить вам сейчас или нет?
– Николай
Всеволодович, правду он говорит? – едва вымолвила Лиза.
– Нет,
неправду.
– Как
неправду! – вздрогнул Петр Степанович. – Это еще что!
– Господи,
я с ума сойду! – вскричала Лиза.
– Да
поймите же по крайней мере, что он сумасшедший теперь человек! – кричал
изо всей силы Петр Степанович. – Ведь все-таки жена его убита. Видите, как
он бледен… Ведь он с вами же всю ночь пробыл, ни на минуту не отходил, как же
его подозревать?
– Николай
Всеволодович, скажите как пред богом, виноваты вы или нет, а я, клянусь, вашему
слову поверю, как божьему, и на край света за вами пойду, о, пойду! Пойду как
собачка…
– Из-за
чего же вы терзаете ее, фантастическая вы голова! – остервенился Петр
Степанович. – Лизавета Николаевна, ей-ей, столките меня в ступе, он
невинен, напротив, сам убит и бредит, вы видите. Ни в чем, ни в чем, даже
мыслью неповинен!.. Всё только дело разбойников, которых, наверно, через неделю
разыщут и накажут плетьми… Тут Федька Каторжный и шпигулинские, об этом весь
город трещит, потому и я.
– Так
ли? Так ли? – вся трепеща ждала последнего себе приговора Лиза.
– Я
не убивал и был против, но я знал, что они будут убиты, и не остановил убийц.
Ступайте от меня, Лиза, – вымолвил Ставрогин и пошел в залу.
Лиза
закрыла лицо руками и пошла из дому. Петр Степанович бросился было за нею, но
тотчас воротился в залу.
– Так
вы так-то? Так вы так-то? Так вы ничего не боитесь? – накинулся он на
Ставрогина в совершенном бешенстве, бормоча несвязно, почти слов не находя, с
пеною у рта.
Ставрогин
стоял среди залы и не отвечал ни слова. Он захватил левою рукой слегка клок
своих волос и потерянно улыбался. Петр Степанович сильно дернул его за рукав.
– Пропали
вы, что ли? Так вы вот за что принялись? На всех донесете, а сами в монастырь
уйдете или к черту… Но ведь я вас всё равно укокошу, хоть бы вы и не боялись
меня!
– А,
это вы трещите? – разглядел его наконец Ставрогин. – Бегите, –
очнулся он вдруг, – бегите за нею, велите карету, не покидайте ее… Бегите,
бегите же! Проводите до дому, чтобы никто не знал и чтоб она туда не ходила… на
тела… на тела… в карету силой посадите. Алексей Егорыч! Алексей Егорыч!
– Стойте,
не кричите! Она уж теперь в объятиях у Маврикия… Не сядет Маврикий в вашу
карету… Стойте же! Тут дороже кареты!
Он
выхватил опять револьвер; Ставрогин серьезно посмотрел на него.
– А
что ж, убейте, – проговорил он тихо, почти примирительно.
– Фу,
черт, какую ложь натащит на себя человек! – так и затрясся Петр
Степанович. – Ей-богу бы убить! Подлинно она плюнуть на вас должна была!..
Какая вы «ладья», старая вы, дырявая дровяная барка на слом!.. Ну хоть из
злобы, хоть из злобы теперь вам очнуться! Э-эх! Ведь уж всё бы вам равно, коли
сами себе пулю в лоб просите?
Ставрогин
странно усмехнулся.
– Если
бы вы не такой шут, я бы, может, и сказал теперь: да… Если бы только хоть каплю
умнее…
– Я-то
шут, но не хочу, чтобы вы, главная половина моя, были шутом! Понимаете вы меня?
Ставрогин
понимал, один только он, может быть. Был же изумлен Шатов, когда Ставрогин
сказал ему, что в Петре Степановиче есть энтузиазм.
– Ступайте
от меня теперь к черту, а к завтраму я что-нибудь выдавлю из себя. Приходите
завтра.
