100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
В Петербурге у Нехлюдова было три дела: кассационное прошение Масловой в сенате, дело Федосьи Бирюковой в комиссии прошений и, по поручению Веры Богодуховской, дело в жандармском управлении или в третьем отделении об освобождении Шустовой и о свидании матери с сыном, содержащимся в крепости, о котором прислала ему записку Вера Богодуховская. Эти оба дела он считал за одно третье дело. И четвертое дело было дело сектантов, ссылаемых от своих семей на Кавказ за то, что они читали и толковали Евангелие. Он обещал не столько им, сколько себе сделать для разъяснения этого дела все, что только будет возможно.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни. Нехлюдов теперь уже не мог без неловкости и упрека самому себе общаться с людьми этой среды. А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой, и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение.
Приехав в Петербург и остановившись у своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал в самую сердцевину ставшего ему столь чуждым аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а в гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и могла быть в высшей степени полезна во всех тех делах, по которым он намеревался хлопотать.
– Ну, что я слышу про тебя? Какие-то чудеса, – говорила ему графиня Катерина Ивановна, поя его кофеем тотчас после его приезда – Vous posez pour un Howard![41]Помогаешь преступникам. Ездишь по тюрьмам. Исправляешь.
– Да нет, я и не думаю.
– Что ж, это хорошо. Только тут какая-то романическая история. Ну-ка, расскажи.
Нехлюдов рассказал свои отношения к Масловой – все, как было.
– Помню, помню, бедная Элен говорила мне что-то тогда, когда ты у тех старушек жил: они тебя, кажется, женить хотели на своей воспитаннице (графиня Катерина Ивановна всегда презирала теток Нехлюдова по отцу)… Так это она? Elle est encore jolie?[42]Тетушка Катерина Ивановна была шестидесятилетняя здоровая, веселая, энергичная, болтливая женщина. Ростом она была высока и очень полная, на губе у нее были заметны черные усы. Нехлюдов любил ее и с детства еще привык заражаться ее энергиею и веселостью.
– Нет, ma tante[43], это все кончено. Мне только хотелось помочь ей, потому что, во-первых, она невинно осуждена, и я в этом виноват, виноват и во всей ее судьбе. Я чувствую себя обязанным сделать для нее, что могу.
– Но как же мне говорили, что ты хочешь жениться на ней?
– Да и хотел, но она не хочет.
Катерина Ивановна, выпятив лоб и опустив зрачки, удивленно и молча посмотрела на племянника. Вдруг лицо ее изменилось, и на нем выразилось удовольствие.
– Ну, она умнее тебя. Ах, какой ты дурак! И ты бы женился на ней?
– Непременно.
– После того, что она была?
– Тем более. Ведь я всему виною.
– Нет, ты просто оболтус, – сказала тетушка, удерживая улыбку. – Ужасный оболтус, но я тебя именно за это люблю, что ты такой ужасный оболтус, – повторяла она, видимо особенно полюбив это слово, верно передававшее в ее глазах умственное и нравственное состояние ее племянника.
– Ты знаешь, как это кстати, – продолжала она. – У Aline удивительный приют Магдалин. Я была раз. Они препротивные. Я потом все мылась. Но Aline corps et ame[44]занята этим. Так мы ее, твою, к ней отдадим. Уж если кто исправит, так это Aline.
– Да ведь она приговорена в каторгу. Я затем приехал, чтобы хлопотать об отмене этого решения. Это мое первое дело к вам.
– Вот как! Где же это дело об ней?
– В сенате.
– В сенате? Да, мой милый cousin Левушка в сенате. Да, впрочем, он в департаменте дураков – герольдии. Ну, а из настоящих я не знаю никого. Все это бог знает кто – или немцы: Ге, Фе, Де, – tout l'alphabet[45], или разные Ивановы, Семеновы, Никитины, или Иваненко, Симоненко, Никитенко, pour varier. Des gens de l'autre monde[46]. Ну, все-таки я скажу мужу. Он их знает. Он всяких людей знает. Я ему скажу. А ты ему растолкуй, а то он никогда меня не понимает. Что бы я ни говорила, он говорит, что ничего не понимает. C'est un parti pris[47]. Все понимают, только он не понимает.
В это время лакей в чулках принес на серебряном подносе письмо.
– Как раз от Aline. Вот ты и Кизеветера услышишь.
– Кто это – Кизеветер?
– Кизеветер? Вот приходи нынче. Ты и узнаешь, кто он такой. Он так говорит, что самые закоренелые преступники бросаются на колени и плачут и раскаиваются.
