– Володя
приехал! – крикнул кто-то на дворе.
– Володичка
приехали! – завопила Наталья, вбегая в столовую. – Ах, боже мой!
Вся
семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась к окнам. У
подъезда стояли широкие розвальни, и от тройки белых лошадей шел густой туман.
Сани были пусты, потому что Володя уже стоял в сенях и красными, озябшими
пальцами развязывал башлык. Его гимназическое пальто, фуражка, калоши и волосы
на висках были покрыты инеем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусный
морозный запах, что, глядя на него, хотелось озябнуть и сказать: «Бррр!» Мать и
тетка бросились обнимать и целовать его, Наталья повалилась к его ногам и
начала стаскивать с него валенки, сестры подняли визг, двери скрипели, хлопали,
а отец Володи в одной жилетке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и
закричал испуганно:
– А
мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже мой, да
дайте же ему с отцом поздороваться! Что я не отец, что ли?
– Гав!
Гав! – ревел басом Милорд, огромный черный пес, стуча хвостом по стенам и
по мебели.
Всё
смешалось в один сплошной радостный звук, продолжавшийся минуты две. Когда первый
порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи в передней находился
еще один маленький человек, окутанный в платки, шали и башлыки и покрытый
инеем; он неподвижно стоял в углу в тени, бросаемой большою лисьей шубой.
– Володичка,
а это же кто? – спросила шёпотом мать.
– Ах! –
спохватился Володя. – Это, честь имею представить, мой товарищ Чечевицын,
ученик второго класса… Я привез его с собой погостить у нас.
– Очень
приятно, милости просим! – сказал радостно отец. – Извините, я
по-домашнему, без сюртука… Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицыну
раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это наказание!
Немного
погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и всё еще
розовые от холода, сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая
сквозь снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало свои чистые лучи в
полоскательной чашке. В комнате было тепло, и мальчики чувствовали, как в их
озябших телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.
– Ну,
вот скоро и Рождество! – говорил нараспев отец, крутя из темно-рыжего
табаку папиросу. – А давно ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи?
Ан ты и приехал… Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успеешь, как старость
придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту.
Три
сестры Володи, Катя, Соня и Маша – самой старшей из них было одиннадцать
лет, – сидели за столом и не отрывали глаз от нового знакомого. Чечевицын
был такого же возраста и роста, как Володя, но не так пухл и бел, а худ, смугл,
покрыт веснушками. Волосы у него были щетинистые, глаза узенькие, губы толстые,
вообще был он очень некрасив, и если б на нем не было гимназической куртки, то
по наружности его можно было бы принять за кухаркина сына. Он был угрюм, всё
время молчал и ни разу не улыбнулся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили,
что это, должно быть, очень умный и ученый человек. Он о чем-то всё время думал
и так был занят своими мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он
вздрагивал, встряхивал головой и просил повторить вопрос.
Девочки
заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый, на этот раз говорил
мало, вовсе не улыбался и как будто даже не рад был тому, что приехал домой.
Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз, да и то с какими-то
странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:
– А
в Калифорнии вместо чаю пьют джин.
Он тоже
был занят какими-то мыслями и, судя по тем взглядам, какими он изредка обменивался
с другом своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были общие.
После
чаю все пошли в детскую. Отец и девочки сели за стол и занялись работой,
которая была прервана приездом мальчиков. Они делали из разноцветной бумаги
цветы и бахрому для елки. Это была увлекательная и шумная работа. Каждый вновь
сделанный цветок девочки встречали восторженными криками, даже криками ужаса,
точно этот цветок падал с неба; папаша тоже восхищался и изредка бросал ножницы
на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Мамаша вбегала в детскую с очень
озабоченным лицом и спрашивала:
– Кто
взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял мои ножницы?
– Господи
боже мой, даже ножниц не дают! – отвечал плачущим голосом Иван Николаич и,
откинувшись на спинку стула, принимал позу оскорбленного человека, но через
минуту опять восхищался.
В
предыдущие свои приезды Володя тоже занимался приготовлениями для елки или
бегал на двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору, но теперь он
и Чечевицын не обратили никакого внимания на разноцветную бумагу и ни разу даже
не побывали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шептаться; потом они оба
вместе раскрыли географический атлас и стали рассматривать какую-то карту.
– Сначала
в Пермь… – тихо говорил Чечевицын… – оттуда в Тюмень… потом Томск… потом…
потом… в Камчатку… Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив…
Вот тебе и Америка… Тут много пушных зверей.
– А
Калифорния? – спросил Володя.
– Калифорния
ниже… Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе
пропитание можно охотой и грабежом.
Чечевицын
весь день сторонился девочек и глядел на них исподлобья. После вечернего чая
случилось, что его минут на пять оставили одного с девочками. Неловко было
молчать. Он сурово кашлянул, потер правой ладонью левую руку, поглядел угрюмо
на Катю и спросил:
– Вы
читали Майн-Рида?
– Нет,
не читала… Послушайте, вы умеете на коньках кататься?
Погруженный
в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а только сильно надул
щеки и сделал такой вздох, как будто ему было очень жарко. Он еще раз поднял
глаза на Катю и сказал:
– Когда
стадо бизонов бежит через пампасы, то дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись,
брыкаются и ржут.
Чечевицын
грустно улыбнулся и добавил:
– А
также индейцы нападают на поезда. Но хуже всего это москиты и термиты.
– А
что это такое?
