100bestbooks.ru в Instagram @100bestbooks
– Позвольте познакомиться с вами. Ротмистр фон Пфеффер.
Прохор поморщился. Обменялись друг с другом напряженными взглядами. Оба слегка улыбнулись: Прохор иронически, ротмистр – чуть подхалимно. Высокий блондин, голубые глаза, бачки, длинная сабля катается на колесике по полу, чиркает пол.
– Его превосходительство собирается заглянуть как‑нибудь к вам лично.
– Зачем?
– Интересуется.
– Вот пожар был. Прошу садиться.
– Да, дым, я вам доложу, на всю губернию. Даже у нас, – двусмысленно сказал ротмистр.
– Пожар этот стоит мне больше трехсот тысяч.
– Да что вы? – И колесико чиркает по полу.
– Пришлось сделать большие уступки этим скотам рабочим. Черт, неприятность. Черт!..
– Н‑да… Я вам доложу, это н‑да‑а… Теплый вечерний час. Чайный стол накрыт на веранде с выходом в зеленеющий сад. В саду над кустами малины, « окапывая их, работал садовник. Ему помогали сопровождавшие ротмистра Пряткин – Оглядкин. Унтер Поползаев дежурил на кухне. Карл Карлыч один выходить опасался: новое место, глушь. Чай разливал сам Прохор Петрович. Попискивали кусучие комарики. Карл Карлыч стращал их дымом сигары.
Вдруг, вдали, с ветерком – «многолетие». Все гуще и громче. Карл Карлыч перестал брякать ложечкой.
– Что это?
– Дьякон… Купается, должно быть. Верстах в трех…
– Ах, дьякон… Ферапонт, если не ошибаюсь? Из кузнецов?
– Он самый… А ты как же это… Карл Карлыч выпустил дым из одного, из другого уголка бритого рта, сказал:
– Списочки‑с… Н‑да‑с…
А с ветерком долеталовсе гуще, все выше, все крепче;
– Благодетелю наше‑е‑му‑у… Хозяину Про‑о‑охору… Гро‑о‑омову.
– Голос, я вам доложу, феноменальный, Ротмистр, гремя шпорами и подергивая левым плечом, разгуливал по веранде.
– Да… Это жена все… А я.., знаете.., так…
– Что, неверующий? – подмигнул гость хозяину.
– Да нет… А так как‑то.., знаете, дела…
– Ну‑с, а вот Протасов? Он как насчет..
– Великолепный человек…
– Да, человек изумительный. С рабочими ладит, нет? И вообще…
Прохор Петрович смутился, обдумывал, боялся хитрых ловушек.
– Да, ладит с людьми, – ответил он. – Если б Протасов не умел ладить с рабочими.., я б тогда его в три шеи.
– Я удовлетворен, – сказал ротмистр двусмысленно, подняв правую белобрысую бровь.
Прохор подарил ему ящичек гаванских сигар.
– Спасибо, спасибо… Ну, что ж…. Вы – это мы, так сказать, а мы – это вы. – И, щелкнув шпорами, Карл Карлыч откланялся.
Вскоре кой у кого произведены были обыски. Брошюрки, подписные листки, нелегалыцинка. Кой‑кто схвачен. Прохор отвел особое помещение для арестованных. Накопят с десяток – и вышлют.
Допрашивался техник Матвеев, двое‑трое рабочих, десятник подрывных работ, выборный староста барака № 5 старик Аксенов и, для отвода глаз, Наденька.
Ротмистр обычно вел допросы очень мягко, нащупывал нити и всех поражал, что знает до тонкости местные условия жизни, настроение рабочих, всех крикунов, «говорильщиков», знает и Гришу Голована и Книжника Петю. Словом, у него своих собственных нитей целый клубок.
Получив острастку, «говорильщики» подтянулись, стали ловчиться, хитрить. Петя обрился и по фальшивому паспорту служит теперь на дорожных работах: вяжет фашинник, тешет колья, помалкивает.
Техник Матвеев однажды отвел Протасова в кусты; долго ходили вдоль берега, вели беседу.
– Да, пожалуй, для забастовки момент упущен, – сказал Протасов, прощаясь с Матвеевым.
– Почему?! – возразил тот. – Нисколько.
Только надо учесть настроение рабочих и не расхолаживать их. Борьба – так борьба…
Протасов поморщился.
Карл Карлыч – из остзейских баронов – был предан престолу российскому. Он жил вблизи церкви, в новом доме, вверху. А в нижнем этаже два взвода солдат.