– Да?
Да?
– Почем
я знаю!.. К черту, к черту!
И
ушел вон из залы.
– А
пожалуй, еще к лучшему, – пробормотал про себя Петр Степанович, пряча
револьвер.
III
Он
бросился догонять Лизавету Николаевну. Та еще недалеко отошла, всего несколько
шагов от дому. Ее задержал было Алексей Егорович, следовавший за нею и теперь,
на шаг позади, во фраке, почтительно преклонившись и без шляпы. Он неотступно
умолял ее дождаться экипажа; старик был испуган и почти плакал.
– Ступай,
барин чаю просит, некому подать, – оттолкнул его Петр Степанович и прямо
взял под руку Лизавету Николаевну.
Та
не вырвала руки, но, кажется, была не при всем рассудке, еще не опомнилась.
– Во-первых,
вы не туда, – залепетал Петр Степанович, – нам надо сюда, а не мимо
сада; а во-вторых, во всяком случае пешком невозможно, до вас три версты, а у
вас и одежи нет. Если бы вы капельку подождали. Я ведь на беговых, лошадь тут
на дворе, мигом подам, посажу и доставлю, так что никто не увидит.
– Какой
вы добрый… – ласково проговорила Лиза.
– Помилуйте,
в подобном случае всякий гуманный человек на моем месте также…
Лиза
поглядела на него и удивилась.
– Ах,
боже мой, а я думала, что тут всё еще тот старик!
– Послушайте,
я ужасно рад, что вы это так принимаете, потому что всё это предрассудок
ужаснейший, и если уж на то пошло, то не лучше ли я этому старику сейчас велю
обработать карету, всего десять минут, а мы воротимся и под крыльцом подождем,
а?
– Я
прежде хочу… где эти убитые?
– А,
ну вот еще фантазия! Я так и боялся… Нет, мы уж эту дрянь лучше оставим в
стороне; да и нечего вам смотреть.
– Я
знаю, где они, я этот дом знаю.
– Ну
что ж, что знаете! Помилуйте, дождь, туман (вот, однако ж, обязанность
священную натащил!)… Слушайте, Лизавета Николаевна, одно из двух: или вы со
мной на дрожках, тогда подождите и ни шагу вперед, потому что если еще шагов
двадцать, то нас непременно заметит Маврикий Николаевич.
– Маврикий
Николаевич! Где? Где?
– Ну,
а если вы с ним хотите, то я, пожалуй, вас еще немного проведу и укажу его, где
сидит, а сам уж слуга покорный; я к нему не хочу теперь подходить.
– Он
ждет меня, боже! – вдруг остановилась она, и краска разлилась по ее лицу.
– Но
помилуйте, если он человек без предрассудков! Знаете, Лизавета Николаевна, это
всё не мое дело; я совершенно тут в стороне, и вы это сами знаете; но я ведь вам
все-таки желаю добра… Если не удалась наша «ладья», если оказалось, что это
всего только старый, гнилой баркас, годный на слом…
– Ах,
чудесно! – вскричала Лиза.
– Чудесно,
а у самой слезы текут. Тут нужно мужество. Надо ни в чем не уступать мужчине. В
наш век, когда женщина… фу, черт (едва не отплевался Петр Степанович)! А
главное, и жалеть не о чем: может, оно и отлично обернется. Маврикий Николаевич
человек… одним словом, человек чувствительный, хотя и неразговорчивый, что,
впрочем, тоже хорошо, конечно при условии, если он без предрассудков…
– Чудесно,
чудесно! – истерически рассмеялась Лиза.
– А,
ну, черт… Лизавета Николаевна, – опикировался вдруг Петр Степанович, –
я ведь, собственно, тут для вас же… мне ведь что… Я вам услужил вчера, когда вы
сами того захотели, а сегодня… Ну, вот отсюда видно Маврикия Николаевича, вон
он сидит, нас не видит. Знаете, Лизавета Николаевна, читали вы «Полиньку Сакс»?