– Это
вроде муравчиков, только с крыльями. Очень сильно кусаются. Знаете, кто я?
– Господин
Чечевицын.
– Нет.
Я Монтигомо, Ястребиный Коготь[1],
вождь непобедимых.
Маша,
самая маленькая девочка, поглядела на него, потом на окно, за которым уже
наступал вечер, и сказала в раздумье:
– А
у нас чечевицу вчера готовили.
Совершенно
непонятные слова Чечевицына и то, что он постоянно шептался с Володей, и то,
что Володя не играл, а всё думал о чем-то, – всё это было загадочно и
странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали зорко следить за мальчиками.
Вечером, когда мальчики ложились спать, девочки подкрались к двери и подслушали
их разговор. О, что они узнали! Мальчики собирались бежать куда-то в Америку
добывать золото; у них для дороги было уже всё готово: пистолет, два ножа,
сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Они
узнали, что мальчикам придется пройти пешком несколько тысяч верст, а по дороге
сражаться с тиграми и дикарями, потом добывать золото и слоновую кость, убивать
врагов, поступать в морские разбойники, пить джин и в конце концов жениться на
красавицах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицын говорили и в увлечении
перебивали друг друга. Себя Чечевицын называл при этом так: «Монтигомо
Ястребиный Коготь», а Володю – «бледнолицый брат мой».
– Ты
смотри же, не говори маме, – сказала Катя Соне, отправляясь с ней
спать. – Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости, а если ты
скажешь маме, то его не пустят.
Накануне
сочельника Чечевицын целый день рассматривал карту Азии и что-то записывал, а
Володя, томный, пухлый, как укушенный пчелой, угрюмо ходил по комнатам и ничего
не ел. И раз даже в детской он остановился перед иконой, перекрестился и
сказал:
– Господи,
прости меня грешного! Господи, сохрани мою бедную, несчастную маму!
К вечеру
он расплакался. Идя спать, он долго обнимал отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали,
в чем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала, решительно ничего, и
только при взгляде на Чечевицына задумывалась и говорила со вздохом:
– Когда
пост, няня говорит, надо кушать горох и чечевицу.
Рано
утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялись с постелей и пошли посмотреть, как
мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к двери.
– Так
ты не поедешь? – сердито спрашивал Чечевицын. – Говори: не поедешь?
– Господи! –
тихо плакал Володя. – Как же я поеду? Мне маму жалко.
– Бледнолицый
брат мой, я прошу тебя, поедем! Ты же уверял, что поедешь, сам меня сманил, а
как ехать, так вот и струсил.
– Я…
я не струсил, а мне… мне маму жалко.
– Ты
говори: поедешь или нет?
– Я
поеду, только… только погоди. Мне хочется дома пожить.
– В
таком случае я сам поеду! – решил Чечевицын. – И без тебя обойдусь. А
еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда так, отдай же мои пистоны!
Володя
заплакал так горько, что сестры не выдержали и тоже тихо заплакали. Наступила
тишина.
– Так
ты не поедешь? – еще раз спросил Чечевицын.
– По…
поеду.
– Так
одевайся!
И
Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил Америку, рычал как тигр, изображал
пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую кость и все львиные и
тигровые шкуры.
И этот
худенький смуглый мальчик со щетинистыми волосами и веснушками казался девочкам
необыкновенным, замечательным. Это был герой, решительный, неустрашимый
человек, и рычал он так, что, стоя за дверями, в самом деле можно было
подумать, что это тигр или лев.
Когда
девочки вернулись к себе и одевались, Катя с глазами полными слез сказала:
– Ах,
мне так страшно!
До двух
часов, когда сели обедать, всё было тихо, но за обедом вдруг оказалось, что
мальчиков нет дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к приказчику – там
их не было. Послали в деревню – и там не нашли. И чай потом тоже пили без
мальчиков, а когда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась, даже плакала. А
ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая
поднялась суматоха!
На
другой день приезжал урядник, писали в столовой какую-то бумагу. Мамаша
плакала.
Но вот у
крыльца остановились розвальни, и от тройки белых лошадей валил пар.
– Володя
приехал! – крикнул кто-то на дворе.
– Володичка
приехали! – завопила Наталья, вбегая в столовую.
И Милорд
залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что мальчиков задержали в городе, в Гостином
дворе (там они ходили и всё спрашивали, где продается порох). Володя, как вошел
в переднюю, так и зарыдал и бросился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом
думали о том, что теперь будет, слышали, как папаша повел Володю и Чечевицына к
себе в кабинет и долго там говорил с ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
– Разве
это так можно? – убеждал папаша. – Не дай бог, узнают в гимназии, вас
исключат. А вам стыдно, господин Чечевицын! Нехорошо-с! Вы зачинщик, и,
надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями. Разве это так можно! Вы где
ночевали?
– На
вокзале! – гордо ответил Чечевицын.
Володя
потом лежал, и ему к голове прикладывали полотенце, смоченное в уксусе. Послали
куда-то телеграмму и на другой день приехала дама, мать Чечевицына, и увезла
своего сына.
Когда
уезжал Чечевицын, то лицо у него было суровое, надменное, и, прощаясь с
девочками, он не сказал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и написал
в знак памяти:
«Монтигомо
Ястребиный Коготь».
[1]
Я Монтигомо, Ястребиный Коготь… – О «труппе Александрова-Монтигомо»
Чехов упоминает в «Осколках московской жизни», 1885, № 41, 12 октября.
|