Увеличить |
ОТРЫВОК ВТОРОЙ
…почти все лошади и прислуга. На восьмой батарее так же. На
нашей, двенадцатой, к концу третьего дня осталось только три орудия, –
остальные подбиты, – шесть человек прислуги и один офицер – я. Уже
двадцать часов мы не спали и ничего не ели, трое суток сатанинский грохот и
визг окутывал нас тучей безумия, отделял нас от земли, от неба, от
своих, – и мы, живые, бродили – как лунатики. Мёртвые, те лежали спокойно,
а мы двигались, делали своё дело, говорили и даже смеялись, и были – как
лунатики. Движения наши были уверенны и быстры, приказания ясны, исполнение
точно, – но если бы внезапно спросить каждого, кто он, он едва ли бы нашёл
ответ в затемнённом мозгу. Как во сне, все лица казались давно знакомыми, и
все, что происходило, казалось также давно знакомым, понятным, уже бывшим когда‑то;
а когда я начинал пристально вглядываться в какое‑нибудь лицо или в
орудие, или слушал грохот, – все поражало меня своей новизною и
бесконечной загадочностью. Ночь наступала незаметно, и не успевали мы увидеть
её и изумиться, откуда она взялась, как уже снова горело над нами солнце. И
только от приходивших на батарею мы узнавали, что бой вступает в третьи сутки,
и тотчас же забывали об этом: нам чудилось, что это идёт все один бесконечный,
безначальный день, то тёмный, то яркий, но одинаково непонятный, одинаково
слепой. И никто из нас не боялся смерти, так как никто не понимал, что такое
смерть.
На третью или на четвёртую ночь, я не помню, на одну минуту
я прилёг за бруствером, и, как только закрыл глаза, в них вступил тот же
знакомый и необыкновенный образ: клочок голубых обоев и нетронутый запылённый графин
на моем столике. А в соседней комнате – и я их не вижу – находятся будто бы
жена моя и сын. Но только теперь на столе горела лампа с зелёным колпаком,
значит, был вечер или ночь. Образ остановился неподвижно, и я долго и очень
спокойно, очень внимательно рассматривал, как играет огонь в хрустале графина,
разглядывал обои и думал, почему не спит сын: уже ночь, и ему пора спать. Потом
опять разглядывал обои, все эти завитки, серебристые цветы, какие‑то решётки и
трубы, – я никогда не думал, что так хорошо знаю свою комнату. Иногда я
открывал глаза и видел чёрное небо с какими‑то красивыми огнистыми полосами, и
снова закрывал их, и снова разглядывал обои, блестящий графин, и думал, почему
не спит сын: уже ночь, и ему надо спать. Раз недалеко от меня разорвалась
граната, колыхнув чем‑то мои ноги, и кто‑то крикнул громко, громче самого
взрыва, и я подумал: «Кто‑то убит!» – но не поднялся и не оторвал глаз от
голубеньких обоев и графина.
Потом я встал, ходил, распоряжался, глядел в лица, наводил
прицел, а сам все думал: отчего не спит сын? Раз спросил об этом у ездового, и
он долго и подробно объяснял мне что‑то, и оба мы кивали головами. И он
смеялся, а левая бровь у него дёргалась, и глаз хитро подмаргивал на кого‑то
сзади. А сзади видны были подошвы чьих‑то ног – и больше ничего.
В это время было уже светло, и вдруг – капнул дождь. Дождь
– как у нас, самые обыкновенные капельки воды. Он был
так неожидан и неуместен, и мы все так испугались промокнуть, что бросили
орудия, перестали стрелять и начали прятаться куда попало. Ездовой, с которым
мы только что говорили, полез под лафет и прикорнул там, хотя его могли каждую
минуту задавить, толстый фейерверке? стал зачем‑то раздевать убитого, а я
заметался по батарее и что‑то искал – плащ, не то зонтик. И сразу на всем
огромном пространстве, где капнул дождь из набежавшей тучи, наступила
необыкновенная тишина. Запоздало взвизгнула и разорвалась шрапнель, и тихо
стало, – так тихо, что слышно было, как сопит толстый фейерверке?
и стукают по камню и по орудиям капельки дождя. И этот тихий и дробный
стук, напоминающий осень, и запах взмоченной земли, и тишина – точно разорвали
на мгновение кровавый и дикий кошмар, и когда я взглянул на мокрое, блестящее
от воды орудие, оно неожиданно и странно напомнило что‑то милое, тихое, не то
детство моё, не то первую любовь. Но вдалеке особенно громко прозвучал первый
выстрел, и исчезло очарование мгновенной тишины; с тою же внезапностью, с
какою люди прятались, они начали вылезать из‑под своих прикрытий; на кого‑то
закричал толстый фейерверке?; грохнуло орудие, за ним второе – и снова кровавый
неразрывный туман заволок измученные мозги. И никто не заметил, когда
прекратился дождь; помню только, что с убитого фейерверкера, с его толстого,
обрюзгшего жёлтого лица скатывалась вода, – вероятно, дождь продолжался
довольно долго…
…Передо мною стоял молоденький вольноопределяющийся и
докладывал, держа руку к козырьку, что генерал просит нас удержаться только два
часа, а там подойдёт подкрепление. Я думал о том, почему не спит мой сын, и
отвечал, что могу продержаться сколько угодно. Но тут меня почему‑то
заинтересовало его лицо, вероятно, своею необыкновенной и поразительной
бледностью. Я ничего не видел белее этого лица: даже у мёртвых больше краски в
лице, чем на этом молоденьком, безусом. Должно быть, по дороге к нам он сильно
перепугался и не мог оправиться; и Руку у козырька он держал затем, чтобы
этим привычным и простым движением отогнать сумасшедший страх.
– Вы боитесь? – спросил я, трогая его за локоть.
Но локоть был как деревянный, а сам он тихонько улыбался и молчал. Вернее,
дёргались в улыбке только его губы, а в глазах были только молодость и страх –
и больше ничего. – Вы боитесь? – повторил я ласково.
Губы его дёргались, .силясь выговорить слово, и в то же
мгновение произошло что‑то непонятное, чудовищное, сверхъестественное. В правую
щеку мне дунуло тёплым ветром, сильно качнуло меня – и только, а перед моими
глазами на месте бледного лица было что‑то короткое, тупое, красное, и оттуда
лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как их рисуют на плохих вывесках. И
в этом коротком, красном, текущем продолжалась ещё какая‑то улыбка, беззубый
смех – красный смех.
Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашёл его, этот
красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных,
странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он
разольётся по всей земле, этот красный смех! А они, отчётливо и спокойно как
лунатики…
|