Жалованье получал от казны, а за особые услуги от Прохора Громова. Сделал визиты мистеру Куку, семейным инженерам, судье, отцу Александру и приставу.
Наденька чуть не растаяла – ротмистр красив, но визит был короток: налили, чокнулись, выпили. Впрочем, Карл Карлыч сказал:
– Я очень на вас надеюсь, Надежда, простите Петровна? Крамола, понимаете. Надо как‑нибудь… Да‑с.
Посетив отца Александра, подошел под благословение.
– Вы православный?
– Нет‑с, протестант‑с…
– Похвально, похвально, – сказал священник, а Карл Карлыч не понял: похвально ли то, что он протестант, или то, что пожелал принять благословение от простого попа.
– Ну, как существуете? Как настроение среди служащих, среди рабочих?
– Простите, полковник…
– Пардон. Я только ротмистр еще…
– Простите, Карл Карлыч… Но я ведь человек не общественный, живу замкнуто… И жизнь – мимо меня.
– Ну, а как же… Ну, например, на исповеди? Ведь должны ж они каяться, и должны ж вы, если не ошибаюсь, предлагать им вопросы: а как, мол, относитесь к государю, к установленным порядкам и прочее?..
– Но, видите ли… – болезненно замялся священник.
– Нет, нет! – воскликнул жандарм. – Вы не так меня изволили понять. Не персонально конечно, не Петр, не Сидор, а так вообще, общее ваше мнение о здешних умах?
Отец Александр неловко вздохнул, под рыжими бровями шмыгали глазки, не знали, куда им глядеть. Шелковая ряса зачахла.
– Ну‑с, так как‑с? – стал жандарм издали разглядывать свои точеные ногти.
– Простите, Карл Карлыч… Но мне казалось, что вы пожаловали…
– Нет, нет, нат! – И ладони жандарма упали. – Было бы смешно, нелепо. Ничуть не допрос, ничуть не допрос, – заспешил жандарм. – Я, батюшка, гость ваш.
– Премного рад, премного… Рюмочку лафитцу. Прошу вас.
Чокнулись, выпили. Шелковая ряса хрустела.
– Да, ветер безверия, вольномыслия действительно подувает во всем мире. И не утаю от вас, как от представителя властей предержащих, что легкие веяния этого ветра залетают и сюда.
Холеное, чуть припудренное лицо жандарма сделалось серьезным, улыбнулось, стало серьезным вновь. И шпоры под креслорл звякнули. Отец Александр понюхал табачку.
– По секрету скажу вам, батюшка, общее состояние дел в нашем отечестве неважно. Смутьяны рыщут по России целыми полчищами. На фабриках красненький душок… И прекрепкий…
– О господи! – перекрестился отец Александр. – Спаси российскую державу нашу. Спаси, господи, люди твоя.
Отец Александр чихнул, а жандарм за него посморкался в голландского полотна платок.
– Трудно‑с, трудно‑с, я вам доложу. Очень трудно мне служить. И трудно и опасно. Хотел бросить все. Но… Но у меня семейство…
– Да, ваша служба очень, очень…
– Что? – Ротмистр вздохнул. Его взор замутился человеческим чувством. Ню вот левое плечо подскочило, задергалось, блестя серебром погона. – И вообще, уважаемый отец Александр‑, в своих замечательных проповедях не касайтесь, пожалуйста, острых тем. Прошу вас… Например, на тему о взаимоотношении труда и капитала, хозяина и рабочих. Мы‑то с вами, конечно… Знаете, ведь в евангелии, там прямо: «горе богатому» и «раздай все бедным». Это соблазн. Мы‑то с вами… А в общем, что две тысячи лет тому назад было истиной, то нынче… – Жандарм запнулся, опять стал рассматривать ногти. Батюшка сильно смутился легкомысленной репликой ротмистра, хотел вступить с ним в спор, но сердце постукивало.
…Мистер Кук страшно боялся жандармов: он полагал, что жандармы приходят, чтоб обыскать и схватить. Иль пристрелить тут же на месте. О простом же визите к нему ротмистра он и мечтать не мог. Но случилось так: Карл Карлыч пошел к нему первому, – их дома почти рядом. А, как на грех, вчера были обыски и кой‑кого загребли. Мистер Кук трус. Сегодня воскресенье, он сидел за столом, читал библию на английском языке, подарок матери. Читает – и хоть бы слово влетело в, голову.