– Что
такое?
– Есть
такая повесть, «Полинька Сакс». Я еще студентом читал… Там какой-то чиновник,
Сакс, с большим состоянием, арестовал на даче жену за неверность… А, ну, черт,
наплевать! Вот увидите, что Маврикий Николаевич еще до дому сделает вам
предложение. Он нас еще не видит.
– Ах,
пусть не видит! – вскричала вдруг Лиза как безумная. – Уйдемте,
уйдемте! В лес, в поле!
И
она побежала назад.
– Лизавета
Николаевна, это уж такое малодушие! – бежал за нею Петр Степанович. –
И к чему вы не хотите, чтоб он вас видел? Напротив, посмотрите ему прямо и
гордо в глаза… Если вы что-нибудь насчет того… девичьего… то ведь это
такой предрассудок, такая отсталость… Да куда же вы, куда же вы? Эх, бежит!
Воротимтесь уж лучше к Ставрогину, возьмем мои дрожки… Да куда же вы? Там поле…
ну, упала!..
Он
остановился. Лиза летела как птица, не зная куда, и Петр Степанович уже шагов
на пятьдесят отстал от нее. Она упала, споткнувшись о кочку. В ту же минуту
сзади, в стороне, раздался ужасный крик, крик Маврикия Николаевича, который
видел ее бегство и падение и бежал к ней чрез поле. Петр Степанович в один миг
отретировался в ворота ставрогинского дома, чтобы поскорее сесть на свои
дрожки.
А
Маврикий Николаевич, в страшном испуге, уже стоял подле поднявшейся Лизы, склонясь
над нею и держа ее руку в своих руках. Вся невероятная обстановка этой встречи
потрясла его разум, и слезы текли по его лицу. Он видел ту, пред которою столь
благоговел, безумно бегущею чрез поле, в такой час, в такую погоду, в одном
платье, в этом пышном вчерашнем платье, теперь измятом, загрязненном от
падения… Он не мог сказать слова, снял свою шинель и дрожавшими руками стал
укрывать ее плечи. Вдруг он вскрикнул, почувствовав, что она прикоснулась
губами к его руке.
– Лиза! –
вскричал он, – я ничего не умею, но не отгоняйте меня от себя!
– О
да, пойдемте скорей отсюда, не оставляйте меня! – и, сама схватив его за
руку, она повлекла его за собой. – Маврикий Николаевич, – испуганно
понизила она вдруг голос, – я там всё храбрилась, а здесь смерти боюсь. Я
умру, очень скоро умру, но я боюсь, боюсь умирать… – шептала она, крепко
сжимая его руку.
– О,
хоть бы кто-нибудь! – в отчаянии оглядывался он кругом, – хоть бы
какой проезжий! Вы промочите ноги, вы… потеряете рассудок!
– Ничего,
ничего, – ободряла она его, – вот так, при вас я меньше боюсь,
держите меня за руку, ведите меня… Куда мы теперь, домой? Нет, я хочу сначала
видеть убитых. Они, говорят, зарезали его жену, а он говорит, что он сам
зарезал; ведь это неправда, неправда? Я хочу видеть сама зарезанных… за меня…
из-за них он в эту ночь разлюбил меня… Я увижу и всё узнаю. Скорей, скорей, я
знаю этот дом… там пожар… Маврикий Николаевич, друг мой, не прощайте меня,
бесчестную! Зачем меня прощать? Чего вы плачете? Дайте мне пощечину и убейте
здесь в поле, как собаку!
– Никто
вам теперь не судья, – твердо произнес Маврикий Николаевич, – прости
вам бог, а я ваш судья меньше всех!