Графиня Катерина Ивановна, как это ни странно было и как ни мало это шло к ее характеру, была горячая сторонница того учения, по которому считалось, что сущность христианства заключается в вере в искупление. Она ездила на собрания, где проповедовалось это бывшее модным тогда учение, и собирала у себя верующих. Несмотря на то, что по этому учению отвергались не только все обряды, иконы, но и таинства, у графини Катерины Ивановны во всех комнатах и даже над ее постелью были иконы, и сна исполняла все требуемое церковью, не видя в этом никакого противоречия.
– Вот бы твоя Магдалина послушала его; она бы обратилась, – сказала графиня. – А ты непременно будь дома вечером. Ты услышишь его. Это удивительный человек.
– Мне это неинтересно, ma tante.
– А я тебе говорю, что интересно. И ты непременно приезжай. Ну, говори, еще что тебе от меня нужно? Videz votre sac[48].
– А еще дело в крепости.
– В крепости? Ну, туда я могу дать тебе записку к барону Кригсмуту.
C'est un tres brave homme[49]. Да ты сам его знаешь. Он с твоим отцом товарищ. Il donne dans le spiritisme[50]. Ну, да это ничего. Он добрый. Что же тебе там надо?
– Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который там сидит. Но мне говорили, что это не от Кригсмута зависит, а от Червянского.
– Червянского я не люблю, но ведь это муж Mariette. Можно ее попросить.
Она сделает для меня. Elle est tres gentille[51].
– Надо просить еще об одной женщине. Она сидит несколько месяцев, и никто не знает за что.
– Ну, нет, она-то сама наверно знает за что. Они очень хорошо знают. И им, этим стриженым, поделом.
– Мы не знаем, поделом или нет. А они страдают. Вы – христианка и верите Евангелию, а так безжалостны…
– Ничего это не мешает. Евангелие Евангелием, а что противно, то противно. Хуже будет, когда я буду притворяться, что люблю нигилистов и, главное, стриженых нигилисток, когда я их терпеть не могу.
– За что же вы их терпеть не можете?
– После Первого марта спрашиваешь, за что?
– Да ведь не все ж участницы Первого марта.
– Все равно, зачем мешаются не в свое дело. Не женское это дело.
– Ну, да вот Manette, вы находите, что может заниматься делами, – сказал Нехлюдов.
– Mariette? Mariette – Mariette. A это бог знает кто, Халтюпкина какая-то хочет всех учить.
– Не учить, а просто хотят помочь народу.
– Без них знают, кому надо и кому не надо помочь.
– Да ведь народ бедствует. Вот я сейчас из деревни приехал. Разве это надо, чтоб мужики работали из последних сил и не ели досыта, а чтобы мы жили в страшной роскоши, – говорил Нехлюдов, невольно добродушием тетушки вовлекаемый в желание высказать ей все, что он думал.
– А ты что ж хочешь, чтобы я работала и ничего не ела?
– Нет, я не хочу, чтоб вы не кушали, – невольно улыбаясь, отвечал Нехлюдов, – а хочу только, чтобы мы все работали и все кушали.
Тетушка, опять опустив лоб и зрачки, с любопытством уставилась на него.
– Mon cher, vous finirez mal[52], – сказала она.
– Да отчего же?
В это время в комнату вошел высокий, широкоплечий генерал. Это был муж графини Чарской, отставной министр.
– А, Дмитрий, здравствуй, – сказал он, подставляя ему свежевыбритую щеку. – Когда приехал?
Он молча поцеловал в лоб жену.
– Non, il est impayable[53], – обратилась графиня Катерина Ивановна к мужу. – Он мне велит идти на речку белье полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но все-таки ты ему сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, – поправилась она. – А ты слышал:
Каменская, говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, – обратилась она к мужу, – ты бы съездил к ней.
– Да, это ужасно, – сказал муж.
– Ну, идите с ним говорить, а мне нужно письма писать.
Только что Нехлюдов вышел в комнату подле гостиной, как она закричала ему оттуда:
– Так написать Mariette?
– Пожалуйста, ma tante.
– Так я оставлю en blanc[54], что тебе нужно о стриженой, а она уж велит своему мужу. И он сделает. Ты не думай, что я злая. Они все препротивные, твои protegees, но je ne leur veux pas de mal[55]. Бог с ними! Ну, ступай. А вечером непременно будь дома. Услышишь Кизеветера. И мы помолимся. И если ты только не будешь противиться, ca vous fera beaucoup de bien[56]. Я ведь знаю, и Элен и вы все очень отстали в этом. Так до свиданья.