«О нет.., жандармский офицер приехал сюда неспроста, – думал он, – я иностранец… Примет, пожалуй, меня за шпиона. И в каторгу. Прямо без суда. О, я русские порядки знаю. Варварская страна. Брр».
Чтоб перебить настроение, мистер выпил сильную дозу коньяку.
Вдруг вихрем влетел Иван:
– Барин! Жандармы пришли!
И покажись мистеру Куку, что, крикнув так, лакей выпрыгнул из окошка на улицу. Библия брякнулась на пол.
В дверях величавый Карл Карлыч; шпоры звякнули, сабля пристукнула в пол. Мистер Кук вскочил, вскинул руки вверх, как пред экспроприатором, изо рта упала остывшая трубка.
– Позвольте представиться.
– Алло, алло, – бессмысленно бормотал мистер Кук, нижняя челюсть поплясывала. Он враз потерял русский правильный выговор:
– Я вот эта, эта, эта… – хватался он за рулоны чертежей. – Я инженер… Политик не вмещайся… Революции не нада. О нет, о нет! Царь император… Алло!
Жандарм улыбнулся, все понял. Мистер Кук вытер с губ слюни, стал приходить в себя. И вскоре, за третьей рюмкой коньяку у них пошел разговор на получистом английском.
– Иван! Больван!.. Адьет! Господину барону коффэ…..А вот у Протасова. Любезный визит и нечто вроде допроса. Оба представились. Протасов наружно спокоен. Впрочем, на левой руке дрыгал мизинец. Сели.
– Простите, Андрей Андреич. Я подожду. Угостите чайком. Дома, я вам доложу, желтая скучища. Один.
Анжелика вышмыгнула с завитой челкой; она дважды меняла туалет: гость красив, особенно губы и бачки.
Гость и хозяин долго витали околицей. Они оба знали, о чем будет речь и в какой плоскости потекут разговоры. Вечер. Самовар затянул на одной ноте грустную песню.
Под этот плакучий выписк Протасову почему‑то взгрустнулось. Он вспомнил Нину, ее фразу в письме: «кажется, люблю». Самоварчик затих. Мысли о Нине, совсем неуместно пришедшие, лопнули. Ротмистр потер руки, повернул перстень на пальце, камушком вверх, сказал задушевным тоном, как старому другу:
– Дорогой Андрей Андреич, милый. Вы человек крупного европейского масштаба. Вы должны и по‑европейски мыслить. Вы, конечно, лучше меня знакомы с доктринами Карла Маркса. Ну‑с? И что же‑с? Утопия‑с!.. Нет почвы‑с. То есть, в нашей мужичьей стране. Теперь так. Я вас, конечно, мог бы во многом уличить. Но…
– В чем же? – И Протасов ловил внутренним слухом, с какой стороны хлопнет капкан.
– Но… Я обожду принимать меры, которые мог бы принять не откладывая. Протасов заерзал.
– Например, так. Ночь. Дождь. Я число вам скажу после. Вас разыскивает рабочий. Кто? Скажу после. У вас фонарик. Мигалочка. Миг‑миг‑миг… Потом путешествие чрез лес к заброшенному бараку. Техник Матвеев, рабочие, лекции. Что ж? Вы как расцениваете это?
– Допрос?
– Да, допрос.
Опущенные веки Протасова дрогнули, во рту стало сухо. Мелькнула неприятная мысль о провокаторе. Вспомнил, как встретил в ту ночь двух всадников: Наденьку и кого‑то еще. Стало противно.
– Вы, конечно, презираете меня? – вкрадчиво промурлыкал ротмистр, вздохнув. – Разрешите снять саблю. Попросту. Можно?
Ротмистр поставил саблю в угол, к изразцовой печке, задержался у печки, наклонился, чтоб поправить сползший носок, а сам все зорко по печке, по швам изразцов, по царапинкам. Стал ходить взад‑вперед. Оба молчали ненавидящим молчанием. Протасов курил. Янтарный мундштук в зубах прыгал. И неожиданно с отеческими в голосе нотками:
– Андрей Андреич, милый.. Бросьте все это, умоляю вас. Успокойте мое сердце. Ну, что вам за охота пришла? Вы получаете двадцать пять тысяч. Батюшки! – всплеснул
ротмистр руками. – Ведь это ж министерский оклад, ведь это ж… Я – четыре, да и то чувствую себя барином и вовсе не желаю в революцию играть. Тьфу, чтоб ей…
Протасов улыбнулся лицом, но сердце серьезилось, ныло. Подумал: «Ловко, мерзавец, капканы ставит». Мизинец дрогнул. И весь он внутренне содрогнулся, как при виде змеи.