Но
странно было бы описывать их разговор. А между тем оба шли рука в руку, скоро,
спеша, словно полоумные. Они направлялись прямо на пожар. Маврикий Николаевич
всё еще не терял надежды встретить хоть какую-нибудь телегу, но никто не
попадался. Мелкий, тонкий дождь проницал всю окрестность, поглощая всякий
отблеск и всякий оттенок и обращая всё в одну дымную, свинцовую, безразличную
массу. Давно уже был день, а казалось, всё еще не рассвело. И вдруг из этой
дымной, холодной мглы вырезалась фигура, странная и нелепая, шедшая им
навстречу. Воображая теперь, думаю, что я бы не поверил глазам, если б даже был
на месте Лизаветы Николаевны; а между тем она радостно вскрикнула и тотчас
узнала подходившего человека. Это был Степан Трофимович. Как он ушел, каким
образом могла осуществиться безумная, головная идея его бегства – о том
впереди. Упомяну лишь, что в это утро он был уже в лихорадке, но и болезнь не
остановила его: он твердо шагал по мокрой земле; видно было, что обдумал
предприятие, как только мог это сделать лучше, один при всей своей кабинетной неопытности.
Одет был «по-дорожному», то есть шинель в рукава, а подпоясан широким кожаным
лакированным поясом с пряжкой, при этом высокие новые сапоги и панталоны в
голенищах. Вероятно, он так давно уже воображал себе дорожного человека, а пояс
и высокие сапоги с блестящими гусарскими голенищами, в которых он не умел
ходить, припас еще несколько дней назад. Шляпа с широкими полями, гарусный
шарф, плотно обматывавший шею, палка в правой руке, а в левой чрезвычайно
маленький, но чрезмерно туго набитый саквояж довершали костюм. Вдобавок, в той
же правой руке распущенный зонтик. Эти три предмета – зонтик, палку и саквояж –
было очень неловко нести всю первую версту, а со второй и тяжело.
– Неужто
это в самом деле вы? – вскричала Лиза, оглядывая его в скорбном удивлении,
сменившем первый порыв ее бессознательной радости.
– Lise! –
вскричал и Степан Трофимович, бросаясь к ней тоже почти в бреду. – Chère,
chère, неужто и вы… в таком тумане? Видите: зарево! Vous êtes malheureuse,
n’est-ce pas?[217]
Вижу, вижу, не рассказывайте, но не расспрашивайте и меня. Nous sommes tous
malheureux, mais il faut les pardonner tous. Pardonnons, Lise,[218] и будем свободны
навеки. Чтобы разделаться с миром и стать свободным вполне – il faut pardonner,
pardonner et pardonner![219]
– Но
зачем вы становитесь на колени?
– Затем,
что, прощаясь с миром, хочу, в вашем образе, проститься и со всем моим прошлым! –
Он заплакал и поднес обе ее руки к своим заплаканным глазам. – Становлюсь
на колена пред всем, что было прекрасно в моей жизни, лобызаю и благодарю!
Теперь я разбил себя пополам: там – безумец, мечтавший взлететь на небо, vingt
deux ans![220]
Здесь – убитый и озябший старик-гувернер… chez се marchand, s’il existe
pourtant ce marchand…[221]
Но как вы измокли, Lise! – вскричал он, вскакивая на ноги, почувствовав,
что промокли и его колени на мокрой земле, – и как это можно, вы в таком
платье?.. и пешком, и в таком поле… Вы плачете? Vous êtes malheureuse?[222] Ба,
я что-то слышал… Но откуда же вы теперь? – с боязливым видом ускорял он
вопросы, в глубоком недоумении посматривая на Маврикия Николаевича, – mais
savez-vous l’heure qu’il est![223]
– Степан
Трофимович, слышали вы что-нибудь там про убитых людей… Это правда? Правда?
– Эти
люди! Я видел зарево их деяний всю ночь. Они не могли кончить иначе… (Глаза его
вновь засверкали.) Бегу из бреду, горячечного сна, бегу искать Россию,
existe-t-elle la Russie? Bah, c’est vous, cher capitaine![224] Никогда не сомневался,
что встречу вас где-нибудь при высоком подвиге… Но возьмите мой зонтик и –
почему же непременно пешком? Ради бога возьмите хоть зонтик, а я всё равно
где-нибудь найму экипаж. Ведь я потому пешком, что Stasie (то есть Настасья)
раскричалась бы на всю улицу, если б узнала, что я уезжаю; я и ускользнул сколь
возможно incognito. Я не знаю, там в «Голосе» пишут про повсеместные разбои, но
ведь не может же, я думаю, быть, что сейчас, как вышел на дорогу, тут и
разбойник? Chère Lise,[225]
вы, кажется, сказали, что кто-то кого-то убил? О mon Dieu,[226] с вами дурно!
– Идем,
идем! – вскричала как в истерике Лиза, опять увлекая за собою Маврикия
Николаевича. – Постойте, Степан Трофимович, – воротилась она вдруг к
нему, – постойте, бедняжка, дайте я вас перекрещу. Может быть, вас бы
лучше связать, но я уж лучше вас перекрещу. Помолитесь и вы за «бедную» Лизу –
так, немножко, не утруждайте себя очень. Маврикий Николаевич, отдайте этому
ребенку его зонтик, отдайте непременно. Вот так… Пойдемте же! Пойдемте же!
Прибытие
их к роковому дому произошло именно в то самое мгновение, когда сбившаяся пред
домом густая толпа уже довольно наслушалась о Ставрогине и о том, как выгодно
было ему зарезать жену. Но все-таки, повторяю, огромное большинство продолжало
слушать молча и неподвижно. Выходили из себя лишь пьяные горланы да люди
«срывающиеся», вроде как тот махавший руками мещанин. Его все знали как
человека даже тихого, но он вдруг как бы срывался и куда-то летел, если
что-нибудь известным образом поражало его. Я не видел, как прибыли Лиза и
Маврикий Николаевич. Впервой я заметил Лизу, остолбенев от изумления, уже
далеко от меня в толпе, а Маврикия Николаевича даже сначала и не разглядел.
Кажется, был такой миг, что он от нее отстал шага на два за теснотой или его
оттерли. Лиза, прорывавшаяся сквозь толпу, не видя и не замечая ничего кругом
себя, словно горячечная, словно убежавшая из больницы, разумеется, слишком
скоро обратила на себя внимание: громко заговорили и вдруг завопили. Тут кто-то
крикнул: «Это ставрогинская!» И с другой стороны: «Мало что убьют, глядеть придут!»
Вдруг я увидел, что над ее головой, сзади, поднялась и опустилась чья-то рука;
Лиза упала. Раздался ужасный крик Маврикия Николаевича, рванувшегося на помощь
и ударившего изо всех сил заслонявшего от него Лизу человека. Но в тот же самый
миг обхватил его сзади обеими руками тот мещанин. Несколько времени нельзя было
ничего разглядеть в начавшейся свалке. Кажется, Лиза поднялась, но опять упала
от другого удара. Вдруг толпа расступилась, и образовался небольшой пустой круг
около лежавшей Лизы, а окровавленный, обезумевший Маврикий Николаевич стоял над
нею, крича, плача и ломая руки. Не помню в полной точности, как происходило
дальше; помню только, что Лизу вдруг понесли. Я бежал за нею; она была еще жива
и, может быть, еще в памяти. Из толпы схватили мещанина и еще трех человек. Эти
трое до сих пор отрицают всякое свое участие в злодеянии, упорно уверяя, что их
захватили ошибкой; может, они и правы. Мещанин, хоть и явно уличенный, но, как
человек без толку, до сих пор еще не может разъяснить обстоятельно
происшедшего. Я тоже, как очевидец, хотя и отдаленный, должен был дать на
следствии мое показание: я заявил, что всё произошло в высшей степени случайно,
через людей, хотя, может быть, и настроенных, но мало сознававших, пьяных и уже
потерявших нитку. Такого мнения держусь и теперь.
|