– Дорогой Андрей Андреич! Думаете, что и мое сердце не ноет? Я вам доложу – ноет.
Да и как еще! Разве я не патриот, разве я не сын нашей несчастной России? Страна темна, бесправна – это аксиома. Всякий дурак видит. Царь под скверным влиянием. Россия гибнет. Но как, как пособить?! Вы скажете – революцией, да? – попробовал поставить ротмистр капканчик.
– Нет, я не собираюсь вам это говорить.
– Ну да, конечно, – ротмистр разочарованно дернул левым плечом, заложил руки в карманы рейтуз и на ходу стал намурлыкивать из «Синей бороды» веселый мотивчик.
– Обидно, обидно… Да. Вы не хотите со мной быть откровенным. Жаль.
Сильные токи вдруг подняли Протасова на ноги.
– А знаете ли, господин ротмистр, условия, в которые поставлены наши рабочие, вот здесь, здесь, у нас?
– Отчасти – да, – прищурился ротмистр, пружинно потряс головой.
– И что же?
– Хе‑хе… Допрос?
– Нет, просто хочу знать ваше мнение, ротмистр.
– Успокойтесь, любезный Андрей Андреич. Вы прекрасно понимаете, что я здесь не за этим. Для этого существует особая инспекция. Она должна блюсти интересы рабочих…
– Но, может быть, вы.., как‑нибудь…
– Нет‑с. Я влиять на господина Громова не намерен. Впрочем, сюда собирается губернатор. А что ж вы? Что еще рабочим надо? А не желают ли они к.., знаете куда? К чертовой бабушке. Нет‑с, довольно!
Токи ослабли. Протасов, ругая себя, медленно сел. Посверкали друг в друга зрачками, как укротитель и тигр.
– Да‑с, да‑с, – дважды дакнул жандарм, давящим взглядом окинул Протасова и снова воззрился на печку. Печка стояла холодная. В ней нелегальщина. У Протасова екнуло сердце. Он со страхом следил за глазами врага. Печка как бы качнулась, подпрыгнула. По губам ротмистра пробежала ухмылка.
– Да‑с, да‑с, – ротмистр на цыпочках к печке. Нагнулся, зорко высмотрел чуть видные две дырочки в швах изразца, легонько царапнул их ногтем. Печка сразу нагрелась, нагрелся весь кабинет, Протасову – жарко, на спине зашевелилась рубашка.
– Дырочки?
– Да, кажется, – желчно ответил Протасов. Ротмистр быстро допил остывший чай.
– Да‑с! – крикнул он и пристукнул стаканом. Протасов поморщился. Желчь ударила в голову.
– Меры! Самые строгие, самые крутые‑с. Иначе все развалится, все рухнет. Время ответственное. Да‑с.
– Что ж, – сказал Протасов, смахнув рукавом кителя пот со лба. – Я сам большой поклонник дисциплины. Но полагаю, что законные требования рабочих…
– Простите, требования? – И ротмистр распялил пальцами тесный ворот мундира. – Рабочий может только просить! До свиданья‑с.
Ротмистр надел саблю и, придав лицу маску холодной учтивости, быстро прикидывал: подать Протасову руку иль нет? А вдруг Протасов выкинет штучку, не примет руки.
– Ну‑с спасибо за чай, – ротмистр прошел два шага и вернулся. Постучал розовым ногтем в печку, где просверлены дырочки, дружески взял Протасова за обе руки и на ухо: «Дорогой мой, сожгите ради бога. Уничтожьте. А то вдруг обыск. Мне бы очень не хотелось, чтоб… Вы поняли?» Маска холодной учтивости лопнула, лицо было по‑настоящему скорбно, в глазах театральная искренность – ложь. – Прощайте‑с, милый Андрей Андреич! – И долго, с чувством тряс руку хозяина. Протасов весь красный, взволнованный, растерялся, не знал, что сказать.
Он запер дверь кабинета, с брезгливостью вытер руки одеколоном, вынул железным крючком изразец и все, что хранилось в тайных ходах печки, тут же сжег. Всю ночь проворочался в кровати. По правую руку – двадцать пять тысяч и Нина, по левую – рабочая масса, заветы, жертва собой. Эх‑ма!..
Утром Протасов сказался больным. Пришел доктор.
